Глава 25

Меня разбудил в половине шестого утра телефонный звонок от Майкла Блэка.

– Где вы? – спросил он.

– Майкл, – сонно ответил я, – здесь еще даже не светает. Я не побегу к телефонной будке.

– В вашем сообщении сказано, что вам нужно со мной поговорить.

– Более того, мне нужно, чтобы вы сели на самолет и прилетели, – сказал я. – Надо, чтобы вы дали показания.

– Что-что?!

– Секретариат отказался выдать ваше личное дело. У нас нет иного способа доказать, что на вас напали.

– Вы хотите, чтобы я подставлялся ради вашего брата?

Его голос зазвучал совершенно по-другому.

– Майкл…

– Да и что я скажу? Он мне ничего не рассказывал.

Я сел в кровати и включил лампу. Потер глаза, прогоняя ощущение песка под веками. Голова включилась вполсилы, но я понимал, что надо вести себя осмотрительно. «Он мне ничего не рассказывал» – ложь! В письме Уго про Майкла сказано: «внимательно следит за твоими успехами». И в румынском аэропорту его избили, судя по всему, из-за того, что Майкл помогал Симону собирать православных на выставку. Если даже в частной беседе он не хотел ни в чем мне признаваться, трудно будет убедить его выступить свидетелем на суде.

Но при этом он все же перезвонил. В глубине души он по-прежнему хотел помочь.

– Как только вы появитесь в Риме, – сказал я, – расскажу вам все, что знаю. Но не по телефону.

– Знаете что? Я вам ничего не должен!

– Майкл, – сказал я жестко, – на самом деле должны! Вы не просто сообщили тем людям мой адрес. Вы сказали им, где найти запасной ключ.

Тишина.

– Полиция нам не поможет, – продолжил я, – они не верят, что в квартиру кто-то проникал.

– Я уже извинился!

– Мне не нужны ваши извинения! Мне нужно, чтобы вы сели на ближайший самолет в Рим. Позвоните, когда прилетите.

Прежде чем он успел ответить, я дал отбой. И стал молиться, чтобы моих слов оказалось достаточно.

Через два часа я устроил импровизированный детский праздник для Петроса и Аллегры Косты, шестилетней внучки двух ватиканцев. На пороге ее дома мы с Петросом дольше, чем обычно, говорили друг другу традиционное «до скорого». Мы никогда не говорим друг другу «до свидания», и это – еще одно следствие исчезновения Моны. Она всегда была с нами, то и дело возникая в нашей жизни, как возникают на полях римских фермеров во время пахоты древние черепки. Ради Петроса мне нужно поскорее ей позвонить. Но мысль улетучилась, едва я взглянул на часы. Внутри меня все сжалось. Сейчас я должен быть в другом месте.

Дворец трибунала располагался по диагонали от «Казы», оба выходили на ватиканскую заправку, только дворцу еще и выпало унижение оказаться позади выхлопных труб и дышать газами, которые добавляли к традиционному ватиканскому бежевому цвету облупившихся стен «сфумато» бензиновой копоти. Римская Рота обычно заседала в историческом ренессансном дворце на другом берегу, недалеко от офиса Миньятто, но сегодня троим судьям Роты пришлось прийти сюда. В прежние времена наши канонические суды проходили вне ватиканских стен, а этот дворец оставили для гражданских дел. Но Иоанн Павел, единственный за всю историю папа, который пересмотрел оба кодекса канонического права – один для западных католиков, другой для восточных, – решил сменить и место проведения судов.

Нередко казалось, что дворец пропитан томным духом праздности. Судьи толклись снаружи, прислонившись к стене и держа в руках парики, коротали время между слушаниями. Как и ватиканские врачи и медсестры, наши мировые судьи – добровольцы, ввозимые из внешнего мира, работающие по совместительству юристы, чье основное место работы находится в Риме. Но сегодняшние судьи – другие. Древний трибунал Священной Римской роты – второй высший судебный орган церкви. Решения по существу дела мог отменить только сам папа. Рота – высший апелляционный суд для всех католических диоцезов на земле. Каждый год ее судьи рассматривали сотни дел, и почти каждый рабочий день аннулировали по одному католическому браку. Эта бесконечная рутина печально сказывалась на людях. Я знал монсеньоров Роты, которые старели на глазах. Работа делала их мрачными, педантичными и раздражительными. В этом зале суда не приходилось ожидать неторопливого судопроизводства в итальянском стиле.

Когда я подъехал, Миньятто ждал меня у зала суда. Он выглядел необыкновенно элегантным. Монсеньорская сутана была перевязана на талии поясом, заканчивавшимся двумя помпонами; они покачивались, напоминая кадила, которыми качают священники и дьяконы, распространяя дым благовоний. Подобные украшения запретили тридцать лет назад, когда папа упростил форму одежды римских священников, но либо для Миньятто сделали исключение, либо здесь имел место скрытый реверанс в сторону традиционализма, что, по мнению монсеньора, могло снискать благорасположение кого-то из членов суда. Мне, как греческому священнику, эти тонкости были чужды.

– Симон придет? – спросил я.

Тон Миньятто был строго профессиональным, бесцветным.

– Он в списке присутствующих. Другой вопрос, отпустил ли его кардинал Бойя.

– Мы ничего не можем сделать?

– Я делаю все, что в моих силах. А пока, пожалуйста, разъясните мне решение вашего дяди.

– Какое решение?

Миньятто подождал, словно рассчитывая на другой ответ. Наконец он сказал:

– Его высокопреосвященство уже в зале суда. Час назад он проинформировал меня, что сегодня собирается сидеть за столом в качестве прокуратора.

Я метнул взгляд в сторону дверей зала суда и сдержался, ничего не сказав.

Миньятто старался не выказывать раздражения. Но его мнение о нашей семье не улучшилось.

– Мне кажется, он мог бы с вами заранее переговорить. Так или иначе, я подал суду заявление о придании ему статуса locum tenens. Боюсь, что при вашем отсутствии.

Locum tenens. По-латыни – «заместитель».

– Мне нельзя зайти внутрь?

– Сегодня – нет.

– Зачем он это делает?

Миньятто понизил голос.

– Он сказал мне, что хочет поддержать вашего брата, когда тот будет давать показания. Его высокопреосвященство полагает, что две ночи домашнего ареста могли изменить позицию отца Андреу.

Я был зол на Лучо, который сделал из меня идиота. Но если он считает, что может заставить Симона говорить, значит у него есть на то основания. К тому же его решение предоставило мне возможность, которой я ждал.

Я достал телефон Уго и сказал:

– Вы должны кое-что узнать, прежде чем зайдете внутрь.

Когда я все объяснил, монсеньор побелел.

– Но я же просил вас ничего не предпринимать! – вскипел он. – Не вмешиваться в работу!

– Вы также сказали мне, что судьи рассмотрят доказательства вне зависимости от того, как и откуда они получены.

– Что вы имеете в виду?

– На телефон Симона поставили жучка, чтобы прослушать голосовую почту.

Миньятто сурово посмотрел на меня.

– Я вам говорил только то, что судьи правомочны формировать суждения на основе любых доказательственных свидетельств. Куда входит и наше поведение. Поэтому если секретариат скрывает вещественные доказательства или прослушивает своих сотрудников, о деле создается впечатление, которое работает в пользу вашего брата. А когда защита крадет улики, формируется такое мнение, которое только навредит ему.

– Монсеньор, вы не понимаете. Жандармы обнаружили улики, которые могли бы помочь Симону, но никто с этими уликами ничего не делает! Их даже не забирают из морга!

– О чем вы говорите?

Я хотел рассказать ему о телефонных звонках в мою квартиру в ночь перед взломом и о листке бумаги с моим номером в машине Уго. Но тогда пришлось бы рассказать Миньятто, что я делал вчера ночью, а он был слишком раздосадован, чтобы объективно оценить мои подвиги.

– Почему судьи не видели мобильника? – спросил я вместо этого. – Почему он не включен в список вещественных доказательств по нашему делу? Сообщения в голосовой почте указывают, что Симон не знал, где в Кастель-Гандольфо находится Уго. Это должно стать одним из первых доказательств, которые придется опровергнуть обвинению!

Шея монсеньора пошла красными пятнами.

– Еще раз хочу вам напомнить, – сказал он, – что это не уголовный процесс в рамках гражданского права. Жандармы не работают в сотрудничестве с обвинителем. Они проводят собственное расследование. Если суд запросит, они предоставят необходимые доказательства. Поэтому здесь нет никакого тайного заговора против вашего брата. Просто никто из участников данного слушания – ни судьи, ни укрепитель правосудия, ни защита, ни даже викарий, проводивший первоначальное расследование, – никто из них никогда не рассматривал в каноническом суде убийство. Мы не привыкли запрашивать у полиции отчеты об убийствах. Мы даже не знаем, какие существуют отчеты. И хотя мы всецело стараемся преодолеть эти трудности, очень трудно работать, когда слушание идет так быстро.

– Тогда почему же суд просят сделать то, что он не в состоянии сделать? – спросил я. – Откуда-то идет давление.

Миньятто поморщился.

– Святой отец, кто-то, очевидно, уверен, что смерть Ногары – скандал, ставящий под угрозу подготовку выставки. Кому-то кажется, что лучший способ разрешить эту проблему – скорый суд. Никаких других причин я не вижу.

Двери зала суда открылись. Бессмысленные споры пора было заканчивать. Но прежде чем Миньятто ушел, я хотел удостовериться, что он понимает, насколько важны записи на телефоне Уго.

– Когда Симон будет давать показания, – сказал я, – пожалуйста, спросите о его звонках Уго. А если он не ответит, воспроизведите сообщения из голосовой почты.

Миньятто стиснул зубы, но взял телефон и повернулся ко мне спиной. Последнее, что я услышал перед его уходом, было:

– Святой отец, вы меня не слушаете. Я не задаю вопросов. Вопросы задают только судьи.

Я не мог уйти – слишком волновался – и поэтому решил остаться у зала суда. Через несколько минут пешком пришел первый свидетель.

Им оказался старый епископ Пакомио, бывший ректор Капраники, семинарии Симона – тучный, лысеющий мужчина с широким лбом мудреца и серьезными глазами. На нем был простой костюм священника, но толстый золотой крест на груди говорил о том, что перед вами не простой священник: уже больше десяти лет он занимал пост епископа архидиоцеза Турина. Для судей он будет еще и своего рода знаменитостью – как автор книг и ведущий телепрограмм. Миньятто начинал громко: епископ Пакомино проехал четыреста миль, чтобы сказать доброе слово о моем брате.

Когда жандармы открыли перед ним двери зала суда, я украдкой заглянул внутрь. Трое судей сидели за столом с похоронным выражением лица. Позади них высилась деревянная панель, похожая на вход в мавзолей, и на ней – черное металлическое распятие.

Двери закрылись, и я снова остался в неведении. Началось томительное ожидание. В следующие пятьдесят минут я мерял шагами пыльный двор, не зная, чем еще помочь Симону. Потом из зала вновь появился епископ Пакомио, выглядел он благодушно. Мне хотелось спросить его, как все прошло, но он бы все равно не ответил, связанный присягой. Я посмотрел ему вслед и взглянул на телефон: нет ли сообщений от Миньятто?

Ничего.

Вскоре подъехал скромный «фольксваген-гольф» с опущенными стеклами и выпустил человека, которого я не видел лет десять: отца Странского. Он работал с моим отцом в Совете по содействию христианскому единству, когда эта организация представляла собой обычную квартиру Ватикана, а для картотеки использовалась ванна. Время выбелило шевелюру отца Странского и иссушило лицо, но он остановился, заметив меня, озадаченно вгляделся, а потом узнал.

– Подумать только! – воскликнул он. – Это же маленький Алекс Андреу!

– Отец Том!

Он обнял меня, словно сына. Как же Миньятто удалось его отыскать? Последнее, что я слышал о Странском, – он работает ректором какого-то института в Иерусалиме.

– Проездом в Риме, – сказал он, подмигнув. – Простая случайность.

Лучо. Только Лучо мог отовсюду собрать этих людей. Не удивлюсь, если он же и оплатил их срочный перелет.

– Так во что там впутался твой брат? – спросил отец Том, понизив голос.

– Святой отец, он не сделал ничего предосудительного. Просто не хочет заявлять судьям, что невиновен.

В этом был весь Симон. Странский покачал головой и махнул в сторону двери:

– Пойдешь со мной?

Когда я объяснил, что мне нельзя, он улыбнулся и ответил:

– Что ж, тогда будем молиться, чтобы я не сел в лужу. Лет десять не брался за старое доброе каноническое право.

Скромные слова в устах живой легенды. Работая вместе с двумя кардиналами, отец Том составил проект исторического документа церкви о будущем наших отношений с нехристианами. Хотя Странский мог свидетельствовать только о поведении Симона в юности, стратегия Миньятто была ясна: поразить судей свидетельствами о моральном облике моего брата.

Прошел час. Уехал отец Том. Прибыл третий свидетель – и стал настоящей сенсацией.

Архиепископ Колласо, бывший нунций в месте первого назначения Симона – в Болгарии. Родившийся в Индии и получивший образование в Риме, Колласо был старше всех ватиканских дипломатов и воплощал сам дух службы в секретариате. За четверть века своей карьеры он побывал нунцием в десятке стран. Сегодня он был одет в белую сутану с пурпурным поясом, – одеяние, которое носят священники в тропиках, придавало его прибытию еще большую значимость. Очевидна и причина, по которой он приехал. Тем самым Миньятто и Лучо давали понять очень важную мысль: секретариат поддерживает Симона, даже если против выступает его руководитель.

Прошел последний час. Затем в два часа вслед за архиепископом Колласо появился последний свидетель защиты. На этот раз я не поверил своим глазам.

Даже Лучо наверняка пришлось поработать, чтобы задействовать столь высокие рычаги. Кардинал Торан, крупная фигура секретариата. Было время, когда поговаривали, что он станет новым кардиналом-госсекретарем, сменив на посту Бойю, и это коренным образом изменит наши отношения с православными христианами. Но у Торана обнаружилась болезнь Паркинсона, как у Иоанна Павла, и его перевели на менее ответственную работу библиотекаря Святой Римской церкви. Но сперва он успел познакомиться с Симоном на курсе дипломатии, который его высокопреосвященство вел в академии. Папский библиотекарь укажет на моего брата как на одного из любимых своих учеников.

Торан скромно прошел мимо, опустив голову и смущенно улыбаясь. Теперь все части защиты сложились воедино. Мне очень хотелось оказаться внутри и посмотреть на судей, которые лицезрели вереницу церковных знаменитостей. Неудивительно, что Лучо захотел все видеть сам.

В три часа Торан вышел. Теперь все было готово к появлению Симона. Поскольку большинство ватиканских офисов закрывались в час дня, а во время долгих смен работникам полагался хотя бы обед, я ожидал, что судьи сперва объявят перерыв в заседании. Поэтому я ждал у дверей Миньятто, готовясь вместе с ним торжествовать по поводу триумфального начала.

Но никто не вышел. Чем дольше длилась тишина, тем сильнее я чувствовал, как в душе разливается тревога. Они ждали Симона. А Симон не шел.

Через двадцать минут подъехал седан. Шофер открыл заднюю дверь и встал в ожидании. Двери зала суда распахнулись, и из них вышел мой дядя, кипя от негодования.

– Что происходит? – спросил я.

Но Лучо прошел мимо меня к ожидавшей его машине. Через мгновение она уехала. Я обернулся и увидел стоящего рядом Миньятто.

– Что-то сорвалось? – спросил я.

– От кардинала Бойи ни слова, – проворчал Миньятто.

– Как они могут так поступать с Симоном?

Монсеньор не ответил.

– Дядя вернется?

– Нет.

Я кашлянул.

– То есть мне можно зайти в зал?

Миньятто стремительно развернулся ко мне.

– Вам нужно кое-что понять. Я не могу должным образом защищать вашего брата, если ваша семья продолжит брать дело в свои руки.

– Монсеньор, я прошу прощения. Но телефон Уго мог бы…

– Я знаю, что мог бы телефон Уго. Если вы не соглашаетесь с моими просьбами, я не могу представлять в суде вашего брата.

– Понимаю.

– Если вы задумаете что-либо еще, сперва обратитесь ко мне.

– Да. Обязательно.

Моя смиренная уступчивость, кажется, успокоила его.

– Хорошо, – сказал он. – Последние показания будут выслушаны через час. Идите пообедайте и приходите сюда ко мне через пятьдесят минут.

Через час я должен забрать Петроса, но с этим придется подождать.

– Кто будет давать показания?

– Доктор Бахмайер.

Куратор-помощник Уго. От него судьи узнают подробности о выставке.

– Буду, – ответил я.

В четыре тридцать двери открылись. Миньятто подвел меня к столу в правой части зала. Точно такой же стол, для обвинения, я увидел слева, и за ним сидел священник, носивший старинный титул «укрепителя правосудия». Рядом с ним – очень важная фигура, нотариус, без которого слушания не имеют юридической силы. За нами находился зал с рядами пустых стульев. И был еще третий маленький столик с микрофоном, между защитой и обвинением. На столике поставили графин с водой и стакан. Несложно догадаться, для кого…

– Нам здесь не полагается задавать вопросов, – шепотом сказал Миньятто. – Если с чем-то будете не согласны – напишите. Если я сочту вопросы полезными, то передам их судьям.

– Прошу садиться, – сказал председательствующий судья.

Жандармы впустили доктора Бахмайера, затрапезного вида мирянина, со взлохмаченной бородой и плохо причесанными волосами. Я дважды встречался с ним, когда работал с Уго, и знал, что Уго держал доктора в неведении. Вряд ли Бахмайер много знал о выставке.

Нотариус поднялся, чтобы привести его к двойной присяге: в неразглашении тайны и в правдивости показаний. Давая согласие, Бахмайер казался испуганным.

– Пожалуйста, назовитесь, – сказал председательствующий.

Это был монсеньор благообразного и несколько старомодного вида, с большими очками в черной оправе и копной седеющих волос, зачесанных назад и высоко уложенных гелем. Я не узнал ни его, ни двух других членов суда, так что, видимо, Миньятто оказался прав: все судьи, лично знавшие Симона, заявили самоотвод. У монсеньора был польский акцент, а значит, его назначили в Роту в начале понтификата Иоанна Павла. Но несмотря на обширный опыт, судья чувствовал себя тревожно. Это подтверждали и неубедительный голос, и неуверенные жесты. Трудно представить, как такой человек сможет убедить остальных, когда суд удалится на совещание, чтобы вынести приговор.

Слева от него сидел судья намного моложе, под пятьдесят, добродушного вида мужчина с коротко остриженными волосами. У него был вид первокурсника, желающего отличиться. Последний же – седой бульдог с насупленными бровями и изобличающим взглядом – выглядел старше остальных и не скрывал своего неудовольствия. Интуиция подсказывала мне, что исход дела будет зависеть именно от него.

– Меня зовут Андреас Бахмайер. Я куратор по средневековому и византийскому искусству в Музеях Ватикана.

– Можете садиться, – сказал председательствующий. – Доктор Бахмайер, мы собрались для того, чтобы установить причину, по которой мог быть убит доктор Уголино Ногара. Вы работали с доктором Ногарой?

– В некоторой степени.

– Расскажите нам, что вы знаете о его выставке.

Бахмайер угрюмо и недовольно пощипывал кустистую бровь, словно не зная, что ответить на столь расплывчатый вопрос.

– Уголино не слишком распространялся о своей работе, – сказал он.

– И тем не менее, – сказал главный судья.

Бахмайер опустил взгляд на кончик носа, собираясь с мыслями.

– Выставка показывает, что результаты радиоуглеродного анализа Туринской плащаницы оказались ошибочны. Плащаница находилась на христианском Востоке почти все первое тысячелетие как мистическая реликвия, известная под названием «нерукотворный образ из Эдессы».

Судьи переглянулись. Один что-то неслышно пробормотал. Напрягшись, я ждал, предоставит ли Бахмайер достаточно показаний, чтобы выстроить на них обвинение. Симону можно было вменять всего один мотив для убийства Уго: намерение Уго объявить о краже католиками плащаницы из Константинополя в тысяча двести четвертом году. Если Бахмайер не знает о тысяча двести четвертом годе, то сегодня защита отпразднует триумф.

– Это удивительная и радостная весть, – сказал молодой судья. – Но знал ли о ней отец Андреу?

– Понятия не имею. Я встречался с ним всего несколько раз и никогда не расспрашивал. Но он был очень близок с Уголино, поэтому я уверен, что он знает о выставке намного больше, чем я.

– Можете ли вы предположить, что причиной убийства стали сведения, известные доктору Ногаре?

Еще не услышав ответа Бахмайера, я обрадовался. Его спрашивали о том, чего он в полной мере знать не мог. Даже если он знал о тысяча двести четвертом годе, почти никому не известно, что Симон пригласил на выставку православное духовенство. Я взглянул на Миньятто и заметил в его глазах блеск. Возможно, этот вопрос был в списке тех, что он предложил судьям.

Бахмайер, однако, удивил нас обоих.

– Да, – сказал он. – Могу предположить. Мы недавно обнаружили, что исчез один из самых важных экспонатов. Кто-то забрал из запертой витрины оригинал Диатессарона.

Я вскочил, не веря своим ушам. Но прежде чем я успел что-либо сказать, рука Миньятто легла на мою руку и потянула меня обратно. С другой стороны зала за мной внимательно наблюдал укрепитель правосудия.

– Вы предполагаете, что книгу украл отец Андреу? – спросил председательствующий.

– Я знаю только то, – сказал Бахмайер, – что в день после убийства Уголино отец Андреу приходил в музей и вносил изменения в экспозицию. Он убрал увеличенную фоторепродукцию страницы Диатессарона, а когда я спросил почему, он не предложил мне никакого объяснения.

Я торопливо нацарапал Миньятто записку.

«Он не знает, что говорит. На стенах остались другие фотографии Диатессарона».

«Вы уверены?» – беззвучно спросил Миньятто.

Когда я кивнул, он поднялся и сказал судьям:

– Позволите обратиться?

Ему сделали знак подойти. Последовал обмен приглушенными репликами. Затем Миньятто с тревожным видом вернулся к столу.

– Доктор Бахмайер, все ли увеличенные фотографические изображения демонтировал отец Андреу? – спросил молодой судья.

– После того как я спросил его про первое, остальные он не трогал.

Миньятто нахмурился. Не такое впечатление он рассчитывал создать у судей, с Бахмайером мы зашли в тупик. Меня между тем больше занимал Диатессарон. Что означали пятна на руках Уго? И возможно ли, что он принес манускрипт в Кастель-Гандольфо, а теперь книга исчезла?

– Доктор Бахмайер, – сказал председательствующий, – можете ли вы предположить…

Но вопрос прервал звук открывающейся двери в дальнем конце зала суда. Резкий скрип пронзил размеренное течение слушаний. Я обернулся.

Вошел высокий человек с рыхлым лицом и потупленным взглядом, одетый в простую белую сутану. Он беззвучно сел на последнюю скамью зала, стараясь не привлекать внимания. Ни один жандарм его не остановил. И сразу же зал взбудоражился. На новоприбывшего смотрели даже судьи.

– Прошу вас, продолжайте, – сказал человек по-итальянски с польским акцентом.

Он прожил в городских стенах двадцать шесть лет, но от акцента так и не избавился.

– Ваше преосвященство, – сказал председательствующий, – чем мы можем вам помочь?

– Нет-нет, – извиняющимся тоном ответил архиепископ Новак. – Я здесь только в качестве наблюдателя.

Судьям стало не по себе. Одно дело – просто быть наблюдаемыми. И другое – когда наблюдают за тобой глаза и уши папы.

– Доктор Бахмайер, – повторил председательствующий, – можете ли вы предположить, почему обвиняемому потребовалось украсть манускрипт?

Вопрос показался мне абсурдным. Не было никаких доказательств, что Симон хоть пальцем касался этой книги.

– Прошу прощения, – раздалось позади. Опять Новак. – Поясните, пожалуйста, вопрос.

Судья повторил только что сделанное Бахмайером заявление о краже Диатессарона.

– Приношу свои извинения, – сказал Новак. – Следующий вопрос, пожалуйста.

Судья, похоже, не вник в замечание архиепископа. С неуверенным видом он решил повторить Бахмайеру тот же вопрос.

Но Новак перебил его:

– Прошу прощения. Пожалуйста, больше об этом не стоит говорить. Эта тема выходит за пределы dubium.

Двое судей переглянулись.

– Что такое дубиум? – шепотом спросил я у Миньятто.

Тот не ответил, потрясенно глядя на архиепископа Новака.

Председательствующий судья покопался в лежащих перед ним бумагах и выбрал одну.

– Ваше преосвященство, – сказал он, – в моих руках – объединенный иск, где сказано, что дубиум состоит в том, был ли святой отец…

– Его святейшество распорядился об изменении дубиума, – мягко перебил его Новак, подняв руку. – Прошу вас больше не обсуждать эту тему.

Миньятто не глядя что-то нацарапал в лежащем между нами блокноте.

«Дубиум – то, что требуется доказать. Содержание судебного разбирательства».

Председательствующий судья настолько удивился, что обратился к архиепископу по-польски.

– Ваше преосвященство, какую тему имеет в виду его святейшество? – уточнил старший по возрасту судья.

– Выставку доктора Ногары, – сказал Новак.

Миньятто застыл. Он не спускал глаз с Новака, но под столом крепко стиснул мою руку. Если трибунал не может слушать показания о выставке, то исчезают все мотивы убийства. Слушания практически закончены.

– Ваше преосвященство, вы уверены? – спросил председательствующий судья.

Сидящий напротив нас укрепитель правосудия весь обратился в слух.

Архиепископ Новак кивнул.

– Можете продолжать, если желаете, но по другой теме.

Бахмайер тихо кашлянул. По другим темам он свидетельствовать не мог.

Судьи посовещались. Наконец председательствующий произнес:

– Доктор Бахмайер, вы свободны. Трибунал объявляет перерыв до завтрашнего дня.

Новак поднялся. Жандармы открыли перед ним двери, и он тихо вышел шаркающей походкой.

Миньятто спокойно открыл дипломат, положил в него блокнот, потом, что-то вспомнив, набросал в нем заметку. Укрепитель правосудия уже крутился рядом – топтался между столом защиты и судьями в ожидании возможности побеседовать с монсеньором.

– Я вам позвоню, – сказал мне Миньятто.

Прежде чем закрыть дипломат, он оторвал верхний лист из блокнота, сложил вдвое и протянул мне. После чего вместе с укрепителем правосудия пошел разговаривать с судьями.

Когда я вышел во двор, архиепископа Новака уже не было. Я сел на скамейку рядом с заправкой и прикрыл глаза, чтобы собраться с мыслями. Вряд ли когда в жизни я более остро чувствовал, что мои молитвы услышаны. Я развернул листок. На нем Миньятто написал всего одну строчку: