Глава 24

Бельведерский дворец стоял позади гаража. Я взбежал по ступенькам в свою квартиру и, прежде чем войти, прислушался, тихо ли за дверью. Пока не сменили замки, осторожность не помешает. Но я увидел, что Лео кое-что оставил после нашего последнего визита: между косяком и дверью торчала упаковка из-под картонных спичек. Этот трюк он использовал в казармах – убедиться, что кадеты тайком не сбежали в Рим. Если картонка на полу – значит кто-то приходил и ушел. Если в двери – значит «пломба» не нарушена. Я вздохнул с облегчением.

Войдя, я пошел к телефону на кухне. Странно, что Уго потребовался мой домашний номер. Всякий раз, когда мы общались по поводу Диатессарона, он звонил на мобильный. Может быть, на этот раз он пытался связаться не со мной, а с Симоном. Но когда?

Я просмотрел список входящих звонков и не нашел там номера Уго. С незнакомого телефона – с ватиканским номером – всего три вызова, все в пределах сорока минут, в ночь накануне смерти Уго. Петроса и меня целый вечер не было дома, мы ходили в кино. Об этих звонках я даже не знал.

Голова дымилась от догадок. Я снова проверил дату звонков, чтобы убедиться наверняка. Казалось, кто-то проверял, ушли ли мы, присматривался к квартире, прежде чем взломать ее. При этом на следующую ночь – когда произошел взлом – не было ни одного неопределившегося вызова.

Я поспешно пролистал список до незнакомого номера и набрал его. Едва соединился, мне ответила женщина.

– Pronto. «Каза Санта Мария». Чем я могу вам помочь?

Монахиня, на стойке администратора «Казы».

– Здравствуйте, – ответил я. – Я пытаюсь связаться с человеком, который звонил мне из отеля. Вы сможете меня с ним соединить?

– Как его имя, сэр?

– Я не знаю имени. Только телефонный номер.

– Сэр, из соображений конфиденциальности, ради удобства наших гостей мы не предоставляем подобной информации.

– Сестра, это очень важно! Прошу вас!

– Мне очень жаль.

Я лихорадочно думал.

– Тогда Уголино Ногара. Можете посмотреть номер, забронированный на имя Уголино Ногары?

У Уго не было никаких причин останавливаться в «Казе». Он мог жить в своей квартире над Музеями. Но я хватался за любую соломинку.

В трубке было слышно, как монахиня набирает на компьютере имя.

– Сэр, гостя под таким именем у нас не значится. Вы уверены, что он не выехал? Мы удаляем имена гостей из системы, когда они возвращают ключ.

Ключ! Внезапно ответ пришел. Кусочек металла, который я нашел под ковриком в машине Уго.

– Спасибо, сестра, – сказал я.

Потом повесил трубку и сунул обе руки в карманы. Из одного я достал металлический полумесяц, найденный в машине Уго. Из другого – ключ от моего номера в «Казе».

К ключу «Казы» крепился овальный брелок с выгравированным на нем номером комнаты. Цвет и толщина совпадали идеально. Металлический осколок – отломанный краешек брелока из «Казы»!

Присмотревшись, я увидел на нем отметины. Должно быть, брелоком пытались что-то поддеть – видимо, неудачно.

Я сидел за кухонным столом и собирал всю информацию в схему, которую можно уложить в голове. Телефонные звонки в мою квартиру шли из «Казы». Ограбление машины Уго тоже вело к ней. Возможно, это первое свидетельство того, что взлом квартиры и убийство на самом деле связаны друг с другом. Но меня не отпускала мысль, что мы с Петросом жили в «Казе», спали под одной крышей с человеком, который это все устроил.

Я потер пальцем лежавший на ладони обломок. «Казу» построили для гостей, не проживающих в городе, но там же останавливались священники секретариата, когда проездом заглядывали в Ватикан. По телефону Миньятто говорил, что кардинал Бойя не хочет, чтобы мы узнали, кто избил Майкла. Он отказался предоставить информацию. Бойя еще со времен моего отца был противником объединения католиков и православных. Этот человек использовал секретариат как орудие, чтобы свести на нет все жесты доброй воли Иоанна Павла по отношению к нашей братской церкви.

Симон наверняка знал, что искушает судьбу, приглашая на выставку православное духовенство. Видимо, он пытался не попадаться в поле зрения Бойи как можно дольше. Это объясняло, почему в его дипломатическом паспорте нет ни следа поездок в Сербию и Румынию. Он мог получить обычный итальянский паспорт, чтобы скрыть свои перемещения. Но как только православный епископ – или митрополит – соглашался приехать в Рим, игра заканчивалась. Епископы – публичные фигуры. Они путешествуют с сопровождением; их планы появляются в объявлениях и календарях диоцезов. Бойя непременно бы узнал.

Но примерно в то же время Симона ждало еще более серьезное потрясение. В разгар переговоров моего брата с православным духовенством Уго обнаружил, что плащаницу из Константинополя украли.

Это событие могло спровоцировать все остальные. На Майкла напали люди, которые желали знать, что обнаружил Уго. Ту же угрозу написали на обороте присланной мне фотографии. Кардинал Бойя, похоже, знал, что Уго открыл нечто важное, но не знал, что именно. Может быть, эту информацию он надеялся выжать из Симона, поместив его под домашний арест.

Забавно, что ему надо было всего лишь пройтись по выставке Уго. Хотя залы еще не до конца оформлены, все ответы уже на виду. Если бы его высокопреосвященство потрудился выучить несколько слов на греческом, он бы понял, что на стенах написана правда.

Я встал и на ощупь побрел в темноте к своей спальне. Пусть брат и ставил эту выставку выше собственной карьеры, но я – нет. Симону были уготованы более высокие дела, чем созыв в Рим нескольких православных священников. Когда завтра он даст показания, судьи должны услышать, что на самом деле стоит на кону.

В тумбочке не нашлось нужной мне вещи. Поэтому я пересек воображаемую линию между моей частью комнаты и половиной жены и открыл шкатулку с драгоценностями, которую отец Моны сделал для нее после нашей помолвки. Уходя, супруга взяла с собой только небольшую сумку с одеждой, а поскольку жена священника редко носит украшения, все они по-прежнему лежали здесь: сережки с бриллиантами, навевающие воспоминания подростковые колечки, золотое колье с латинским крестом, сменившимся для нее на греческий – он был на ней и в день исчезновения. Я открыл маленькое нижнее отделение. Внутри лежал ключ. Я привесил его на связку к остальным.

По дороге к двери остановился и открыл комод, который перевернули во время взлома. Внутри нашелся пластиковый пакет, где мы с Петросом держали кабели, адаптеры, лишние провода. Все, чем можно было зарядить мобильный телефон, я смотал и сунул в сутану.

И прежде чем снова спуститься, я попытался взять себя в руки и приготовиться к тому, что увижу.

На первом этаже нашего дома работала Ватиканская служба здравоохранения. Когда мы с Симоном были детьми, американские священники летали на осмотр к врачу в Нью-Йорк, чтобы не рисковать, обращаясь к ватиканским докторам. В течение полувека страшные истории сопровождали каждого папу. Пятьдесят лет назад у Пия Двенадцатого случилась непрекращающаяся икота, и врач прописал ему инъекции молотых мозгов ягненка. Другой папский доктор продал газетам историю болезни Пия и забальзамировал мертвое тело, использовав экспериментальную технологию, от которой тело понтифика вздулось и пускало газы, как смоляная яма, прямо перед паломниками, что выстроились к нему в очередь на поклонение. Десять лет спустя Павлу Шестому потребовалось удаление простаты, и ватиканские доктора решили провести операцию в библиотеке. Сменивший его Иоанн Павел Первый умер после тридцати трех дней пребывания на посту, потому что его врачи еще не знали, что он принимает таблетки от заболевания крови. Можно было бы заключить, что ватиканские гробовщики – первоклассные мастера, учитывая практику, которую они получают. Но не существует такого понятия, как ватиканский гробовщик, и такого места, как ватиканский морг. Пап бальзамируют у них в апартаментах добровольцы из похоронных бюро города, а остальным достаточно дальней комнаты в Службе здравоохранения. В эту комнату я сейчас и направлялся.

В клинике было две двери: одна для епископов, другая – для всех остальных. Даже сейчас я вошел в дверь, которая соответствовала моему рангу. Ключ Моны без труда открыл замок. До рождения Петроса она работала здесь на общественных началах, как весь наш медперсонал, в дополнение к основной работе в городе.

В этой приемной я не бывал с того дня, когда у отца случился инфаркт. Окна выходили на гараж и музеи, поэтому я побоялся включать свет. Но мне он был и не нужен, чтобы вспомнить, как выглядело это место. Белые полы и стены, белые пластинки оконных жалюзи. Одетые в белое врачи и медсестры двигались так медленно, когда мы вносили отца внутрь, словно уже решили, что он проходит последний порог на пути в рай. Когда Мона пошла сюда работать, я ни разу не спускался встретить ее после дежурства, и ни разу она не спросила меня почему.

Я шел по коридору, одну за другой открывая двери приемных покоев. Как я и ожидал, нужная мне комната оказалась в самом конце. Я еще не успел открыть ее, а уже почувствовал запах бальзамирующего состава. Внутри не было откидной кровати, обернутой гигиенической бумагой, только покрытый простыней стальной стол. Белая простыня вздувалась холмом, скрывая лежащее под ней тело.

Я отвернулся от Уго; мне казалось, что я вторгаюсь в его частную жизнь. Этот человек поставил на двери два засова и в кабинете привинтил сейф к полу. Человек, который за все время, что мы с ним работали, ни разу не показал мне фотографии своей семьи – да и была ли у него семья? Возможно, потому его тело до сих пор лежало здесь, через три дня после смерти, томилось в дальней комнате, без вигилии и без слова заупокойной мессы.

– Уго, – сказал я вслух, – прости меня.

За то, что я здесь. За то, что потревожил твой покой. За то, что не откликнулся, когда ты пришел ко мне за помощью.

Я отвел взгляд и стал изучать содержимое стоящего рядом медицинского столика на колесах – не найдется ли там его вещей? Но вместо них я обнаружил картонную папку с наклейкой: «НОГАРА, УГОЛИНО Л.» На первой странице приводилось изображение человеческого черепа, покрытое рукописными пометками. Помня об отпечатках пальцев, я сперва вытащил из автомата на стене пару латексных перчаток и только потом взялся за папку.

На правой стороне черепа было нарисовано черное отверстие. Рядом приведены размеры. Выходная рана находилась на левой стороне, точно так же обмеренная. На следующей странице изображался силуэт всего тела, с перечислением всех шрамов и пятен на коже Уго. Мне сразу на глаза попалось слово «желтуха», за которым шла ссылка на одиннадцатую страницу истории болезни пациента.

Я пролистал страницы. Папка почти целиком состояла из результатов обследований за последние полтора года. Ее завели незадолго до первой поездки Уго в Эдессу, когда он сделал прививки от тифа и столбняка. Этой весной он получил положительные результаты анализа на гепатит. Потом не прошел тест по зрению. После этого записи стали появляться чаще. Уго ходил к врачу каждый раз, когда возвращался в город. Страницу одиннадцать, на которую ссылался отчет о вскрытии, заполнили менее месяца назад.

У пациента проявляется вторичное бредовое расстройство, указывающее на алкогольную зависимость. Боится потерять работу. Боится преследования, боится, что кто-то причинит ему вред. Признаки возможной конфабуляции. Прошел тест на корсаковский синдром, но признаков амнезии не обнаружено. Повторное тестирование на потерю памяти – через шесть месяцев. Прописано: тиамин; консультация специалиста.

Этот визит к врачу состоялся незадолго до того, как Уго послал мне последний мейл. Врачи, видя, что он алкоголик, ни на что другое уже не обращали внимания. Я почувствовал новый всплеск чувства вины.

Вернувшись к отчету о вскрытии, я наконец нашел перечень личных вещей. В нем отмечалось отсутствие бумажника и часов. Но ничего не говорилось о ключе из «Казы» – ни с брелоком, ни без. Это усилило мои подозрения, что найденный под ковриком осколок – не от ключа Уго.

В описи также говорилось, что карманы брюк, рубашки и пиджака Уго были пусты. Но мое подозрение оправдывалось. Во внутреннем нагрудном кармане плаща эксперт обнаружил мобильный телефон.

В списке свидетельств, про который говорил мне Миньятто, мобильного телефона не значилось. Я хотел поискать на металлических полках столика еще один запечатанный красной печатью полиэтиленовый пакет, но мне на глаза попалась последняя строчка в записях.

«Пятна на обеих руках».

Я перечитал еще раз. Потом принялся искать на страницах другие упоминания пятен. Рядом с диаграммой тела в полный рост отдельной строкой описывался пороховой след на руке, той, которой Уго пытался закрыться. Но в записи было не так. Там говорилось: пятна – на обеих руках!

Мне припомнились слова, сказанные в столовой нам с Симоном одним гвардейцем, всего через несколько часов после смерти Уго: «Да вроде с ним что-то не так. То ли с руками, то ли с ногами».

Я стоял и смотрел на холм, укрытый простыней. И страшился того, что мне предстояло сделать.

Только Симону разрешили взглянуть на тело отца, лежавшее в этой комнате. Через два дня, когда я склонился над открытым гробом поцеловать икону у него на груди, я почувствовал запах одеколона, которым надушил его гробовщик, и понял, что отца больше нет. Лежавшее передо мной тело стало чужим. Ни один греческий священник не душится одеколоном. Но тот запах остался со мной, вместе с другими воспоминаниями, рассованными по углам памяти. И вернулся, как только я шагнул к столу.

Я стоял и глядел на белую простыню. На выпирающие из-под нее очертания. А потом натянул на себя привычную броню, которую надевает священник, сталкиваясь со смертью. Здесь нечего страшиться. Душа не умирает. Уго продолжал жить, как жил и раньше, только отдельно от тела.

И все же в безликости закрытого простыней трупа было нечто пугающее. Кажется, здесь обитала сама смерть. И отделяла меня от нее всего лишь тонкая простыня. Почему-то вспомнилось, как Уго за обеденным столом показывал мне копию плащаницы. Его рука тогда почтительно зависла над полотном, не касаясь его.

Я приподнял простыню, ровно настолько, чтобы увидеть руку Уго, и мне показалось, что ткань чем-то присыпана.

Пятно на руке было густого ржаво-коричневого цвета. Оно расплылось по коже знакомым рисунком – потемнее на кончиках пальцев и почти незаметное на ладони.

Сердце било барабанную дробь, прогоняя по рукам пульсирующую кровь.

Я опустил простыню и перешел на другую сторону стола. На левой руке – точно такое же пятно. Незадолго перед смертью Уго держал в руках Диатессарон. Но зачем? Реставраторы уже давно должны были закончить работу. В зале уже повесили огромные фотокопии страниц рукописи. Видимо, дверь в последний зал – та, которую мы с Петросом не смогли открыть, – оказалась запертой потому, что Диатессарон уже занял свое почетное место. Уго незачем было его убирать.

Если только он не повез книгу в Кастель-Гандольфо. Если зачем-то не решил показать ее православным. В таком случае из машины могли украсть Диатессарон. Его размеры очень близки к размерам отпечатка под сиденьем.

Я лихорадочно обшарил металлические полки. Наконец под небольшой стопкой бумаг нашелся простой полиэтиленовый пакет, без пломбы и без пометок жандармов. Внутри лежал мобильный телефон Уго. После трех дней в спящем режиме аккумулятор сел. Я достал из сутаны зарядники, нашел подходящий и воткнул блок в розетку. Телефон включился. Я просмотрел список вызовов.

Последние четыре звонка на этот телефон были от Симона. В пятнадцать часов двадцать шесть минут, пятнадцать часов пятьдесят три минуты и в шестнадцать часов двенадцать минут Уго не ответил. Потом более получаса прошло без вызовов. Наконец в шестнадцать часов сорок шесть минут мой брат в последний раз позвонил Уго. Разговор продолжался девяносто секунд. Меньше чем через полтора часа Уго был мертв, потому что чуть позже шести Симон позвонил мне домой и попросил забрать его из Кастель-Гандольфо.

Я набрал номер голосовой почты Уго. Симон наверняка оставил сообщения. Автоматический голос проговорил: «Пятнадцать часов двадцать шесть минут». Дальше было вот что:

Уго, это я. Хотел пробежаться по сценарию. Напоминаю: итальянский у них не родной, так что говори медленно. Представлю я тебя сам, на выступление у тебя двадцать минут, так что не беспокойся. Только, пожалуйста, не говори о том, что мы с тобой обсуждали.

Дальше пауза.

Еще хочу сказать, что явка лучше, чем ожидалось. Мы думали, соберется небольшая группа, но его святейшество много нам помогал, так что не удивляйся. Это еще одна причина, по которой мы должны следовать сценарию. Надо не подвести его святейшество.

Последняя пауза.

Знаю, что тебе тяжело. Но ты справишься. Если потянет выпить, имей силу воли. Я все время буду рядом.

Я сохранил сообщение. Без семи минут четыре Симон оставил еще одно послание. На этот раз его голос звучал тревожнее.

Ты где? Швейцар сказал, ты вышел покурить. Нам начинать через несколько минут! Ты мне здесь очень нужен!

Через двадцать минут – последняя запись.

Они ждут, дольше тянуть не могу. Придется выступить самому. Уго, если ты пьешь, то можешь больше не возвращаться! Позвоню, когда закончу.

Больше ничего. Снова автоматический голос. Потом был последний вызов, без четверти пять, когда Симон и Уго наконец связались, так что сообщения после него не осталось.

Я почувствовал горькое облегчение. Симон не знал, куда пошел Уго. Пока тот в одиночестве бродил в Садах, а возможно – и в минуту нападения, Симон читал доклад перед целым залом православных священников.

Судьи обязаны услышать эти сообщения. Пусть сделают собственные выводы о том, почему вещественные доказательства не забрали в зал суда. Миньятто придет в ярость от моего поступка, но я вытащил зарядник и положил телефон в карман. Потом убедился, что ничего не забыл в комнате, в последний раз благословил Уго и вышел в вестибюль.

На маленькую стоянку между клиникой и гаражом пристраивалась машина. Фары чиркнули по вертикальным жалюзи, но оказалось, что это всего лишь мой сосед. Он вышел и, позевывая, направился к дому. Я подождал, пока он скроется внутри, потом на цыпочках вышел и запер дверь ключом Моны.

Стояла полночь. Я хотел позвонить Миньятто, но решил, что дело подождет до утра. Через восемь часов мы встретимся в зале суда. Пусть тогда и злится. Как только пройдет гнев, Миньятто поймет, насколько я облегчил ему работу.