Глава тринадцатая
1
Михмак Кривоносый любил вечером потолкаться в магазине. То были самые оживленные часы торговли, и небольшой торговый зал магазина на короткое время превращался в своеобразный клуб, где можно не только совершить покупку, но и побалагурить, позубоскалить, переброситься шуткой, острым словцом.
Сегодня он пришел, как всегда, со своей неразлучной гитарой и прихватил с собой своего вечного должника рыжебородого Веньку Кмыря. За «столкновения» с начальником экспедиции Михмак скосил Веньке половину карточного долга, и рыжебородый, довольный такой щедростью, рад был услужить своему бригадиру.
У Веньки, как знал Михмак, свои отношения с продавщицей Раисой, черноглазой и смазливой бабенкой, и потому, с его помощью, всегда можно было рассчитывать на то, чего нет на прилавке и на полках. Михмак намеревался на выигранные деньги купить пяток бутылок «столичной» и, если подфартит, бутылек спирта, который напоказ никогда не выставляли. Спирт был дефицитом.
Рыжебородый танком протиснулся к прилавку, обменялся с Раисой любезностями. Та, стреляя в него вишневыми глазами, поманила Веньку к себе поближе пальчиком, на котором сверкал крупный золотой перстень с рубином.
– Ты что такой сумрачный?
– Голова трещит… Выпить бы чего-нибудь.
– Вень, у меня сухое есть. Хорошее, грузинское. Подруга из Сочи прислала бочоночное.
– Не, не нада, – ответил рыжебородый, сморщившись. – Я цветное не употребляю.
– А ты попробуй. Оно иногда помогает, успокаивает. Сухое же, натуральное!
– Успокаивает? – встрял в разговор Михмак Кривоносый и, подмигнув Веньке, сказал: – Ладно, для пробы плесни по стакану.
Раиса под прилавком налила два стакана красного, подала.
– Пейте по-быстрому!
Венька отхлебнул вина и дурашливо скорчил гримасу.
– Фу! Ну и отрава!.. Хуже лимонаду. А еще говоришь, что подруга прислала. Оно и видать, что кислятина. Халтура сплошная!
Михмак тут же отставил свой стакан. Что ему сухое, когда он пришел за крепкими напитками. Однако он не спешил. А куда, собственно, ему спешить? Здесь, в магазине, не так уж плохо. Можно и побалагурить. Сдвинув кепку на затылок, подался вперед.
– Раечка, один вопросик имеется.
– Слушаю, слушаю, – она резала кому-то колбасу и взвешивала ее на весах.
– Водка у тебя свежая?
– Как это – свежая? – удивилась продавщица.
Мужики, толкавшиеся у прилавка, оживились, заулыбались. Вот спросил так спросил! Нарочно не придумаешь. И ждали, что ж будет дальше.
– Обыкновенно, – ответил ей спокойно и даже равнодушно Михмак, словно речь идет о самом обыденном скоропортящемся товаре. – Ты погляди-ка на наклейку, почитай циферьки. Там все должно быть указано.
– Ты… Ты чо?! Рехнутый? – в голосе продавщицы зазвучали явно недоброжелательные нотки. – Иль так сам по себе?
– Не, самый обыкновенный покупатель. А ты не кипятись! Не кипятись, говорю. Не надо! Мы тож кое-что кумекаем, – Михмак в свою очередь нахмурился, давая понять окружающим, что его незаслуженно и зря обижают. – Вот вчера я у тебя три бутылки взял? Помнишь?
– Ну, взял, – согласилась Раиса, недоумевая, что ж тут такого.
– Так вот я их все три зараз выпил, дык меня стошнило!.. Вот я и говорю, что она, вчерашняя водка-то, у тебя была несвежая!
Все, кто находился в магазине, не удержались от смеха. Вот это дал так дал! Раиса тоже прыснула громко и, смеясь, присела за своим прилавком.
– Ну, даешь!
– Так я ж прошу, чтоб поглядела на цифры. Мне только свежая она нужна, – Михмак и сам улыбался. – Пять «столичных» и одну из тех, которые Веньке больше всех нравятся.
Раиса, продолжая улыбаться, понимающе закивала.
– Будет сделано, мальчики!
Из магазина они вышли нагруженными. Рыжебородый нес сумку, в которой рядом с бутылками «столичной» и бутыльком спирта теснились банки консервированных огурчиков, помидорчиков, два круга копченой колбасы, кусок сырокопченого окорока, спинка вареной осетрины, пол-литровая банка с красной икрой и другая закуска.
А Михмак шагал налегке, перебирая струны гитары, пел:
За хорошую работу,
За отличные труды
Дали зеркало слепому,
А безногому – коньки!
2
Драка вспыхнула неожиданно и удивительно быстро переросла в коллективную потасовку. В запутанный клубок человеческих тел перемешались пьяные работяги – строители, горняки и канавщики.
Вспыхнула она из-за пустяка. Санька Хомяк решил на радостях продемонстрировать свои кулинарные способности: нажарить друзьям свои любимые дранички-шанечки, оладьи из муки и тертой картошки. А радость была у него, да и не только у него одного. По приказу, подписанному Казаковским, бригаде Семена Михайловича Хлыбина объявили благодарность за рационализаторское предложение и применение его на практике, с выдачей денежной премии.
Санька жарил свои дранички-шанечки на большой сковороде, складывая поджаренные, румяные оладьи в другую сковороду, чтоб не остыли.
Сегодня бригада горнопроходчиков празднует, а неделю назад чуть не плакали. Взрывник Васёк-Морячок показал характер. Поднял всех на ноги. Составил акт. Выступил в роли разоблачителя: ночная смена схалтурила, пробурила меньше, чем положено и, нарушая инструкции, самовольно произвела подрыв в забое! Работа – халтурная! Шуму наделал такого, что дым пошел коромыслом.
Бригадиру, Семену Матвеевичу, как водится, с ходу выговор. Правда, устный. Но он тоже не лыком шит. Умеет постоять за себя. Потребовал инженерной инспекции, полной проверки, включая и оценку качества проходки. В забое стало тесно от руководителей и специалистов. Ощупывали, обнюхивали, обстукивали. Промеряли и ширину, и высоту, и глубину проходки. Чуть ли не до долей миллиметров. Но как ни рядили, как ни судили, а выходило одно: ночная смена за укороченные часы – часть времени ушла на зачистку хвостов от дневной смены – проработала ударными темпами и, применив рационализаторскую технологию бурения шпуров, выдала полный цикл!
Для полной проверки и подтверждения правильности бригадирского расчета и его новой схемы расположения шпуров бригаде разрешили повторить новаторский метод. Ну конечно же, горняки не ударили лицом в грязь, показали класс! Выдали за свою смену полтора цикла!
Тут и была полная победа. Начальник экспедиции издал приказ с выдачей денежной премии всей бригаде, а Семену Матвеевичу Хлыбину, за придумку новой схемы и применение ее на практике, выдали месячный оклад. В бригаде была создана, для обучения других проходчиков, школа по обмену передовым методом. А вечером по радио прочитали тот приказ, и сам Казаковский говорил добрые слова в адрес всей бригады, хвалил Семена Матвеевича за инициативу и призывал остальных горняков следовать передовому почину.
Санька, радостный и счастливый, жарил свои дранички-шанечки на большой сковороде, насвистывая веселую песенку про черного кота, которому почему-то всегда не везет и что ему нравится белая кошечка. Тут же возле печки, виляя хвостами, крутились две лохматые пестрые бездомные собаки, прижившиеся возле общежития. Над железной печкой, свисая на шпагатах, коптились оленьи окорока, которые принадлежали немцам. К печке несколько раз подходил Михмак Кривоносый – то прикурить от огня, то попробовать оладышку. Михмак гостил у строителей, своих картежных должников, и, распивая самодельную хмельную бурду-бражку, с каким-то своим тайным умыслом напевал песни времен войны, аккомпанируя себе на гитаре.
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Сутками мерз на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.
Вдруг один олений полукопченый окорок неожиданно сорвался и ухнул вниз на раскаленную плиту. Санька как раз в тот момент чуть сдвинул огромную сковороду, в которой кипело масло, и половником, черпая из кастрюли, старательно накладывал новую партию густой тестообразной смеси, следил, чтобы его оладышки не слипались, не соединялись. Олений окорок, падая на плиту, попал на ручку сковороды. Та вдруг ни с того ни с сего странно подпрыгнула, подбрасывая вверх, Саньке в лицо, кипящее масло и оладьи. Недожаренные дранички-шанечки разлетелись в разные стороны, как вспугнутые воробышки. За ними с радостным лаем бросились собаки.
– А-а! – взвыл от боли Санька. – Гады, фрицы!.. Недобитые!.. Понавесили тута!..
Выкрикивая в адрес немцев проклятия и ругательства, он осторожно трогал ладонями свое мгновенно покрасневшее лицо, словно собирая промокашкой на тетрадном листе разлитые чернила.
– Бытовая травма! – шутя констатировал Михмак Кривоносый, кладя гитару на ближайшую койку. – Первые шесть рабочих дней оплате не подлежат.
Масло, упавшее на плиту, и подпаленный окорок задымили едким чадом. Вокруг Саньки столпились строители, сочувственно охая. Надо же так ошпариться! Красная кожа на его лице вспухала на их глазах, превращаясь в набрякшие волдыри. Надо же случиться несчастью, да еще в такой хороший тихий теплый вечер, в день получки, когда сама душа поет, когда все в сборе, а в клубе через час – танцы! В палатку на шум заглянули и немцы.
– Скорее вода! – крикнул Хорст. – Холодная вода!
Саньке поливали из кружки на ладони, и он, постанывая, плескал водой себе в лицо. За его спиной вспыхнул короткий спор: можно ли обожженное место прижигать одеколоном или нет?
И тут к ним подошел Густ, взял Михмака за плечо, поворачивая к себе, и показал шпагат-веревочку, на которой еще недавно висел злополучный окорок. Шпагат в одном месте был явно обожжен, возможно, даже огнем папиросы, и окорок висел всего на двух волоконцах, которые, естественно, не выдержали нагрузки тяжести.
– Это есть твоя работа? – прямо и без обиняков спросил Густ, и в его голосе уже чувствовался утвердительный ответ. – Ти хотель пощутить, да?
Они смотрели друг на друга в упор, не двигаясь. Густ держал перед лицом Михмака обожженную и порванную закопченую шпагатину, а тот в ответ лишь презрительно щурился да улыбался как-то зло и холодно.
– Я вас што-то колоссально плохо вижу. Ваша голова немножко с ума сошла? – Михмак нарочито растягивал слова, подделываясь под одесский блатной жаргон, нагнетая обстановку. – Я поставлю ее на ум. Я человек хороший. Вы знаете, что такое хук? А свинг? Апперкот? Я могу показывать вам даже бесплатно.
– Ти… ти зачем так делать? – терял самообладание Густ. – Это есть не карашо!
Михмак стрельнул глазами влево, вправо, убеждаясь в готовности подвыпивших дружков и картежных должников. И схватил правой рукой Густа за грудки, потянул к себе, старый френч затрещал, посыпались оловянные пуговицы.
– Юшки захотел, гад недобитый? Да? Колоссальная юшка счас будет! Из твоей, эсэсовец, сопатки! Квантум сатис, как говорили в Древнем Риме, по-латыни, значит, сколько угодно! Моей портянкой будешь утираться, гад!
И коротко взмахнул левой, намереваясь «врезать» по гладко выбритому подбородку. Но не тут-то было. Густ перехватил удар, парировал его коротким отбивом и, что-то выкрикнув по-немецки, рванулся к выходу, где находились его товарищи.
– Бей эсэсовцев! – завопил Михмак Кривоносый, кидаясь вслед за ним. – Бей нацистов! Смерть немецким оккупантам!
– Наших бьют! – закричал кто-то из пьяных строителей и поспешил на подмогу к немцам. – Лупи канавщиков!
3
Евгений Александрович в тот день вместе с главным инженером Борисом Давыдовичем Алимбаевым и начальником отдела труда и заработной платы Иосифом Кондратьевичем Гарбузиным «кочевал» по буровым. В окрестностях Солнечного, на горных склонах и в долине, поднялись двенадцать буровых вышек, где день и ночь непрерывно гудели дизели и буровые машины, просверливая нутро земли, прощупывая на глубине толщу рудного тела. И на каждой буровой свои особенности, свой рабочий коллектив, свои проблемы и радости, нерешенные задачи и достижения.
День выдался теплый, солнечный. На бездонном небе – ни облачка, и вершины Мяочана, припорошенные свежим снегом, сурово и величаво белели, рельефно выделяясь на холодной синеве вечности. Из распадков и таежной глухомани нес легкий ветерок запахи осени – ароматы увядающих трав, сладкий грибной дух, приправленные смолистым терпким настоем вечнозеленой хвои и прелью опадающей листвы. Хмуро стояли темные ели, мягко зеленели шелковистые лиственницы, тянули к небу свои пушистые кроны сосны и шумели на ветерке золотисто-желтыми осыпающимися нарядами горные березки и трепетные осины. Берег беспокойной Силинки в темных зарослях, кустах черемухи и голенастого шиповника, державшего на своих ветках побуревшие красноватые плоды, скрывал реку. Она шумно мурлыкала внизу, перепрыгивая через валуны, обтачивая скалистые выступы, словно спешила-торопилась быстрее убежать из горного таежного безмолвия в долину, к могучему Амуру, чтобы там слиться с ним, затеряться в его водах.
Потертый и побитый «газик», крытый выцветшим брезентом, весело бежал по пробитой в тайге дороге. Шофер Степаныч, который сидел за рулем, дорогу хорошо знал, умело объезжал ямы и камни.
– Чудесная осень! – невольно произнес Борис Давыдович, подставляя лицо встречному ветерку.
– Короткая красота, – сказал Иосиф Кондратьевич Гарбузин, который, казалось, всегда находился во власти своих производственных забот, расценок и норм, поскольку именно от них и зависело материальное благополучие каждого, кто не имел твердой заработной платы. – Только дорого она нам обходится, расплачиваемся наличными.
– Да, Иосиф Кондратьевич, вы правы, когда сказали насчет расходов. Именно в эти похожие осенние недели и закладываем основные дорогостоящие материальные фундаменты для планомерной зимней деятельности, – согласился Алимбаев, – Осваивать природу всегда обходилось недешево. Но наши расходы, сколько бы мы ни затратили на это проникновение в глубь Мяочана, в скором будущем, в самом ближайшем, сразу же после окончания разведки, не станут значить ничего, поскольку полностью окупятся в первые же годы эксплуатации месторождения.
«Природа и не подозревает, что мы ее поделили на части, рассовали по клеточкам наук, разложили по ящичкам знаний, наивно предполагая, что в них, в этих частях, клеточках, ящичках, как в капле воды, видна вся ее цельная истина, – грустно подумал Казаковский, слушая их и любуясь суровой красотой горных вершин и таежной самобытностью. – Природа – она неделима, у нее есть лишь разные стороны одного целого, и надо уметь ее видеть именно такой целью во всем ее многообразии».
Он любил природу с детства. Она была для него не мертвой зоной для активной деятельности человека, как он когда-то вычитал в одном популярном журнале, а всегда живой и целесообразной. И не мыслил себе жизни человека в отрыве от царственно щедрой природы, в теснине сплошных каменных ущелий городов и искусственно созданных разных заменителей. И еще искренне верил в то, что человек рождается и живет вовсе не для того лишь, чтобы быть токарем, буровиком или как он – инженером, связав накрепко свою жизнь с одной техникой или производством, а прежде всего для того, чтобы научиться понимать окружающую природу, чувствовать ее меняющуюся неповторимую красоту и быть счастливым, радуясь каждому дню, каждому мгновению. А иначе – зачем коптить небо? Но жизнь штука сложная, со многими мудреными загадками и неизвестностями, простыми вопросами, на которые почему-то люди никак не найдут ответа.
Таежные чащобы Мяочана, самобытные и суровые, чем-то неуловимым напоминали Казаковскому родные белорусские пущи, где среди непроходимых болот, речушек с родниковой чистой водой и прозрачных озер встречаются часто милые и неповторимые в своей простой красоте лесные места, с обилием ягод, грибов и лесных орешков. Но человек, приходя в эти заповедные места, всегда стремился с самыми благими намерениями все переделать и переиначить, но не всегда это получалось в лучшую сторону. И он невольно думал о будущем Мяочана.
– Когда здесь все оценим и опишем, когда закончим разведку и край заживет самостоятельной промышленной жизнью, тогда возникнут свои расчеты, своя экономика, свои взаимосвязи. Откроются иные законы. И нам с вами сейчас трудно предвидеть все последствия нашей деятельности, – рассуждал вслух Казаковский, как бы продолжая мысль главного инженера. – Мы влезаем в недра, здесь возникнут обогатительные комбинаты, заводы, вырастет город с жильем, канализацией, водопроводом, появятся коммуникации, прямые асфальтированные дороги… И вся та будущая жизнь будет исходить из нашего, из самого изначального варианта, заложенного нами здесь. Поэтому-то с нас и спрос особый. Мы пришли сюда первыми. Ведь что-то же давала эта земля планете? Вон какой кусище земли! Мы должны думать обо всем сразу, а не только жить заботами сегодняшнего дня. Это наша земля. Практически сейчас мы можем осваивать весь край, разведывать его недра, просверлить скважины на глубину, пробить штольни. Мы уже почти можем все. Однако только одного я не знаю, ни от кого не слышал, не читал ни в одном документе: а что в будущем обойдется дороже – сегодняшнее осваивание или завтрашние последствия? Конечно, все материальные затраты окупятся скоро. Но в том будущем к нам с вами будут обращаться часто. И именно от того, как мы решим задачу освоения края, нас будут поминать добрым словом или сокрушенно качать головами. Ибо с тем будущим мы уже соприкасаемся сегодня каждым прожитым днем.
– Насчет спроса, это вы точно подметили, Евгений Александрович, в самую точку попали, – сказал Гарбузин. – Проект наш застрял в управлении без утверждения, а плановые задания растут, так что приходится нам крутиться и вертеться тут на месте, словно карасям на горячей сковороде, думая больше не о будущем благодатном времени, а наших сегодняшних финансовых прорехах да производственных неувязках. Жизнь, она хоть ласковая, а берет цепко за грудки и трясет, спрашивая за все сразу.
– Да, без утвержденного проекта нам худо, любые наши нужные мероприятия могут быть расценены как самодеятельность, – поддержал его главный инженер.
– Конечно, судьба в лице прямого начальства может к нам по-всякому повернуться, но одно главное уже бесспорно – мы принесли в тайгу жизнь и пробудили Мяочан, – сказал Казаковский, – А ради одного этого стоит и рисковать и бороться! Какая красота вокруг!
– Тайга сегодня на удивление, – произнес Гарбузин.
– Она всегда хороша, – сказал Казаковский. – Особенно когда ее любишь.
Дальневосточная тайга чем-то напоминала ему родные гомельские леса, в пущах которых прошло его военное детство, и он молча гордился им, своим военным детством, выносливостью тогдашней своею, в чем-то невероятной теперь, и еще тем, что бедовал, как и все тогда, ничуть, ни в чем не меньше других.
4
Сначала они побывали в отстающих бригадах, хотя отстающими их можно было назвать лишь условно, – просто их трудовые показатели держались на уровне, укладывались в график, своевременно выполняя план. Но хотелось, чтобы и они работали лучше, выбивались бы в передовые. В бригаде Снягина бросилась в глаза какая-то нерасторопность рабочих, простои на отдельных переходных операциях, а самое главное, небрежное отношение к трубам, которые были свалены как попало, к ценным запасным деталям. Неделю назад бригадира «пропесочили» на планерке, он обязался исправить положение, но дело не двигалось с мертвой точки.
Главный инженер как-то незаметно бросил на пол, на видное место, двадцать копеек. Бригадир, ухмыльнувшись, не поленился, наклонился и поднял монету:
– К счастью! Орлом!
– А ты не обратил внимание, что она новенькая? – спросил Борис Давыдович Алимбаев. – Это я ее бросил.
– Ну? – не поверил бригадир.
– За двадцатью копейками ты наклонился, а вот шестеренка валяется, так никакого внимания не обращаешь. Может быть, потому, что в твой карман не влазит, да? Или потому, что государственная?
Лицо бригадира вмиг стало пунцовым. А главный инженер по-хозяйски ходил по буровой и показывал на небрежное отношение к материалам, механизмам.
Казаковский оставил Алимбаева на буровой наводить порядок, а сам двинулся дальше. В следующем коллективе не очень четко велись записи и оформление документации по выработкам, и там задержался начальник труда и зарплаты.
Во многих бригадах буровыми рабочими трудились женщины. Еще три года назад, в 1957 году, Мария Тимофеевна Туркова первой пошла работать в рабочую бригаду и призвала других женщин-домохозяек следовать ее примеру, включаться в трудовой ритм экспедиции, встать рядом с мужчинами и бороться за высокую культуру производства. И там, где теперь трудились женщины, всегда поражала чистота в помещениях: тщательно вымытые полы, чистенькие шторы и занавесочки, цветы на окнах, цветы на подоконниках. Присутствие женщин в трудовом коллективе сказывалось и на поведении мужчин, они подтягивались, следили за собой, старались брать на себя тяжелую часть работы.
Но имелись и чисто мужские коллективы, стабильные в показателях, дружные и сплоченные. Среди них особенно выделялись бригады мастеров двух Иванов – Ивана Федоровича Сурикова и Ивана Семеновича Могильного. Они соревновались между собой, нередко добивались и рекордных выработок.
Как-то в один из морозных дней прошлого года, когда Казаковский в очередной раз посетил бригаду Ивана Семеновича Могильного, между рабочими возник откровенный разговор о том, что помогает улучшать производственные показатели. Вот тогда-то некоторые буровики и начали уповать на будущий технический прогресс, мечтая об алмазном бурении, о новых мощных и высокопроизводительных буровых установках.
– Конечно, новая техника и новая технология – вещи очень важные, – согласился Казаковский. – Но не только они одни способствуют повышению производительности труда. Есть и другие резервы.
И он рассказал буровикам то, о чем они уже слушали по радио и читали в газетах, однако особенного внимания не обращали. Но сейчас, когда о новом, недавно зародившемся в стране движении, о соревновании за коммунистическое отношение к труду, им рассказал начальник экспедиции и предложил буровикам «самим помозговать», то в бригаде как бы само собой возникло желание «попробовать свои силы». Несколько дней буровики горячо обсуждали заповеди инициаторов всесоюзного соревнования, примерялись они к местным таежным условиям, вносились дополнения и брались новые обязательства. Этот коллектив первым в экспедиции решил бороться за почетное право называться бригадой коммунистического труда. В том же 1959 году бригада добилась наивысшего показателя в экспедиции, выдав более 500 метров проходки скважин, а на этот год буровики Могильного «замахнулись» сразу на космический уровень – на 900 метров. На заседании партийного комитета, где обсуждались социалистические обязательства бригад, на Могильного, когда он огласил свои пункты, посмотрели так, словно он «втирает очки» – берет такие обязательства, которые загодя всем известно, что они нереальны. Однако Иван Семенович не стушевался, он пришел в партком не с пустыми словами, а с продуманными и не раз «обмозгованными» всем коллективом предложениями.
– Мы очки не втираем, у нас все продумано до мелочей, – Могильный загибал на руке свои пальцы. – Железная дисциплина, раз! Улучшение организации труда, два! Сокращение потерь рабочего времени на непроизводительных и вспомогательных операциях, три! Обеспечение трудового ритма своевременным запасом необходимых материалов, четыре! И сам дух рабочего соревнования, пять!
Взаимозаменяемость и взаимовыручку, творческую смекалку и мастерство – всё взяли на вооружение члены дружного коллектива. Так, чтобы сократить время на спуске и подъеме бурового снаряда, они своими силами построили более высокий копер, который позволял им увеличить длину «свечи», стыкованных труб, в полтора раза. Были внедрены и другие рационализаторские предложения. Работали буровики с огоньком, берегли каждую минутку, стремились на практике утверждать свой девиз: «Один за всех и все за одного». И результат такой слаженной, вдумчивой и целеустремленной работы превосходил ожидания: в начале августа бригада перешагнула высокий прошлогодний показатель в пятьсот метров, и сейчас, как бегун на длинной дистанции, оторвавшийся от основной группы, выходила на финишную прямую, нацеливаясь на рекордный показатель, где маячила сказочно-заветная цифра – 1000 метров.
На буровой у Могильного Казаковский застал члена парткома Сурикова. Два Ивана – Иван Семенович и Иван Федорович, два соперника в трудовом споре – горячо обсуждали нововведения, которые применили парни Могильного при подъеме инструмента. Увидев Казаковского, оба встали из-за стола, заулыбались, поспешили навстречу.
На буровой был отменный порядок. Ровно и монотонно гудел сильный мотор, чуть подрагивали доски настила, стремительно вращался ротор, и труба медленно уходила в глубину, туда, где буровой снаряд прогрызал твердую, спресованную тысячелетиями горную породу. Приятно было смотреть на рабочих, которые без лишней суеты, но четко и слаженно, быстро и мастерски выполняли свои операции, Казаковский придирчивым взглядом специалиста любовался и как-то невольно для себя искал слабые места в их действиях и не находил. Каждый буровик был мастером своего дела, мастером широкого профиля, ибо мог заменить любого из своих товарищей, в любую минуту прийти на подмогу и выручку ради общего дела.
– Что, Иван Федорович, шпионишь? – Казаковский, улыбаясь, шутя спросил Сурикова. – Высматриваешь секреты?
– Учусь, – откровенно признался Суриков. – Хорошему не грех поучиться, Евгений Александрович.
– Поучиться, говоришь? Мысль дельная, – согласился Казаковский и тут же, оценив деловую значимость идеи, предложил: – Как члену партийного комитета, тебе и карты в руки. Подумай, Иван Федорович, над вопросом о том, как лучше организовать прохождение такой учебы на буровой у Могильного и представителям других наших бригад? Может быть, создадим здесь свою школу передового опыта, школу трудового мастерства?
– А нам зрители ни к чему, не цирк у нас, – отозвался молодой плечистый буровик, подтаскивающий с помощью лебедки новую «свечу».
– Ну, ну! – Казаковский погрозил ему пальцем. – Не надо жадничать! Все деньги все равно не загребешь.
– Да я не об этом, товарищ Евгений Александрович, – начал оправдываться рабочий. – Мешать же будут!
– А мы их работать в бригаде заставим, – сказал Могильный, уже прикидывая в уме идею Казаковского. – У нас шляться за здорово живешь никто не будет!
– Вот именно, работать и учиться, – согласился, уточняя, Казаковский, – вам, Иван Семенович и Иван Федорович, тут есть о чем подумать и потолковать. А руководство экспедиции и партком поддержат ваши предложения! – и деловым тоном спросил: – Неделю на обдумывание хватит?
– Хватит! – в один голос ответили бригадиры.
– Тогда так и запишем, – Казаковский вынул блокнот и самописку. – Через неделю жду вас, товарищи, с конкретными предложениями.
5
От бригады Могильного до буровой Сайфулина добрались довольно быстро. Шофер Степаныч, который недавно пересел на «газик» начальника экспедиции, вел машину уверенно, лавируя среди корней и камней, устилавших дорогу, недавно пробитую на взгорье, где на выступе скалы примостилась буровая, которую в шутку называли «гнездом Зуфара».
Зуфар Сайфулин впервые увидел буровую вышку лет пятнадцать назад, когда после службы в армии гостил у родственников в Башкирии. Шум моторов сложного двигателя и бурового снаряда, от которых по земле распространялся ровный басовитый гул, захватил и покорил сердце парня. И вскоре он стоял на помосте рядом с мастером смены.
Пять долгих лет Зуфар настойчиво повышал свою квалификацию за рычагом бурового станка, а затем на специальных курсах осваивал теорию и практику бурового дела и стал старшим мастером. А потом еще годы потратил на то, чтобы стать действительно мастером по колонковому бурению.
В горы Мяочана он прибыл в числе первых, почти вместе с Евгением Александровичем. На разведке месторождения его бригада была всегда в числе передовых. Человек умный от природы, с творческой жилкой, быстрый и сообразительный, Зуфар постоянно что-то изобретал, вносил в свою работу всевозможные новшества и усовершенствования, следил за техническими новинками в буровом деле. Ему и поручил Казаковский проверить на практике, опробовать в деле свою технологию бурения скважин, ту самую, идею которой поддержал профессор Воздвиженский: заменить плотной воздушной струей привычную промывку скважины водой. Привез свои чертежи и технические расчеты, выкладки.
Зуфар сразу же загорелся, сердцем понимая и принимая живую силу новшества, которое приоткрывало двери в завтрашний день бурового дела, в будущее, которое обязательно скоро наступит.
– И никто никогда еще не пробовал бурить с очисткой забоя воздухом? – допытывался Зуфар – когда речь шла о близком и дорогом ему деле, то его широкое обычно добродушное лицо становилось сосредоточенным, темные глаза вспыхивали и светились живым огнем. – Никогда в целом мире?
– Пробовали, Зуфар. И у нас и за рубежом. Пробовали бурить скважины стальной дробью с очисткой забоя воздухом, да только пока это ни у кого не получалось.
– А у нас получится, Евгений Александрович, – уверенно сказал буровой мастер. – Обязательно получится!
– Это не так просто, Зуфар. Дело сложное и трудное, над ним многие мозгами шевелят.
Казаковский развернул свои чертежи, стал пояснять технические расчеты, легшие в основу новой технологии бурения, и где-то в душе радостно ощущал уверенную взволнованность Зуфара Сайфулина, опытного бурового мастера. Тот не просто смотрел в чертежи и слушал опытного инженера, именно инженера, а не начальника экспедиции, но и мысленно видел перед собой в натуре эти самые блоки и приспособления, прикидывал, прилаживал их к своему буровому оборудованию, к своей скважине, к своему рабочему инструменту, который грыз на глубине твердые горные породы, продираясь сквозь них к спрятанному подземному богатству, к таинственному рудному телу.
– У нас должно получиться, Евгений Александрович, – повторил Зуфар, – потому что иначе нам никак нельзя. Сама жизнь заставляет. Откуда сюда воду тащим по трубам? А в зимние месяцы, когда морозы эту трубу перехватывают? – и утвердительно закончил: – Очень важное и нужное дело вы предлагаете!..
Но не так-то просто было внедрять новую технологию в практическую жизнь буровой. На первых порах вообще ничего не получалось. Однако на буровой собрался народ терпеливый и упрямый, тем более что продувка скважины воздухом сулила большие выгоды: скорость проходки увеличивалась, а стоимость погонного метра снижалась и, самое главное, даже самое важное – при таком методе возрастала возможность получения более полных и более качественных сведений с глубины, именно тех геологических данных, ради которых и сверлили землю. Начали, как говорили, «шевелить мозгами», «кумекать». Спорили, пробовали, предлагали, переделывали.
Зуфару помогал вдумчивый, знающий свое дело механик молдаванин Дмитрий Чобан, прибывший с женой геологом еще в годы войны на Дальний Восток да так там и осевший, и дизелист, умелец на все руки Николай Кулонин, уроженец здешних мест, недавно отслуживший в танковых войсках и навсегда приобщившийся к железу, к механизмам. Эта тройка, не считаясь со временем, изобретала, придумывала, создавала и своими руками переделывала многие узлы механизмов, заставляя их работать в нужном направлении. И сам Евгений Александрович выкраивал время и часто появлялся на буровой, засиживался с рабочими, колдуя над приспособлениями и экспериментируя в самой скважине.
Зуфар каждую очередную неудачу принимал близко к сердцу, бурно переживал, громко выражая свои чувства, и повторял, размашисто жестикулируя перемазанными мазутом руками:
– Бригадир? Самая последняя должность в бурении! Весь огонь на него в случае непорядков! И шкуру с бригадира снимают, когда нет метров проходки! Хуже нет работы!
Однако тогда, когда дело клеилось и результаты опробований были обнадеживающими, Зуфар сиял и, так же жестикулируя, утверждал обратное:
– Бригадир? Самая главная должность в бурении! Без нашего труда – никуда! Планы, которые на мертвой бумаге обозначены, мы в живое дело претворяем! И людей надо уметь расставить, и за механизмами посмотреть, и всюду надо поспеть и все предусмотреть, чтобы работа весело вертелась! Вот это и есть бригадирство!
Монотонно гудит буровая и, вторя ей, однообразно с глухим ропотом отзываются горы и сонные деревья, примостившиеся на скалах, да чуткое эхо, как бы лениво передразнивая, повторяет и дробит звуки. И в то же время привычный гул, исходивший от буровой, был каким-то особенным, вроде бы более ясным по тону и даже напевно приятным. Очень даже приятным. Особенно для сердца Казаковского. Он вслушивался в него и радовался. Верил и не верил. Глазами видел, умом понимал, а где-то глубоко внутри точил настороженный червячок сомнения: не может быть, это временно, это случайно… Но буровая работала, стремительно вращался ротор, дрожала стрелка манометра, и старый компрессор, чиненый-перечиненый, гнал вниз, в забой, сжатую, спрессованную струю воздуха, очищая на глубине скважину, и со свистящим шумом, чем-то похожим на сипение бурно кипящего чайника, она возвращалась, вырывалась наружу, вынося из далекого подземного нутра частицы пустой породы, разбуренной стальной дробью. И воздух вокруг был необычно сухим, странно пыльным, словно стояли они не на подрагивающем в такт работы механизмов помосте, а находились в кузове грузовика, который жарким летним вечером мчался по проселочной дороге, взметая колесами сухую придорожную пыль…
Казаковский, смиряя волнение, сам стоял за рычагом бурового станка, без пиджака, спешно закатив по локоть рукава белоснежной рубахи, и привычно ощущал ладонями дрожание мощной машины, послушной его воле, и труба, очередная «свеча», медленно уходила в глубину, где буровой снаряд, омываемый не водой, а воздухом, обдуваемый сжатой струей, прогрызал, сверлил твердый гранитный пласт. А рядом с Казаковским, взявшись за руки, словно детвора у новогодней елки, радостно приплясывали, двигались вокруг бурового станка счастливые, уставшие, перемазанные машинным маслом и мазутом, в лихо сдвинутых касках, главные виновники торжества – плечистый и рослый бригадир Зуфар Сайфулин, не уступающий ему ни ростом, ни силой сибиряк Николай Кулонин и молдаванин механик Дмитрий Чобан, который по возрасту был старше всех, находящихся на буровой, но огневого молодецкого задора у него хватило бы на многих. Они двигались ритмично, слаженно, притоптывая кирзовыми сапогами, и дружно напевали, повторяя одни и те же слова:
– Ай да мы! Ай да мы!..
И именно в такой радостный момент на буровой раздалась сухая пронзительно-требовательная трель телефонного аппарата. Звонили из поселка. Срочно разыскивали, требовали к проводу начальника экспедиции. Зуфар протянул трубку Казаковскому:
– Вас, Евгений Александрович!
Он взял трубку. Лицо его сразу омрачилось, насупилось. Из поселка сообщали о вспыхнувшей драке между горняками, строителями и канавщиками. Драки были не новостью, они происходили частенько, только о них мало распространялись, молодежь есть молодежь, и обычно «сталкивались» один на один, выясняя свои отношения, и без особого шума, где-нибудь в тайге, в стороне от жилья. В поселке жили и недавно освобожденные по амнистии бывшие власовцы, и всякие прислужники оккупантов. Те тоже иногда пускали в ход свои кулаки, дрались между собой, избивали неугодных и не угодивших им, но после вмешательства руководства экспедиции, примерно наказавшей наиболее ярых зачинщиков, остальные сразу поутихли и присмирели, держали себя в рамках.
В Солнечном не было ни отделения милиции, ни медвытрезвителя, ни камеры предварительного заключения. Почти три тысячи человек прекрасно обходились без этих заведений, хотя в поселке и не вводили сухой закон. В кафе, в которое вечером превращалась столовая, продавали не только обычные напитки, но и самые разнообразные модные коктейли. В магазинах никогда не исчезали шеренги разномастных бутылок, украшенных звездочками, пестрыми медалированными этикетками. Однако пьяных не видели, они на улице не куролесили и не валялись даже в шумные праздничные дни. В поселке строго соблюдали порядок. А каждый провинившийся, в чем бы ни состояла его вина, обязательно держал ответ перед товарищами, перед своим коллективом.
И вдруг – такое! Групповая потасовка. Звонили из парткома, сообщали, что секретарь парткома Воронков, подняв по тревоге коммунистов и комсомольцев, сам возглавил летучий отряд и повел его к общежитиям усмирять неуемно разбушевавшихся пьянчуг и наводить там должный порядок. И что Геннадий Андреевич и сейчас там.
Торжества как не бывало. Телефонный звонок перечеркнул долгожданную радость трудовой победы. Надо было срочно возвращаться в поселок. Казаковский взглянул на членов бригады, как бы спрашивая: кто может ехать со мною? He успел он произнести и слова, как молдаванин Дмитрий Чобан, бывший в недавней молодости, еще до войны, чемпионом королевского флота Румынии, шагнул вперед, изъявляя готовность отправиться в поселок. Рядом с ним встал и Николай Кулонин, парень крепкий и с тяжелыми кулаками, и еще двое буровиков, которые кончали смену. Зуфар ехать не мог, хотя бригадир готов был полететь впереди «газика» на крыльях, опережая Казаковского, и раскидать, расшвырять пьяную тварь, затеявшую глупую и никому не нужную потасовку, бросавшую тень на весь рабочий коллектив экспедиции.
Рано наступившая в здешних краях осенняя ночь была темной и бездонной, как нахлынувшая тревожная забота. Хотелось оттолкнуть рукой от себя подальше навязчивую густую тьму, окутывавшую с ног до головы, закрывшую и горы, и деревья, смешавшую все в единый непросветный клубок. И даже далекий робкий серп месяца, слабо проглядывавший сквозь туманное небо, казался печальным осколком былой недавней радости. И только луч света зажженных автомобильных фар осторожно и цепко рыскал впереди на расстоянии, словно бы ощупывая местность и дорогу, по которой стремительно вниз, петляя на повороте, несся, настырно гудя мотором, видавший виды экспедиционный «газик», которого за его проходимость ласково называли «козлом».
6
На окраине поселка, где рядами располагались многоместные палатки строителей и канавщиков, стояла обычная для такого позднего часа тишина и темнота. Словно ничего тут и не происходило. Ни одно окно не светилось. Казалось, люди давно спали. Завтра им, как обычно, подниматься с рассветом и работать долгий день. «Газик» медленно катился по улице.
– Притихли, шельмы, – насмешливо сказал Дмитрий Чобан, – затаились на своих койках, попрятались в спальные мешки.
– Дык дело молодое и простецкое, – сказал Степаныч, ведя машину по вытоптанной тропе между палатками, – сами подерутся и сами разберутся.
Вдали, в центре поселка, необычно для ночи ярко светились окна конторы, двигались, мелькали тени. По всей видимости, именно там по горячим следам и происходил разбор чрезвычайного события. И Казаковский, сидевший рядом с шофером, сказал Степанычу:
– В контору!
Около здания конторы, на крыльце и в коридоре толпились возбужденные геологи и рабочие, партийцы и комсомольцы, которые по тревоге явились в партком и вместе с Воронковым приняли участие в усмирении не в меру разбузившихся канавщиков и строителей. Они шумно обсуждали недавнее событие, такое необычное для геологического поселка. Увидев начальника экспедиции, расступились, давая ему пройти в партком.
– Проходите, Евгений Александрович, они там!
– И заводилы и зачинщики!
– Гнать их надо из экспедиции!..
В парткоме было тесно и душно. Здесь, по всей видимости, давно находились и главный геолог, и главный инженер, и председатель профкома, и секретарь комитета комсомола, и главные виновники события: побитые, с синяками, не успевшие умыться, смыть кровь, в порванных рубахах, куртках, канавщики и строители. От них неприятно разило спиртным перегаром. Среди них был и Михмак Кривоносый. Рукав клетчатой ковбойки у него был разодран, обнажал жилистую загорелую руку, под глазом багровел крупный синяк. Недавние яростные противники тихо меж собой переговаривались. Только угрюмо насупившись стоял Молчун. Ему тоже досталось в потасовке – расквасили нос, разбили губу и порвали рубаху, она свисала с его крутых плеч клочьями, обнажая сильную волосатую грудь. Он с такой открытой злой ненавистью посмотрел в спину Казаковского, словно вгонял свой нож промеж лопаток, что тот невольно оглянулся. Но Молчун тут же потупился, отвел глаза. Шмыгая носом, тихо скулил Санька Хомяк, прижимая к обожженному раскаленным маслом лицу мокрый носовой платок. В драке и ему ни за что ни про что намяли бока.
Николай Кулонин и Дмитрий Чобан, прибывшие вместе с Казаковским, тоже протиснулись в партком. Николай, взглянув на четырех немцев, которые молча стояли у стены, шепотом спросил у Дмитрия:
– Они?
– Да, они самые.
Николай знал, что в поселке живут и работают бывшие гитлеровские солдаты, слышал на буровой не раз о том, что бывшие эсэсовцы по воскресеньям устраивают марш-парады, занимаются шагистикой, нарядившись в свою настоящую военную форму, но никогда не видел их в таком наряде. Немцев-то он видел, даже работал как-то на стройке рядом, но те были, как и все, в брезентухах, в стеганках, ничем не выделялись. А съездить из буровой, где жили бригадой, в поселок в воскресенье как-то не удавалось, а когда выпадала такая возможность, то никакого марш-парада он не заставал – то приезжал слишком рано, то, наоборот, поздно. И вот он, Николай, видит их в той самой знаменитой форме, правда, побитых, помятых. Но – живых! Как будто бы они сошли с экрана кино. Николай на миг представил в их руках немецкие автоматы с рожками. Может быть, они находились на той далекой крымской земле, в городе Севастополе, когда туда входили наши войска и отец Николая был участником того славного освободительного наступления и погиб там солдатской геройской смертью от пуль, выпущенных в него из автомата какого-нибудь одного такого, похожего на этих четырех… И еще Николай мельком подумал, что, окажись здесь в поселке часом раньше, то наверняка бы принял участие в потасовке и постарался бы врезать своим кулаком по сопатке кому-нибудь из этой четверки. Врезать по-сибирски, как говорят, на добрую память. За отца и его братьев, дядьев Николая, не возвратившихся с войны, которых знал только по фотокарточкам. И еще ему почему-то вдруг стало по-человечески жалко этих самых недобитых немцев. И он вздохнул облегченно, что не приложил своих усилий к потасовке.
Все четверо немцев стояли у стены. Им тоже досталось, хотя они выглядели несколько лучше других драчунов, но были у них и синяки, и шишки, и разбитые носы, губы и порванные мундиры. Казаковский невольно обратил внимание на одного из них, а именно на Генриха. Он показался ему знакомым. Удивительно знакомым.
Казаковский когда-то его видел, видел вблизи это конопатое вытянутое лицо, беглые светлые глаза с желтыми ресницами, глубоко посаженными под рыжими бровями, и темную родинку возле мочки уха. Генрих настороженно и внимательно смотрел на Казаковского. Неужели тот самый немец? У Казаковского даже перехватило дыхание, он глотнул воздух. Он и раньше присматривался к этому старательному строителю, но в те мимолетные встречи они не сходились так близко, находились на расстоянии, однако Казаковский сразу же обратил внимание на рыжего рослого эсэсовца. А сейчас они рядом. Неужели это тот самый? Тот самый немец, солдат, который спас его, Женьку Казаковского? Спас от верной гибели, буквально от расстрела. Неужели тот фриц, который поддал прикладом винтовки под зад ему, парнишке, отталкивая его от группы обреченных, которых под охраной вывезли на работу в лес?
Женька тогда с острой неприязнью и ненавистью зло взглянул на фрица и, кажется, будь у него возможность, готов был отомстить, тут же выстрелить из пистолета, бросить бомбу, убить-уничтожить оккупанта и в бессильной ярости только крепко запомнил в тот миг вытянутое конопатое лицо.
Тогда Женька не понимал, что, шлепая его по заду прикладом, немец, по существу, спасал ему жизнь. Ведь тому рыжему солдату ничего не стоило схватить его, Женьку, сына местного учителя, сына красного командира, за шиворот и толкнуть в общую кучу, в группу обреченных, среди которых находилось и несколько подростков. И он никогда бы не увидел ни восторженно-счастливых майских дней великой Победы, ни этого далекого дальневосточного таежного Мяочана… Почти двадцать лет прошло с того морозного предновогоднего дня трагического сорок первого года… Неужели тот самый немец?
– Вот они, Евгений Александрович, – субчики-голубчики, заводилы-драчуны, – докладывал Казаковскому секретарь парткома.
– Взяли мы их на месте безобразия. И возимся с ними, разбираемся. Задали они нам хлопот, словно у нас других дел нету.
Уверенный сильный голос Воронкова невольно отодвигал назад, в туман прожитой жизни, давно прошедшее прошлое и возвращал Казаковского в сегодняшний день жизни экспедиции.
