Глава двенадцатая
1
Иван Вакулов высунулся из палатки. Серая рассветная мгла окружала со всех сторон тайгу, скрывала долину и стлалась туманной влажностью над темным озером. И эта нудная влажность – дождь не дождь, а сплошная противная мокрень, когда мельчайшие капли чудом висят в воздухе, сыпятся на землю словно из мелкого-мелкого сита, – канительно тянется уже третий день. И третий день они с рабочим бездельничают, отсыпаются. Сплошные выходные дни! Только они не радовали Вакулова. Участок до конца не опробован, не исхожен, и за них маршруты никто не станет делать. Так что вынужденное безделье в скором времени, едва наступят погожие дни, обернется бесконечной горячкой. Вкалывать придется от зари до зари, да еще и вечера прихватывать, если луна подсветит. Боком выйдут им эти выходные дни.
Ему на затылок упала холодная капля. Она проворно скользнула по шее за ворот. Иван чертыхнулся: неосторожно задел головой брезент палатки. А она у них давно не новая, и теперь на том месте будет течь долго… И ничего не поделаешь.
Вакулов взял стандартное казенное вафельное полотенце и, мельком глянув на рабочего, который спал в меховом спальном мешке, выскользнул из палатки.
Озеро Амут темной гладью расстилалось почти по всему ущелью и уходило вдаль на несколько километров. Длинная и узкая черная лента воды, порожденная горным обвалом, стянута крутобокими сопками, густо поросшими таежными деревьями. В солнечные дни в озере вверх ногами отражались хмурые ели, задумчивые кедры и шустрые белоствольные березки. Иван любил любоваться озером, особенно с высоты. Вода чистая-чистая, прозрачная почти до дна, и видно глубоко-глубоко, так что невольно кружилась голова. Там, в глубине, был свой особый мир. За перевернутыми деревьями, за верхушками елей синело бездонное небо и по нему плыли белые облака, а между ними, пронзая их, скользили косяки рыб. Вакулов не мог оторваться от захватывающего зрелища и с неохотой возвращался в окружавший его реальный мир. А в непогоду озеро Амур темнело, из приветливого и ласкового становилось хмурым и чужим.
Вакулов быстро стянул свитер, сбросил брюки. Ступая босыми ногами по камням, подошел к краю обрыва. В темной глубине озера, казалось, не было дна.
Отведя руки назад, как на старте соревнований по плаванию, Иван вдохнул грудью, вобрал побольше воздуха и «ласточкой» полетел вниз, раскинув руки крыльями и прогнувшись, задрав голову. С обрыва в неведомую темную глубину. Вода охватила его, обдав жгучим холодом, сомкнулась над его головой. Энергично работая руками и ногами, он вынырнул, фыркнул, глотнул воздуха и быстро поплыл к середине озера. Стиснув зубы, широко выбрасывал вперед стынущие руки, загребая ими воду. Взмахов должно быть пятнадцать, не меньше. Так он решил и не отступал от уговора с самим собой. Иван считал каждый взмах. Больше нормы допускалось сколько угодно, если, конечно, вытерпит. Он сделал семнадцать. Два – лишних, как победный результат над самим собой, над ледяной водой озера. Откинувшись на спину, погреб назад, к берегу.
Выскочив на каменистые глыбы, старательно и быстро растерся полотенцем, разогревая себя, массируя тело, которое быстро краснело. Согрелся сразу, кровь весело побежала по жилам, и Иван как-то вдруг почувствовал себя удивительно свежим. Молодым и сильным. Словно не было у него за плечами тех ежедневных изнурительных маршрутов. И унылая природа, скучная тайга и хмурые горы как-то вдруг преобразились и показались ему приветливыми и по-своему даже красивыми в такую не очень-то приятную погоду.
Насвистывая, он перескакивал с валуна на валун, радуясь своему умению, ловкости и силе ног. У самой воды увидел обломок ствола лиственницы, набрякшей от воды, темной, без коры. Вытащил его на берег, оттащил к камню и прислонил. Пусть высыхает. Лиственницы горят хорошо, пригодятся на дрова.
Натянув на голое тело свитер, схватив полотенце и брюки, поспешил к своей «двухместке». Противный мелкий дождик его уже не тревожил. Иван на ходу пособирал поленьев, сучьев.
«На первое гречневая каша с тушенкой, что осталась от ужина, а на второе чай с сухим молоком, – решил Вакулов, разжигая печку. – И в горы!»
Филимон, рабочий-промывалыцик, спал, закутавшись с головой в мешок-кукуль. Иван действовал осторожно, стараясь не делать лишнего шума, чтоб ненароком не разбудить напарника.
Их поисковый отряд рассыпался по окрестным долинам вокруг озера. Задание у Вакулова, как и у других геологов-поисковиков, простое и лаконичное: прошагать, опоисковать, намыть шлихи, нанести все увиденное на карту и записать в полевой дневник, или, как говорил начальник, «отработать ближайшие распадки». Срок – три недели, если, конечно, не помешают дожди. А потом, свернув имущество, двигать своим ходом к основной группе, которая разбила лагерь в пяти километрах вверх по долине.
Дожди, черт бы их побрал, пожаловали без приглашения и вызова. Надоедливо-нудные, унылые, словно кто-то там, наверху, нехотя отрабатывал положенное по плану смачивание окрестностей дождевой водицей, делал это тяп-ляп, не работал, а тянул резину, отбывая свою смену. И они на земле третий день бездельничали. Рабочий-промывальщик, как сразу же убедился Вакулов, весьма хорошо и твердо усвоил «Единые правила техники безопасности», а также параграфы и пункты положения о правах и обязанностях, и в первое же дождливое утро наотрез отказался выходить в маршрут.
– Поишачили и хватит! – сказал, как отрезал, Филимон. – Теперя законный отдых, дорогой мой молодой товарищ начальник, как положено по инструкции!
Вакулов уже знал, что спорить с ним бесполезно. Если во что упрется, то как бык рогами в ворота, с места его не сдвинешь.
2
Как Иван радовался, когда промывальщик догнал отряд, пришел своим ходом! Это было эффектное зрелище. Пришел Филимон с таким гордым видом и внутренним достоинством, словно прибыл не вкалывать с лопатой да лотком в руках, а по крайней мере проверять работу геологов. И одет был соответственно и впечатляюще. На нем был совершенно особенный, вроде бы сшитый по специальному заказу полевой костюм, которому сразу же позавидовали и рабочие и геологи. Такого ни у кого из них никогда не было, да никто даже в журналах не видывал. Костюм тот был с массой накладных карманов и карманчиков – для ножа, для компаса, для увеличительного стекла, для записной книжки и для многого иного, нужного в походной полевой жизни, с отстегивающимся капюшоном, с пришитыми накладками на особо трущихся местах из красной кожи, с бесчисленными «молниями» застежками, кольцами и цепочками неизвестного назначения. А на голове черная капитанская фуражка с крабом.
На промывальщика, вернее, на его наряд, приходили посмотреть издалека, за десятки километров, из соседних отрядов и поисковых партий. Иван Вакулов вместе со своим рабочим неожиданно стал в центре внимания. Вакулову откровенно завидовали, говоря, что ему «здорово подфартило», что теперь, имея такого классного промывальщика, «сам Бог велел ему открыть месторождение».
Долговязый, с длинными, до колен, цепкими жилистыми руками, неторопливый в движениях, Филимон в своем необычном костюме держался с завидным достоинством, профессиональной гордостью человека, знающего себе цену. Никогда не подумаешь о том, что еще в прошлые сезоны, промотав глупо и бессмысленно в пьяном угаре заработанные крупные деньги, он зимой пристраивался куда-нибудь истопником, обычно в детском саду или в яслях, где сердобольные нянечки подкармливали его остатками детского питания, а иногда и одалживали на бутылку «бормотухи»…
Но стоило промывальщику улыбнуться, произнести одно-два слова, как эта маска слетала с него, словно старая кожура, открывая обычное нутро вечного бродяги с душой ребенка, любопытного и жадного до всего, что вокруг него, добродушного балагура и упрямого мужика, доверчивого и обидчивого до смешного. Приложив ладонь к лакированному козырьку своей капитанской фуражки, он весело представился своему молодому геологу Ивану Вакулову;
– Прибыл в ваше постоянное распоряжение! Промывальщик по профессии, алиментщик волею судьбы и бродяга по убеждению.
– Трепло ты, дядя, видать, классное.
– Не трепло вовсе, а веселый от роду человек, – и Филимон сам тут же пояснил свою мысль. – В тайге как? В тайге, понимаешь, тоскливо быть завсегда сурьезным. Кому тута романтика, кому эта самая кзотика, впечатленьица разные и тэпэ и тэдэ. А кому одна сплошная голая работенка и больше ничего. Целый день одно и то ж. Топ-топ да бульк-бульк! Переспал, перехватил всухомятку, и опять то же: топ-топ да бульк-бульк. Так что, понимаешь, если сам себя не повеселишь, то в тайге очень даже тоскливо на душе становится. Очень даже, скажу тебе!
О себе поведал кратко. Более подробно Иван узнал о невезучей судьбе бродяги позже, когда ушли в тайгу. Все-то у него в жизни нескладно получается. И все из-за того, что не может надолго нигде прижиться, задержаться. Почувствует вдруг ни с того ни с сего себя он неуютно, потянет куда-то, так он особенно не раздумывает. Снимется впопыхах с работы, порой даже и «без копья» в кармане, заберется в первый попавшийся пассажирский поезд, на верхнюю полку, и едет, сам не знает куда. Лишь бы подальше от того места, где сел. Где он только ни побывал! На Урале в леспромхозах довелось мытариться, обрубщиком да чокировщиком, и на целинных землях в совхозах, разнорабочим, и по всей Сибири поколесил, на Дальнем Востоке был и в Приморье. Здесь и научился мастерству промывальщика у бродяг-старателей.
Родные? Нет у него никого, кроме старшей сестры, которая живет в Подмосковье, почти в самой столице, полчаса всего езды на электричке. Да в разных местах страны имеются жены, бывшие, конечно, которые его не забывают и повсюду преследуют исполнительными листами на сдирание с него алиментов, хотя в большинстве случаев насчет детей он сомневается, поскольку очень даже не уверен, что они его.
– А в прошлом году, в начале зимы, мне подфартило, – рассказывал не раз промывальщик. – Обычно как? Дальше Хабаровска или Иркутска мне в последние годы никак не удавалось уехать. А сестренка ждет и пишет в письмах, что повидаться надо бы обязательно, родные все ж. Ну а я, гад такой, обещаю приехать, а все не получается. Не получается по той простой причине, что пропивался насквозь в первые же недели после окончательного расчета. А когда приходил в себя, то в кармане, окромя мелочи, ничего не оказывалось. На такие копейки даже пива для похмелья не купишь, не говоря уж о билете до столицы. И опять голубая моя мечта откладывалась на будущую осень. А в прошлом году подфартило. Здорово подфартило! Сама милиция помогла. Во как бывает!
Он рассказал все подробно, с деталями.
В прошлую осень, в Хабаровске, куда они прилетели рейсовым самолетом, после получения окончательного расчета, компания быстро распалась. Многие, с пачками денег в карманах, как-то быстро распрощались и пооткалывались. Осталось их трое. Так они, вчерашние таежники, и побрели втроем по знакомым улицам, приятно любуясь городской шумной жизнью. Карманы брезентовых штанов и курток отдувались от заработанных тысяч. План у них, у троих таежников, был самый что ни есть правильный: сначала посетить универмаг, сбросить брезентуху и приодеться в нормальную одежду, потом пообедать в настоящем ресторане, чтоб звучала музыка оркестра, выпить из хрустальных рюмок дорогого коньяка – одну бутылку, не больше! Поесть с вилкой и ножиком в руках из фарфоровых тарелок вкусненького чего-нибудь, ну а потом друзья обещали проводить его до аэродрома и посадить в первый же самолет, отлетающий в столицу.
Но хорошо задуманный план в жизнь претворить не удалось. Попалась им на пути в универмаг захудалая кафе-закусочная. Заглянули туда из чистого любопытства, вернее, решили друзья на ходу перекусить, червячка заморить, ну и задержались там. Надолго. И все из-за «кровавой Мэри». Коктейль такой модный им показали. В стакан наливают до половины томатного сока, а потом сверху прозрачной водки. Наливают так, чтоб не перемешалось. Двухслойный напиток друзьям-таежникам очень даже понравился. Решили повторить. Чтобы не стоять в очереди к прилавку, купили ящик банок томатного сока и ящик водки. Пригласили и городских любителей выпить к себе в компанию, чтоб послушать новости о жизни, а заодно сделать и для них маленький праздник. А дальше и пошло-поехало. Дым коромыслом! Пригласили и буфетчицу, оплатив ей вперед дневную выручку, и замотанную официантку с тощим задом, и повара с рабочим-истопником…
Одним словом, загудели ребята во всю ширь. А утром, когда очнулся, когда продрал глаза, Филимон обнаружил себя в странном месте. Лежит голышом на казенной постели, вроде больничной, узнал по койке, они во всех больницах одинаковые, и на ноге у него номерок картонный суровой ниточкой привязан. Рядом на других койках лежали под простынями еще и другие люди-человеки. У промывальщика сердце холодом обдало: в морге он! Там, где мертвяков складывают и держат до опознания трупа. Не зазря же ему на ногу и номерок-бирку привязали. Видать, вчера по пьянке он чуть концы не отдал и его подобрала машина медицинской «скорой помощи» посчитала мертвяком и привезла сюда. А он-то еще жив-здоров! И никому не позволит так с собой обращаться, заживо хоронить, закапывать в сырую мать-землю, хотя бы даже и за казенный счет.
Вскочил и к двери. А она заперта и, видать, снаружи. Как и положено. Ну, он не стал терпеть-дожидаться, когда за ним придут с носилками, начал колотить в ту дверь и руками и ногами, да кричать громким голосом во всю мощь своих легких, произносить цензурные и нецензурные выражения.
К его удивлению, на соседних койках оказались вовсе и не холодные трупные мертвяки, а живые люди-человеки, мужского пола, хотя один и на деваху смахивал длинными патлами. Как они недовольно зашикали на него, ругаться начали, что он, такой-рассякой, мешает им и сон нарушает, не дает прийти в себя, потому что за отдых и медицинское обслуживание с них все равно сдерут, а если нет наличными, то вычтут из заработной платы, вместе со штрафом.
Промывальщик ничего не понимал из их слов, только обалдело таращил глаза. Тогда ему, вчерашнему таежнику, стали популярно объяснять, что в краевом центре органы милиции создали такое нужное заведение для ведения борьбы с повальным пьянством граждан и для вытрезвления всех тех, которых задержат в нетрезвом состоянии или же подберут с улицы. А тут, с помощью медицинских препаратов, промывку полную делают. Снаружи – купанием под душем, и очищение нутра. Заведение это называется «медицинский вытрезвитель», и ему, попавшему сюда, нечего шум поднимать.
Но на шум все же пришли, хотя и стоял еще довольно ранний час утра. Филимона, закутанного в простыню, провели по коридору в отдельную комнату с деревянным барьером, и он сразу же признал знакомую милицейскую обстановку. Вот только фамилию свою никак не мог вспомнить, поскольку мутило его крепко, да еще в затылке что-то стреляло и ему от тех выстрелов становилось дурно. Потом у него спрашивали насчет тех пачек денег, которые были обнаружены у него в брезентухе, и настойчиво предлагали не упрямиться, а честно признаться в ограблении, поскольку это добровольное признание ему обязательно зачтется на суде при определении срока наказания.
Лейтенант милиции никак не мог поверить, что все эти крупные деньги честно заработаны. Промывальщику вернули его брезентуху и поместили в отдельную камеру для предварительного заключения. Филимон сидел на обшарпанном табурете, скреб пятерней затылок и горестно рассуждал, пытаясь понять главный вопрос, как он сюда попал и где его мужики, друзья-товарищи. Насчет мужиков он решил, что они в других камерах сидят, не иначе. И еще пытался вспомнить, как и где они порядок нарушили. Может, женщину какую оскорбили или обидели…
К вечеру тот же молоденький лейтенант вызвал его и сказал, что насчет денег они полностью разобрались, что поступило телефонное подтверждение из кассы, где ему выдали на руки пачки новых купюр. Но все равно ему полагается десять суток за хулиганские действия.
– За что?! – изумленно воскликнул промывальщик, не чувствуя за собой никакого преступления.
Лейтенант ему объяснил, что тот, хотя ничего и не разбил, в драке не участвовал, за все сполна рассчитался, но очень уж нецензурно выражался в адрес начальства Хабаровска и грозился динамитом взорвать все кафе-закусочные и заодно спиртные магазины города.
– Вот видишь сам, а еще спрашиваешь – за что, – сказал в заключение лейтенант и с грустью в голосе добавил: – Жаль, что твои дружки убежали…
Десять дней с раннего утра его выводили из камеры в компании таких же правонарушителей, и они наводили чистоту на улицах краевого центра. Со своей участью промывальщик смирился и даже в душе был доволен: как-никак, а бóльшая часть денег осталась целая, потому что все равно мог пропить или их запросто могли у него выкрасть… А тут жить можно, хотя и кормят плохо, одна овсянка…
А потом, на прощание, у него был разговор с тем молодым лейтенантом. Тот, оказывается, прибыл сюда на службу из Подмосковья. Он-то все и устроил ему. Пока промывальщик подметал улицы, он связался с его сестрой, переслал в ее адрес все тысячи, таежнику выдал на руки самую малость и билет на самолет. Прощаясь, он с улыбкой спросил:
– Ну как, больше не собираешься взрывать торговые точки?
– Не, – чистосердечно признался Филимон. – Пускай стоят.
– А я бы их все подорвал, – с грустной серьезностью сказал лейтенант и велел проводить к магазину, где можно приодеться.
Промывальщик купил себе пару костюмов, зимнее пальто, одним словом, приоделся с ног до головы. И если бы не стрижка «под нуль», обязательная для всех суточников, то выглядел бы вполне прилично. А так походил на освободившегося заключенного. Только размышлять у него времени особенного тогда не было, поскольку в тот же день крылатая железная птица понесла его через всю страну на запад и весь день в круглое самолетное окошко смотрело с высоты незаходящее солнце, и в столичном аэропорту он с удивлением обнаружил, что его ручные часы, поставленные по дальневосточному времени, показывали поздний вечер, а на циферблате больших казенных часов стрелки отмечали утренние часы и минуты, те самые, в какие он отправлялся в дальний перелет. Такое приятное удивление настроило его на хороший лад, и он с головой окунулся в незнакомую столичную жизнь.
О ней, о жизни в Подмосковье, он особенно не распространялся. Да и что о ней рассказывать, когда там все живут правильно и ровно, без взлетов и падений, считая дни от зарплаты до зарплаты. Устроили и его на одно предприятие разнорабочим с широким профилем, зиму он проканителился, – не все ли равно, где зимовать! – весной душа затосковала по тайге, по раздолью, и он, не стерпев размеренного однообразия, шумно прогулял остатки прошлогодних заработков, попросился телеграммой сюда, к геологам и экспедицию…
Работал Филимон ни шатко ни валко, себя особенно не утруждал, правда, безотказно, без лени, но и без особой охотки. Все исполнял в меру, как говорится, укладывался в норму. Не придерешься! Одним словом, берег себя, не горел факелом. Вроде бы и не задиристый, но в ершистости ему не откажешь. Если сказал «баста», то хоть на голове у него кол теши, не сдвинется с места, не сделает лишней промывки. А промывал он умело, ловко и красиво. Ни одного лишнего движения, плавно и нежно водил своим лотком, сцеживая воду.
Легендарный инструмент – лоток, этакое немудреное деревянное корытце, не изменилось за последний век, а может быть, и за много веков, оставаясь и поныне самым необходимым инструментом для геологов и старателей.
Промывальщик в первый же день прибытия самолично обжег свой лоток. Иван с интересом наблюдал за действиями рабочего. Зажав свой деревянный инструмент между коленями, он священнодействовал: не спеша и аккуратно раскаленным железным прутом выжег на дне центральную бороздку. Вакулов сразу понял ее назначение. При промывке песков в ней скопится тяжелый шлих с ценными минералами.
Соорудив бороздку, Филимон шкуркой зачистил поверхность, делая ее гладкой, скользкой. Потом вынул из кармана женский капроновый чулок, скрутил из него жгутик, поджег его от пламени костра и проварил ту бороздку коричневой пузырящейся жижей, одновременно другой рукой приглаживал стынущий капрон гладкой деревянной палочкой.
Снова придирчиво осмотрел лоток, проверяя пальцами его рабочую поверхность. Улыбнулся, довольный своей работой. Инструмент готов! Легкий, прочный, без сучков-задоринок, без затесов, гладкий, как стекло. Из настоящего выдержанного ясеня. Это вам не казенный инструмент из тяжелой каменной березы или сочащейся смолой лиственницы. Славно будет на гладкой поверхности этого лотка выискивать дорогие крупицы минералов!
– Дело сделано! – сказал он, довольный, глядя с законной гордостью на свой инструмент. – Можно и в поход двигаться.
Промывальщик вынул полотенце и осторожно, бережно обернул им лоток, как дорогую вазу, и спрятал его в свой рюкзак.
3
Завтракал Иван Вакулов не спеша. Покончив со своей долей гречневой каши, смешанной с тушенкой, он налил в кружку чая, забелив его сухим молоком. Попивая чай, Иван сосредоточенно и вдумчиво рассматривал потертую рабочую карту, которую постелил поверх спального мешка, и обдумывал свой предстоящий маршрут. Деталей на карте, естественно, не было, но Вакулов в них и не нуждался. Свой участок, свой первый поисковый район он знал наизусть. Сейчас он всматривался в густое переплетение горизонталей горного хребта. В этих линиях, которые выделялись тугим коричневым клубком совсем близко, неподалеку от их лагеря, Вакулов видел сумасшедшую крутизну склона. Но именно он, тот горный хребет, и притягивал к себе его внимание. Думать о походе туда, к вершине, было страшновато-тревожно и в то же время захватывающе интересно.
Что там ни говори, а эти бесконечные дожди подтолкнули его к серьезному размышлению. В дни вынужденного отдыха молодой геолог невольно обратил внимание на склоны гор. Препротивная дождливая погода оживила верховья давно пересохших водотоков. Где-то у самой вершины хребта пробудились родники. Извечно сухие распадки преобразились у него на глазах. О том, что вода по ним стекала довольно редко, ему рассказали камни. Среди них он встретил очень мало даже слабоокатанных, грубо шлифованных водными потоками. А сейчас по распадкам заструились ручьи, и не какие там нибудь тощенькие, а говорливые, шустрые, словно они всегда тут стекали, спешили к реке.
Вакулов понимал, что сама природа предоставила ему редкую возможность расширить зону поисковой разведки. Возникла редкая обстановка, когда можно было обследовать распадки, как говорят, «опробовать промывкой», этим одним из самых эффектных поисковых методов, и хоть краем глаза заглянуть в недра горы. Жаль было упускать такую возможность!
Пару недель назад, когда вместе с начальником отряда рассматривали старую поисковую карту, Вакулов обратил внимание на то, что его предшественники, проходившие тут много лет назад, оставили белым пятном обширный район, обошли стороной многие распадки, речушки и вообще взяли тогда очень мало шлиховых проб, этих самых проб, намытых с помощью примитивного лотка.
– Э-эх, молодой человек, – ответил ему Борис Васильевич. – Посмотрите повнимательней. На этом хребте сплошные верховья речушек, в которых летом воды не бывает. Лошадей, как всегда, в отрядах не хватает, а таскать на своем горбу мешки с песком для промывки – много не натаскаешь. Все это и зафиксировано на карте.
– И рабочие быть ишаками не нанимались, – вставил тогда слово промывальщик. – А принуждать никто не имеет такого права.
О том, что «рабочие быть ишаками не нанимались» и что принуждать их никто «не имеет такого права», Вакулов убедился в скором времени. Его промывальщик, к которому Иван испытывал искреннее расположение и даже некоторую привязанность, наотрез отказался участвовать в маршрутах во время дождей. По инструкции не положено – и все тут! И еще по статьям «техники безопасности», под которыми они ставили свои собственноручные подписи.
Вакулов, конечно, понимал, что рабочий прав. Он не то чтобы настаивать, а даже и не пытался уговаривать промывальщика, и насчет совести ничего ему не говорил. Производственная обстановка на участке у них сложилась самая банальная – не какая там нибудь острочрезвычайная, а самая что ни есть рядовая: пошли дожди. А тут каждый волен сам решать, стоит ли ему рисковать и топать в маршрут, лезть в горы, или не стоит. Горы они и есть горы, опасностей и так хватает, а в дожди и подавно. А когда пройдут дожди, наступят погожие дни, промывальщик сразу же примется за свою работу. Жаль только, что тогда едва выглянет солнце и просушит землю, как тут же все распадки снова станут сухими, пустыми и безводными…
Обо всем этом он подумал, собираясь в свой одиночный маршрут. Им двигало обычное чувство долга, ответственности за порученное дело. А так как Иван всегда любую работу привык исполнять добросовестно, то он, естественно, никогда бы себе не простил того, что не использовал такой благоприятной обстановки. Кто знает, когда еще и кому выпадет такая возможность – опробовать промывкой эти ожившие распадки? И еще подумал о том, что, видать, ему на роду написано – тянуть двойную лямку, и еще насчет лишней работенки, которая всегда сваливается на него. Но в то же самое время Вакулов где-то в душе был и горд тем, что именно ему судьба предоставила такую редкую возможность – первому прикоснуться к тайне скрытых недр.
Иван поднял отвороты резиновых ботфортов, надел штормовку, затянул шнурки капюшона. В рюкзак засунул лоток промывальщика. У выхода из палатки задержался, подумал, вернулся назад. Заботливо обернул стеганным ватником горячий чайник, придвинул поближе к спящему рабочему.
Погода к лучшему не изменилась. Тонкая водяная пыль все так же висела волнующейся прозрачной пеленой. Она почти не уменьшала видимости, и распадок, по которому бежал говорливый ручей, просматривался довольно далеко. Шагать вверх вдоль ручья по чистым, блестящим от влаги камням и валунам было так же приятно и весело, как и вдыхать свежий влажный горный воздух, настоянный на травах и смолистых запахах тайги. Слева и справа вздымались почти отвесные склоны, и там, где-то в вышине, покрытые белесым туманом, а может быть, и низко опустившимися тучами, были скрыты вершины хребта. Природа вокруг жила своей извечной жизнью и, казалось, не обращала никакого внимания на одиноко идущего по распадку человека, а скорее всего, она равнодушно взирала на него.
Вскоре геолог добрался до того места, где имелась последняя ямка, вырытый рабочим неглубокий шурф. Сейчас он по самые края был затоплен дождевой водой. Неделю тому назад здесь была взята их последняя проба, намытая рабочим. Дальше идти по ручью не имело смысла, поскольку его русло оказалось безнадежно сухим.
– Начнем, – сказал Иван Вакулов сам себе и стал считать шаги.
Отмерив шагами пятьсот метров, он скинул рюкзак, сумку и с размаху вонзил саперную лопатку в слежавшуюся галечную груду. Никогда раньше ему не приходилось самому промывать грунт, брать пробы, если не считать студенческой практики. Вакулов во всем старался подражать своему опытному промывальщику и каждый раз мысленно представлял его на своем месте и как бы здесь повел себя тот. Накопав достаточно грунта для пробы, Вакулов шагнул к ручью. Убрал лопатой крупные камни, расчистил и углубил дно. Получилась небольшая проточная ванночка. В нее он и опустил лоток, доверху заполненный грунтом. Осторожно потрясая им, Иван отмыл крупные камни и гальки от тонкой глинистой смазки, сбросил камни в ручей. Вода была чертовски холодна. Лоток постепенно пустел. Стынущими пальцами он растер неподатливые комочки. С каждым новым движением в воде под светлыми песчинками пустой породы ему открывалась на мгновение бороздка на дне лотка, заполненная тяжелым черным шлихом. Именно в нем и могут находиться рудные минералы, снесенные дождевыми потоками со склонов в распадок. Если, конечно, минералы имеются на тех склонах.
Вакулов долго и пристально вглядывался в свой первый долгожданный шлих. Закусив нижнюю губу, он кончиком иглы поворачивал тонкие призмочки цирконов, часто встречающиеся в песках, янтарные кристаллики сфена, блестки других обычных минералов… И все! Ничего примечательного. Нет ничего того, что надеялся встретить, что искал. Первая его проба, намытая с трудом в ледяной проточной воде, оказалась пустой. Обнадеживало лишь одно обстоятельство – шлиха оказалось довольно много. А в нем все может оказаться. Минерологи в экспедиции детально просмотрят, ничего не упустят, сделают анализы.
Взяв лоток под мышку, нацепив на одно плечо рюкзак и сумку, Вакулов снова зашагал дальше, начал отмерять очередные пятьсот метров. И все повторилось сначала. Копал шурф, доставал грунт. Углублял дно ручья, промывал в ледяной воде…
К вершине хребта он вышел вечером, часам к девяти, промокший до нитки, озябший и чертовски усталый. Огляделся. Выбрал для отдыха местечко под нависшей скалой, чем-то похожее на полукруглую нишу. Там было тихо и сухо. Осторожно положил на камни лоток. Сбросил с себя тяжелый и мокрый рюкзак, молоток, лопату, полевую сумку и остальное прочее, необходимое и нужное, что висело на нем, давило, хлопало по бокам все бесконечные четырнадцать часов его рабочего похода.
И что ж он сделал? За эти длинные часы светового дня, работая в одиночку и без перерыва, Вакулов смог взять, смог намыть только двенадцать проб. А вдвоем с рабочим они брали и по тридцать. И в одиночку он прошел всего шесть километров. Иван растянул губы в улыбке: всего шесть! Значит, и топать назад будет поменьше. Посмотрел сверху вниз, на долину, на темное озеро, над поверхностью которого стлался туман, бросил взгляд и туда, где находился их лагерь. Увидел струйку дыма. Рабочий наверняка что-то сообразил, кашеварит. Иван облизнул пересохшие губы. Засосало под ложечкой. Сейчас бы ему чего-нибудь горяченького, чтоб червяка заморить и согреться…
Он сидел на камне, покрытом темным лишайником. В двух шагах от него, за нависшей скалой, где все так же нудно и монотонно моросил дождичек, лишайники на камнях, казалось, ожили. Обычно хрупкие и шершавые, они сейчас преобразились, напитавшись живительной влаги. Из блекло-бурых, серых, грязно-желтых лишайники стали шелковисто– бархатными, мягкими, упругими и обрели свои природные цвета – красные, черные, оранжевые. «Кому непогода, – подумал он, – а кому радость жизни. Всем трудно угодить».
Надо было что-то делать. Но он не мог сдвинуться с места, встать с холодного плоского камня, оторваться от скалы, к которой прислонился спиной. Он сидел усталый и жалкий, грея под мышками свои окоченевшие в ледяной воде руки, красные и потерявшие чувствительность. Только сейчас, побывав в шкуре своего напарника, побыв всего лишь один-единственный полный день, Вакулов в полной мере прочувствовал то, как достается поисковику-промывальщику его нелегкий хлеб. А заодно сердцем понял ту глубокую правоту, выстраданную многими поколениями полевиков, но весьма часто, нехотя и с презрением воспринимаемую молодыми дипломированными специалистами, похожими на него самого, которая заложена в тех писаных и неписаных правилах полевых экспедиций, вроде этого, как будто бы самого простого: «Не проводи маршруты в непогоду».
– Не проводи в непогоду! – повторил он вслух и грустно вздохнул. Так-то оно так, но только здесь особый случай. Редкая возможность. Только что она дала, эта самая редкая возможность? Вакулов заставил себя сдвинуться с места. Развязав рюкзак, стал под каменным выступом раскладывать для просушки бумажные пакетики с намытыми шлихами. Они его не радовали. Пробы, намытые им, были, мягко говоря, п у с т ы м и. Ни одного дельного и стоящего кристаллика, ни одной крохотной крупинки минерала, ради которого он и отправился в маршрут…
Вакулов отковыривал ножом из консервной жестянки колбасный фарш, запивал его чаем. Левой рукой держал красную приятно горячую пластмассовую крышку-стакан от термоса, а правой орудовал ножом, отрезая куски фарша, банку с которым зажал между коленями. И блаженствовал. Хорошее настроение возвращалось медленно, но бесповоротно, по мере того, как исчезал в банке колбасный фарш и пустел термос. Молодой крепкий организм быстро восстанавливал силы, растраченные в беспрерывном труде последние четырнадцать часов, когда он шел, нагруженный как верблюд и мокрый от дождя, а со всех сторон его давило, резало ремешками, терло, хлопало по бокам…
Попивая остатки чая, Вакулов посматривал на свои шлихи, на свои пустые пробы и с грустью думал о том, что не судят и не осуждают, как правило, только одних победителей. А он, к сожалению, в эту категорию никак не входит. Даже наоборот. Он, скорее всего – проигравший. Можно считать сегодняшний его маршрут в непогоду никчемным и ненужным…
Но где-то внутри у него заговорил другой голос, подавая свои возражения. А почему он скис? Почему считает, что его поход никчемный и ненужный? Он, что, первый день в геологии? Или забыл о том, что пустых мест не бывает? Родина доверила ему, молодому, начинающему специалисту, огромный участок земли – почти четыре тысячи квадратных километров. Участок этот не изучен. О нем пока ничего не известно. Никто и никогда не искал и не находил здесь ни единого рудного прожилка, ни крохотного зернышка нужного людям минерала. Конечно, их здесь может и вовсе не быть. Пусть даже и так. Никто не знает, где они таятся. Поэтому и ведется геологический поиск. И его долг, как специалиста, как человека, поручившегося своей честью за дело своей жизни, доказать с образцами в руках, намытыми пробами, эту самую пустоту, записать эти выводы и сказать с полной уверенностью в своей правоте своим коллегам и тем, кто будет жить на земле потом, в будущих годах: «Люди, если где-то и есть достойный внимания рудный участок, то он находится не здесь, не на этом склоне. Я облазил его весь, этот склон, потратил свои силы, так что вы поберегите свои, не делайте ненужной работы!»
Разве это поражение? Разве это неудачный маршрут?
Вакулов почти согрелся и отдохнул. Пора возвращаться в лагерь.
Обратный путь вымотал последние силы. Еще издали он увидел свою палатку и жадно вдыхал ароматный дым, который стлался по долине, разнося вкусные запахи.
Вакулов даже определил по ним, что промывальщик наловил рыбы, варит уху. И еще щекотал ноздри запах свежеиспеченного хлеба. Может быть, лепешек напек из муки?
К палатке не пришел, а буквально приковылял, шатаясь от усталости. С облегчением сбросил тяжелый рюкзак, набитый образцами и пробами. Рюкзак, казалось, сам соскользнул вниз со спины. Угодил в лужу. Но Иван даже не попытался его переложить. Покачнувшись, еле устоял на ватных ногах. Поход окончен.
Из палатки выглянул промывальщик. Его лицо светилось приветливостью и заботой.
– Как успехи-то?
– Порядок… Дневную норму выдал, – Вакулов хотел в ответ тоже улыбнуться, но только скривил губы. – Вкусным пахнет…
– А чо! Хариуса наловил, ушица давно готова, – Филимон подхватил рюкзак и понес в палатку. – Да пышек на углях напек. Руки есть, за нами не станет, с голодухи не подохнем!
Вакулов еще никогда так вкусно не обедал в поле. Уха с каменистыми пахучими пышками. Промывальщик не зря сварил уху в ведре. Они запросто, даже не заметили как, ополовинили посудину. На завтра осталось совсем ничего, по миске, не больше. И пара лепешек.
Нырнув в спальный мешок, Вакулов сразу же уснул, как будто бы провалился куда-то в неясное, приятное и ласковое, как мягкий материнский пуховой платок…
4
А утром, проснувшись, с приятной радостью обнаружил, что рабочий на ногах. Хлопочет около костра, приготовляет завтрак. Приятно подумал о том, что тот, может быть, одумался, что не отпустит геолога одного в маршрут, пойдет с ним. Хотя бы из чувства солидарности. С такими приятными мыслями выбрался из спального мешка и, схватив полотенце, в одних плавках побежал к озеру.
Проплыть больше нормы не удалось, вода показалась холоднее, чем была вчера. И дождь вроде бы стал мельче и назойливее. Погода не улучшилась. Вакулов быстро растер тело до красноты и вернулся бегом обратно к «двухместке». Оделся, натянув два свитера. Почувствовал себя снова бодрым, молодым, сильным, которому не страшны никакие невзгоды и трудности.
– Ну-ка, что у нас на завтрак?
– Ты погодь, начальник, – голос у промывальщика зазвучал как-то странно сухо и твердо. – Ты вчера брал мой лоток, мой фирменный инструмент?
– Брал, – признался Вакулов, улыбаясь ему в лицо. – А что?
– Не спросясь?
– Так ты ж давал храпака, дрыхал без задних ног!
– А у нас с тобой был уговор, что свои личные вещи никому не даю, или не было?
– Ну, был.
– Значит, аналогично и лоток есть личная моя вещь.
– Конечно, – согласился Вакулов.
– Ты, наверное, и сегодня хошь его взять в пользование?
– Непременно, – Вакулов стрельнул глазами по своему рюкзаку и сразу понял, что там лотка уже не было. – Если дашь, разумеется.
– Пиши мне заявление, и чтобы по всей форме, пока не передумал, – промывальщик был серьезен и уже, как знал его Вакулов, начинал ершиться.
– Напишу.
– Пиши.
Вакулов знал, что спорить тут бесполезно. Пожав плечами, достал общую тетрадь, вырвал лист и не спеша написал, четко выводя буквы. Писал, искоса наблюдая за улыбающимся промывальщиком. Мелькнула догадка: тот его разыграл! И самому стало весело. А что! Ну и пусть. Заявление получилось по всей казенной форме, только с веселым необычным текстом:
«Промывальщику геологоразведочной экспедиции
Филимону Сухареву
от геолога
Ивана Вакулова
З а я в л е н и е
По случаю возникновения дождевой погоды и законным справедливым отказом трудящегося в лице вышеуказанного промывальщика Филимона Сухарева продолжать полевые работы, прошу предоставить мне для временного пользования 1 (один) личный лоток на весь период дождей».
Внизу расписался, поставил дату.
Протянул Филимону.
– Вот, готово! Заявление по всей законной форме.
Промывальщик, затягиваясь самокруткой, внимательно прочел его. Пошевелил губами, как бы мысленно рассуждая сам с собой, потом сказал:
– Дай-ка твою самописку.
Вакулов, сдерживая улыбку, протянул ему свою ручку.
Сделав глубокую затяжку, Филимон выпустил длинной струей табачный дым и, положив себе на колено заявление, крупными буквами на уголке написал свою резолюцию. Вакулов читал и не верил своим глазам. Улыбка сама сползала с его губ. Промывальщик написал:
«В просьбе решительно отказать. А впредь за лотком понапрасну не обращаться и самовольно не пользоваться. Все». И под резолюцией стояла его роспись и дата.
– Разыгрываешь? – Вакулов попытался свести все на шутку.
– Вполне сурьезно, – ответил тот. – Лоток – мой инструмент, он меня кормит, понимаешь? В том лотке хлеб мой и заработки.
Завтракали они в полном молчании. Как чужие.
Вакулов принес в палатку запасной лоток. Выплеснул из него дождевую воду. Тяжелый, из лиственницы, с заусенцами и сучками, с плохо оструганной поверхностью. Укладывая его в рюкзак, искоса наблюдал за рабочим. Все еще надеялся, что тот одумается. Скажет: пошутили и хватит! Предложит свой инструмент.
Куда там! Промывальщик сосредоточенно курил самокрутку и, казалось, не замечал сборов геолога в маршрут.
Вакулов, мысленно чертыхнувшись, затянул шнурки капюшона штормовки и молча вышел из палатки. Того возвышенного чувства и бодрого настроения, которые владели им вчера, когда он осознавал высокую значимость своего поискового маршрута в дождливую погоду, сегодня уже не существовало. Они улетучились. Сегодня ничего подобного Вакулов не испытывал. Была лишь досада. Лил нудный моросящий дождь, и впереди ждала его работа. Работа, которую он вполне мог и не делать, но которую теперь уже не мог не делать.
