Речушка наконец вырвалась из горных теснин и вывела путников в широкую долину, упиравшуюся в зеленые холмы, за которыми темнели отроги высокого хребта. Русло здесь разбивалось на несколько рукавов, перекрытых пониже мощными заломами, нагроможденными во время паводков: тысячи стволов, ошкуренных водой и выбеленных солнцем, торчали из них во все стороны, как иголки циклопического ежа. По длинной гривке, разделявшей протоки, с трудом обошли этот хаос и побрели по зеленому, росистому лугу, гадая, куда держать путь дальше. Долина просторная, и если здесь живут люди, то где больше вероятность встретить их?

На самом высоком холме их внимание привлекло скопление бурых пятен. По форме и цвету они напоминали строения. В глазах изможденных горе-путешественников загорелась надежда — вдруг и вправду это жилье? Самый полноводный рукав речушки, как по заказу, вел прямо к подножью этой возвышенности. Вскоре стало очевидно — действительно какие-то постройки.

— Похожи на якутские юрты с хотонами, — сказал ротмистр.

— Кроме прииска, здесь быть нечему, — уверенно возразил есаул Суворов.

— А что если это застава красных? Поскрытней надо бы идти.

Послышались треск сушняка и чьи-то шаги. Офицеры замерли. По противоположному берегу брел, не разбирая дороги, лось светло-бурого окраса. Зверь шествовал так, будто пребывал в глубокой задумчивости, — громадная голова с лопатами не окостеневших еще рогов свисала вниз и болталась из стороны в сторону. Тоже, наверное, достало комарье.

Они переждали, когда гигант исчезнет из виду, и осторожно двинулись гуськом дальше.

— А вон и старательские промывки! — обрадованно указал Суворов на давние, отчасти заросшие травой, рытвины. — Что я говорил?

Когда офицеры крадучись стали подниматься на холм, в проеме между деревьев над одним строением прорисовался крест.

— Господа, да это же монастырь, — прошептал юнкер Хлебников. — Причем раскольничий. Крест-то восьмиконечный! Красных здесь наверняка нет, а то давно б скинули.

— Да что вы, юнкер, такое придумываете, откуда возле монастыря промывки?

— Может, монахи старательством, как и мы, добывают на жизнь.

Напрягая последние силы, держась друг за друга, оборванные, изъеденные комарами, опухшие от голода люди теперь не таясь взбирались на холм, словно боялись, что если сейчас не дотронутся до обросших по низу мхами каменных стен, то мираж этот исчезнет и они опять окажутся один на один с тайгой, где их давно стережет костлявая.

Возле монастырской стены из земли топорщились ровными рядами мясистые ростки с морщинистыми округлыми листьями.

— Господа, это же картошка! Ей-богу, картошка!

Оголодавший до предела поручик первым прошел через калитку во двор и без стука отворил дверь — никого! Пахнуло застоявшимся мужским потом, перемешанным с ароматом копченого мяса, пласты которого висели на деревянных крюках по стенам. Следом зашли отставшие спутники.

— Эй, есть кто? Эй, отзовитесь! — все громче выкрикивали они.

— Господа, в чугунке похлебка. Еще теплая! Вы как хотите, а я сажусь есть. Хозяева, даст Бог, простят. — Поручик снял со стены половник, с полки — разнокалиберные миски.

Никто не возражал. Штабс-капитан проследил, чтобы наливали не более одного черпака на каждого.

— Какая вкуснятина! А нельзя ли еще? — попросили близнецы Овечкины, моментально проглотившие свою порцию.

— Пока хватит — сразу много есть опасно, — запретил Тиньков. — Заворот кишок может случиться.

Во дворе залаяла собака.

— Господа, хозяин идет. Старикан, но какой бравый!

Все разом повернули головы и в узкое окно увидели гривастого человека, походившего на матерого зверя. На левом плече раскачивались длинные удилища, а правая рука далеко вперед выкидывала увесистый посох. Дверь отворилась.

— Спаси Христос, — поздоровался он как ни в чем не бывало, подавая каждому широкую ладонь. — А мне и невдомек, что гости пожаловали. И, кажись, высокородных кровей. — Старик снял лосевую тужурку и пригладил руками взлохмаченные седеющие волосы.

— Сударь, вы уж простите, что мы тут похозяйничали — отобедали без дозволения. Сами изволите видеть, в каком мы состоянии — пять дней не ели. Чуть дошли, — за всех извинился юнкер Хлебников.

— Дык правильно, што похарчевались. Пошто животы терзать? Тем паче, ноне Троицын день… А я вот удумал рыбки наловить — попраздничать. Ан нет, не берет — сыта. Вона сколь ноне комарья. Глотай, хошь лопни, — улыбнулся дед в ответ. Улыбнулся одними глазами, но так радушно, что мгновенно расположил к себе.

Глядя на исхудалые, измученные лица пришлых, не сдержался, попенял:

— Как можно так отощать — в лесу эвон скоко съедобных корений, трав. Нешто не ведаете, сколь питателен борщевик? Сколь хорош татарник, сурепица, желтая лилия? Не ведали? А надоть, коли в лес пошли. Ну да ладно, пока самовар заправляю, сказывайте, откеля и куда путь держите. Можа, советом пособлю. Лучше меня здешние места нихто не знат.

— Простите, отец, как позволите вас величать?

— Родители Лексеем нарекли, но с той поры, как перва борода враз на всю харю отросла, — Лешаком кличут. Все Лешак да Лешак. Гляньте, чем не Лешак, — старик ловко задрал до подбородка низ рубахи, и гости увидели густую, с проседью пополам, рыжую шерсть, сплошь покрывавшую живот и грудь. — Так все ж — што вас сюды завело?

Офицеры в некотором замешательстве переглянулись. Первым нашелся поручик Орлов. Сочиняя на ходу, он поведал о том, что их группа представляет собой часть комплексной экспедиции Академии наук и занимается сбором исторических документов, поиском следов первопроходцев на окраинных землях страны, и что уже есть уникальные находки.

Товарищи, слушая, таращили глаза от удивления. Но поручика уже понесло — не остановить! Хотя впоследствии он и сам не мог объяснить толком, для чего так складно лгал.

— Семь дней назад, — продолжал Орлов, — наш проводник-якут сбежал на лодке со всем снаряжением и провиантом.

При этих словах жевавший клок бороды старик недоуменно вскинул седые, кустистые брови и, недоверчиво покачивая давно не стриженной патлатой головой, пробормотал:

— Однако ж! На якутов не сходно — боязливый народ.

Увлеченный сочинительством, поручик даже не обратил на эту реплику внимания.

— Теперь мы ищем проводников-тунгусов, чтобы с их помощью выбраться на Аянский тракт.

Тут простодушный Лешак и вовсе изумился:

— Это ж далече! И тунгусов ноне не сыскать. Оне сюды своих оленей токо в зиму пригонют. Снега тута помене — оленям ягель сподручно копытить… Во! — осенило деда. — Здеся и дожидайтесь — че вам торопиться? А што до истории — так ее в монастыре хушь лопатой греби.

Офицеры переглянулись — в этот момент им главное было передохнуть и сориентироваться.

— Покорнейше благодарим, отец. Остаемся. Обузой не будем. Мы все отменные стрелки — дичи впрок набьем, были б ружья, — ответил за всех штабс-капитан.

— Эка невидаль! Ентого добра целый арсенал: луки тугие и ружья всех калибров с огнеметным зельем. Монахи хоть и молитвенные люди, но без промысла тута не выжить. Зверя-то Господь на што в лесах поселил? Штоб людям прокорм обеспечить. А можа, и оборону случалось держать. Сам я, правда, таперича больше рыбку ем. Ее сподручней жевать — зубы-то сгнили. Ох и намучался я с ними, как болеть начали. Ажно удавиться хотел — эдак невтерпеж было. Спасал гвоздь: прикоснешься к нему больным зубом, апосля его в дерево забьешь — боль и уходит. Таперича благодать — саднить нечему.

Старик растянул губы в улыбке, и гости сквозь седые искорки окладистой бороды увидели розовенький, как у налима, овал десен.

— Дедусь, а сколько же лет вы здесь живете?

— Небось пятьдесят, а можа и боле. Не считал.

— И все это время один?

— Един. Как бирюк. Зимой токо тунгусы бывают, а летом, быват, и староверы с Варлаамовского скита навестят. Так што премного удоволен, што остаетесь. Покалякать по-человечьи страсть как охота.

— Что ж к людям не переедете? Кто вас неволит?

— Эт ты в точку попал, мил человек. Неволит. Злато неволит. Оно ж как притянет, так не вырвешься… Я уже стоко намыл, што на двух подводах не увезть, а все не брошу — така зараза.

— Знакомая история, — понимающе кивнул есаул Суворов. — Кто хоть немного намыл рыжухи, тот заболевает этим на всю жизнь и вкалывает, как каторжник. Не по приговору, а добровольно, старательно, потому и зовется — старатель. И не только страсть к богатству движет им, но и страсть к риску, азарт — вдруг намою или найду что-либо неслыханное.

— Верно глаголишь. Откель знашь? — удивился старик.

— Довелось два сезона бутарить.

— Я, брат, по первости мыл и все мечтал в деревню козырным тузом возвернуться. А ноне интерес к щегольству остыл. Да меня тама, поди, давно забыли. Годки-то, верно, перемерли. Эт я штой-то задержалси на белом свете. Таперича все голову ломаю, куды с пользой намытое употребить. Душа просит на добро дело, а никак не смякитю на како, прах его побери.

Воздух от высоко стоящего светила сделался горячим, духовитым. Даже в Якутии, в краю, где земля проморожена на глубину в сотни сажен, выпадают такие дни, когда хочется спрятаться от палящего зноя. Правда, лишь набежит на солнце тучка, так тут же начинаешь ежиться от холода, сочащегося из оледенелого земного нутра.

Сегодня как раз выдался один из таких солнечных дней, когда тайга нежилась в летней истоме. Мичман, насторожив самострелы на оленьих тропах в верховьях ключа Студеного, возвращался в монастырь. С Лешаком они договорились, что тот будет промышлять понизу. Старика это устраивало — подниматься вверх, к истоку ключа, ему уже было в тягость.

Шел мичман по дну распадка среди угрюмых елей, а перед его глазами неотступно стоял завораживающий блеск невиданных сокровищ. Как ни старался он избавиться от навязчивого видения, эта картина беспрестанно всплывала перед его взором.

Дело в том, что вчера дед не утерпел и показал «академикам» свои богатства, хранящиеся в закрытой на два замка келье рядом с трапезной. Его давно терзало тщеславное желание похвалиться перед людьми. Хотелось, чтобы хоть кто-то по достоинству оценил то, чем владеет он — сын бедняка из Орловской губернии.

«Чего таиться? Покажу-ка своим приживальцам, а то, неровен час, помру — какой тогда от всего этого прок», — отбросил старик сомнения и не пожалел, что открылся. Наблюдая, как округлялись глаза «академиков» при виде мешочков с хрусткой «рыжухой» и чисто вымытых самородков, сваленных прямо на пол, он получил редкое, неизъяснимое наслаждение. Быть может, именно ради таких сладостных минут и стяжают люди богатства?

Мичман, оторопевший от детской доверчивости старика, не сдержался, спросил в лоб:

— А не боитесь, что мы вас ограбим? Вы ведь совсем не знаете нас.

— Дык я, сынок, давно свое отбоялся. И не дано нам знать, как лучше, так али эдак… Как душа попросила, так и поступил…

Увиденные сокровища не давали теперь мореходу покоя.

«Зачем подобное богатство деду? Он им не пользуется и пользоваться не будет. А на такое количество золота можно закупить столько оружия, что хватит вооружить целую армию и изгнать большевиков из Охотска и Аяна. Объявить все побережье свободной зоной. Предоставить всем государствам Тихоокеанской акватории право беспошлинной торговли, а они обеспечат нашей территории — назовем ее Новой Россией — международное признание. Правительство из истинных патриотов создаст там такие условия для жизни, что остальные российские территории сметут большевиков и войдут в состав Новой России».

Сама мысль о том, что он может стать спасителем отечества и даже, может быть, членом правительства, наполнила Темного чувством исторической значимости и высокого предназначения. Но вскоре явились более приземленные мысли: «Еще не известно, чем военная операция завершится. Большевики нашлют войск и перестреляют всех. Уж если такие командиры, как Пепеляев, потерпели крах… Да и вообще большой вопрос — купишь ли оружие? Американцы, шельмы, опять надуют… При таких деньгах лучше просто купить шхуну и уйти хоть в Японию, хоть в Америку, хоть в Австралию, и основать там русскую колонию. Денег на это хватит».

Вечером мичман осторожно поделился своими мыслями с сослуживцами. Идею бескровной, мирной экспроприации сокровищ старика осторожно, с поправкой «не больше половины», поддержали братья Овечкины. Остальные промолчали, а штабс-капитан сказал:

— Угомонись, голубчик. Все это уже было.

Неуемный Лешак вернулся в монастырь последним, уже в сумерках. Запалив в железном светце лучину, он устало сел на скамью. Ротмистр взбодрил самовар и, когда тот напряженно забурлил, разлил всем чай на травах. Первому — старику.

Тот хоть и устал, но не поленился, принес из кладовой туесок меду и поставил посреди стола:

— Угощайтесь! Чай с медом больно хорош с устатку и для сугреву. Назяб я седни.

— Что ж вы, почтенный, так долго? В вашем возрасте не следует перетруждаться, — попенял деду Суворов.

Польщенный заботой Лешак заерзал на скамье и, наконец, хитро прищурившись, достал из-за пазухи тряпицу. Торжественно развернул: на стол глухо брякнулся кусок желтого металла.

— Вот это да! — не удержались постояльцы.

Лешак залоснился от радости. Он вновь испытал сладостную истому от сознания своей значимости:

— Подфартило малость. Што долго? Дак жаждал ишо добыть. Така уж натура, прах ее побери. Озябши, а все бутарю, — и, смакуя маленькими глотками чай, добавил: — Робята, буря, кажись, идет. На дворе чьи-то портки сохнут, сымите, а я пойду. Штой-то ко сну клонит, силенка и впрямь уж не та… умаялси. — И уже в дверях: — О, вспомнил! Днесь сон чудо какой видел. Лежу на полатях и вижу образ в белом одеянии. Возрадовался, поднялся навстречь, а тот: «Спи, тебя охранять стану». Што б то значило?

Старик удалился, и вопрос повис в воздухе. Офицеры разом глянули на Темного, но промолчали. Мичман слегка покраснел, отвел в сторону угрюмый взгляд…