У Корнея с Дарьей подрастало двое справных, работящих сыновей: Изосим и Паша. Старшему, Изосиму, шел четырнадцатый год, а младшему минуло восемь.

Когда дед Елисей с бабкой Ольгой ударялись в воспоминания о жизни в стойбище, в котором бабка выросла, а чуть живой от страшного обморожения дед, тогда молодой парень, впервые увидел ее, Изосим весь преображался: затаив дыхание слушал, боясь пропустить хоть слово. Он давно грезил попасть в те места и увидеть своими глазами кочевой быт оленных эвенков. Его волновало все новое. Таким уж уродился по божьему замыслу.

Изосим стал подговаривать родителя сходить проведать кочевую родню. Корней, и сам истосковавшийся по простодушным, гостеприимным родственникам, обещал, но всякий раз возникали неожиданные препятствия: у кого ветром крышу завалит, кому баню надо помочь обновить, кому дрова готовить.

Разрешился вопрос зимой и самым неожиданным образом.

В скиту, буквально потонувшем после многодневной вьюги в снегу, — пушистая заметь доходила до заостренных кончиков заплота, — вовсю отмечали святки. Парни и девушки после обеда собирались на берегу Глухоманки на игрища, на которых каждый украдкой присматривал себе пару для помолвки. Они прогуливались, барахтались в сугробах, катались с ледяных покатушек. При этом ребята нарочно опрокидывали санки на спуске и как бы нечаянно прижимались к приглянувшейся девице. Вечерами на утоптанной полянке у ворот, под приглядом старших, они водили хороводы, сопровождавшиеся кружковыми песнями. Большинство их имело поцелуйную концовку. По кругу двигались неторопливо, чтоб не нарушить запрет на плясания.

В эту самую пору к скиту подъезжал дядя Корнея — Бэюн, крепкий, несмотря на то, что ему минуло шестьдесят лет, эвенк со смуглым, прокаленным от мороза лицом. На нем чем-то инородным смотрелись опушенные белым инеем густые брови и ресницы. За спиной болталась старенькая берданка 28-го калибра. Сильно поношенная меховая парка и потертые штаны из сыромятной кожи говорили не о бедности, а о том, что этот человек просто мало придает значения своей одежде, все время и все силы отдавая работе.

Ехал Бэюн на четырех упитанных, привязанных друг к другу ременными поводками быках. На первом — сам, второй с вьюками: палатка, меховой спальный мешок, продукты, котелок, чайник. И два оленя с тяжелыми сумами соли.

Игравших на берегу как ветром сдуло: умчались в скит известить о чужаке. Бэюн тем временем, не обращая внимания на яростный лай собак, спешился, потянулся, разминая суставы, и стал устанавливать прямо у ворот свою походную палатку. Калитка отворилась, и к нему вышли бородатые мужики.

— Дорова, Елисей! Узнавал? Это я, Бэюн. Ты не ехал, сам ехал. Гостинцы привез, соль привез. Бери, видишь — много готовил, — с трудом двигая замерзшими губами, проговорил эвенк.

Елисей, признав шуряка, с радостными возгласами обнял его. Отправив Корнея за матерью, сам побежал к наставнику испросить дозволения принять гостя. Григорий посопел, но не отказал. Когда вернулся, счастливая Ольга висела на шее брата.

— Как там наши? — спросила она.

— Хорошо, много хорошо.

Кочевника провели в дом, усадили за стол. Изосим, наслышанный о бабанином брате, теперь с интересом разглядывал его. Темные, как безлунная ночь, волосы, побеленные изморозью седины, спадали на широкие плечи, отчего голова издали походила на черный чум.

Хотя Бэюн не очень хорошо изъяснялся на русском — подзабыл, но с помощью Ольги поняли, что эвенкийской родне срочно требуется помощь: оленей в их стаде косила таинственная болезнь — каждый день умирало два-три орона.

— Наши шаманы камланили — олень все равно умирай. Корней надо. Он сильный шаман, давно хорошо лечил.

Елисей с Ольгой понимали, что значит роду остаться без стада. Олень — главная опора эвенков в тайге. Неприхотливый в пище (мхи да лишайники), он к тому же и непревзойденный ходок по бездорожью. Ему не страшны ни снег, ни болотистые мари — выручают необычайно широкие копыта. Туловище северного оленя удлиненное, шея из-за густой гривы кажется непропорционально толстой, ноги довольно короткие. Все это придает оленям немного неуклюжий вид. Впрочем, при необходимости эти животные способны и на стремительный галоп.

— Все ясно — стадо надо спасать, — произнес Елисей. — Твой отец, помнится, говорил: «Жив олень — жив эвенк». Пойду к Григорию, думаю, отпустит. Ты, Корней, пока собирайся, — велел он сыну.

— Верно понимай. Мало слов сладко, много слов горько. Олень умирай — мы умирай. Олень кормит, греет, возит, — одобрительно закивал Бэюн.

— Тятя, испроси дозволение и на Изосима, — крикнул вдогонку Корней.

Выезжать следовало как можно быстрее. Для спешки была еще одна причина: Бэюн обещал топографам, работавшим прошедшим летом в их районе, пригнать к устью реки Быстрой к 15 марта шестьдесят оленей и девять нарт и оттуда везти отряд со снаряжением и продуктами на север, к Пикам — месту новых полевых работ. Эвенк дал согласие отработать в их отряде до конца сезона: управляться с оленями, кашеварить и смотреть за лагерем, когда топографы будут на съемке местности.

Через час все было готово к отъезду, но по настоянию самого же Корнея задержались, чтобы в полночь на Крещение набрать из проруби освященной воды, приобретавшей противонедужные свойства, — она понадобится для приготовления снадобий.

Груз разложили в кожаные сумы. В отдельную Корней тщательно упаковал дедовы лечебники, в которых описаны способы лечения хвороб и составы зелий, и мешочки с травами и корешками. Подпругами из сыромятной кожи крепко притянули сумы к шерстистым бокам оленей. У ездовых на спинах лежали по две подушечки — маленькие седла без стремян. Эвенк, ловко запрыгнув на своего быка, не дожидаясь, пока усядутся Корней и Изосим, повел крохотный караван, привычно оглашая округу криками «От! От!». Непривычный Изосим, пока приноровился, несколько раз падал с оленя: шкура у оленя ходит, как рубашка на теле, и он скатывался с гладкой шерсти.

Разлохмаченные хвосты дыма, тянущиеся вдоль подножья Дальних гор, указали на местоположение стойбища. Переехав покрытую торосами речку, сквозь деревья увидели и сам стан вольных кочевников, раскинувшийся на ровной, как стол, террасе. Низкое, но яркое солнце хорошо освещало покрытые шкурами конусовидные чумы, из дымовых отверстий которых выступали прокопченные концы остова. Между жилищами стояли пустые и груженые нарты с запасными жердями, тюками. На самой крайней в меховом мешке посапывал малыш. Он завозился и подал требовательный голос. Краснощекая мать, чумазая от копоти очага, в широченной юбке и длинных шароварах, заправленных в лосевые унты, расшитые цветистым орнаментом, выбежала из чума и сменила через задний клапан под малышом подстилку — мох пополам с оленьей шерстью. Ребятенок успокоился и вновь сладко засопел. С дальнего края стойбища несся бубенчиковый смех, веселые крики и визги одетой в теплые кухлянки детворы. Здесь, в глуши буреломных лесов, люди сохранили чистоту эвенкийского типа. Лица круглые, чуточку плоские, с узким разрезом глаз.

Еще дальше густилось стадо. Над ним колыхались остроконечные ветвистые рога оленух — они сбрасывают их позже быков, после отела, когда оленята немного подрастут.

В чуме Бэюна всем хозяйством управляла его жена Ирбэдэ — худая, суровая эвенкийка. Когда она наклонялась, в ее иссиня-черных косах звенели серебряные подвески. Она готовила пищу, колола дрова, поддерживала огонь, приносила воду, шила, убиралась, выбивала и сушила на высоких кольях возле чума меховую одежду, доила оленух, разбирала и ставила при перекочевках чум. Бэюн же с сыновьями пасли стадо, охраняли его день и ночь от волчьих стай и занимались охотой.

Корнея в стойбище помнили. Изосиму было приятно видеть, с каким почтением относятся к его отцу. Когда подъехали к чумам, все вышли встречать. Один из сыновей Сапкара, обнимая дорогого гостя, сказал:

— Ухо далеко про тебя слышало, оттого глаз так хочет видеть.

Их усадили на подушки, накрытые пестрыми круглыми ковриками — кумланами, сшитыми из разноцветных обрезков. Женщины перед этим аккуратно скрутили шкуры к прокопченным шестам. На освободившееся место поставили два низеньких столика.

Приятно было после мороза и колючего ветра оказаться в тепле, под защитой стен из оленьих шкур. Чум Бэюна был исключительным по своей величине: в нем могло одновременно устанавливаться три полога! Сейчас два из них проветривались, вымораживались от влаги на солнце.

Изосим впервые видел такую «спальню» и с интересом разглядывал ее устройство. Она была сшита из оленьих шкур и натянута на деревянный каркас мехом внутрь. Этот довольно объемный меховой ящик прекрасно держит тепло, и в нем можно спать в одной рубашке в самые сильные морозы.

Высота полога невелика — стоять можно лишь на коленях. Пол в нем тоже устлан шкурами. У изголовья примитивный жировик — каменная чаша, в которую налит топленый жир, с прядкой мха у края — фитилем. Он горит слабым, уютным, не мешающим спать светом. Днем полог выносят из чума. Выворачивают и выбивают колотушками, сделанными из оленьих рогов. Выколачивают и сушат долго — до тех пор, пока не удалят из шкур не только мусор, но и влагу.

Прежде чем начать угощение, хозяйка помыла лицо и руки, прыская воду изо рта. Сначала подали разогретую оленью колбасу из кишок, заполненных мясом, жиром, кедровыми орешками и прокопченных в ольховом дыму. Пока лакомились ею, в котле сварилось мясо молодого оленя. Его мелко нарубили, посыпали зеленью сушеной черемши и подали на деревянных подносах.

Доев нежное мясо, вытерли жирные пальцы о чистые полоски шкур и принялись за дуктэми — лакомое эвенкийское блюдо, приготовляемое для самых дорогих гостей из свежей рыбы, подсушенной над костром. Перед употреблением дуктэми припорашивают костной мукой и поливают рыбьим жиром.

Изосим, впервые оказавшийся среди эвенков, во все глаза смотрел на происходящее, вслушивался в неторопливый, пока мало понятный, гортанный говор кочевников. Ему, правда, не нравилось, что в чуме было дымно, душно и кисло пахло прелой кожей. Он с интересом наблюдал, как соловеют от сытости эвенки. Их лица становились все более добродушными, на губах, покрытых маслом, заиграла блаженная улыбка. На шее у Бэюна желтыми полосками лоснился натекший с губ жир.

Приученный к чистоте скитник поеживался от вида такой неопрятности. Сам он, как и отец, ел быстро, но аккуратно, бережно смахивая крошки в ладонь. Мать с детства учила: «Кто ест скоро — тот и работает споро».

Обжигающе-горячий чай принесли на маленьком деревянном столике. К нему вместе с лепешками подали колобок масла, взбитого из густого оленьего молока, и халх — сливки.

Эвенки большие мастера поддерживать экономное пламя в камельке так, чтобы кипяток не остывал. Поэтому чайник у них всегда готов.

Чай пили долго, не торопясь, громко втягивая горячий напиток, с наслаждением смакуя каждый глоток, щурясь от удовольствия. Залив чаем мясо, эвенки раскурили трубки. Вскоре табачный дым обволок людей сизым туманом. Староверы морщились, но из деликатности терпели.

— Люблю у вас поесть — все такое необычное и вкусное! — похвалил Корней. — Однако лишка уже. От обильной трапезы плоть пухнет, а дух слабнет.

— Много ешь — дух добрый! — несогласно покачал головой Бэюн. — Еда надо люби, как жена. Языком гладишь, тихо глотай. Не будешь люби — духи сердятся, еда забирай.

— Еда силу дает, — подражая взрослым, важно добавил Васкэ, средний сын Бэюна.

— Но много есть вредно — от обильной трапезы ленивым становишься, — возразил Корней.

За стенкой заскрипел снег — это на широких лыжах подъехал старший сын Бэюна — Орон. Сняв меховую куртку, охотник сел по другую сторону очага и тут же принялся разделывать тушку зайца. Он рассказал отцу, что во время его отлучки приезжали большевики из исполкома и уговаривали его перейти на оседлое жительство в деревянную избу возле какой-то культбазы. Убеждали, что в избе тепло и голодать никто не будет: продукты там дают по нарядке. Детей учат читать буквы и из говорящей бумаги про другие народы все узнавать.

— Что ты говорил больсевику? — полюбопытствовал Бэюн.

— Сказал: «Эвенк не может без кочевок. И едим мы мясо, а не нарядку. Оленя учить надо, собаку — надо, а человека зачем учить? Человек и так умный. Не поедем! В чуме жить будем».

— Правильно сказал. Изба эвенку что клетка — умирай быстро. Эвенка учить больсевик не может, больсевик не знай, как тундра жить, как олень пасти, как чум ставить. Чему он учи? Как он ходи, как он живи? Эвенк не может живи как больсевик. Эвенк умирай такой жизнь.

— Когда уезжал, шибко злой был. Сказал: «Ты не эвенк, ты кулак. На тебя в исполкоме упряжку найду». Отец, он что, из нас оленей хочет делать?

Бэюн расстроился.

— Эвенк не будет олень. Такой позор наш род не надо. Уходить надо. Далеко уходить. Пусть сам исполком оленем будет.

— Еще шаман Оргуней приезжал. Духов звал. Они ругались, что ты лючу поехал звать. Оргуней сказал, что скоро больсевики всех шаманов убьют. Тогда злой дух всех в подземный мир уведет. Жизнь кончится.

— Жадная ворона много каркает. Десять оленей дали — не лечил. Люча хорошо лечит, олень не просит.

Запущенная болезнь отступала с трудом. Ослабевшие животные, особенно быки, продолжали умирать.

Корней нервничал, а Изосим, напротив, втайне даже радовался тому, что задерживаются. В стойбище ему нравилось. Он легко осваивал язык, перезнакомился и подружился со сверстниками. Смотрел за стадом, ходил на охоту. Особенно привязался к Васкэ. Несмотря на разницу в возрасте (Васкэ было семнадцать лет, Изосиму — четырнадцать), между ними сразу возникло взаимопонимание.

Ирбэдэ не могла есть жирную оленину, и ребята ходили стрелять для нее тетеревов — у них мясо постное. Молодой эвенк охотился не с ружьем, а с луком, доставшимся от деда. Большой, почти в рост, лук для упругости был оклеен оленьими сухожилиями. Напряжение тетивы было столь велико, что она звенела от малейшего прикосновения. Оттянуть такую тугую тетиву непросто, зато и стрелу она посылает на высоту парящего орла.

На пояс Васкэ вешал красиво вышитый колчан со стрелами. Наконечники — из острого кремня. Хвостовое оперение сделано так, что в полете стрела начинает вращаться, будто пуля, вылетевшая из ствола нарезного оружия. Это придавало ей идеальную устойчивость.

Неслышно ступая мягкими ичигами — легкими кожаными сапогами, перехваченными сыромятными ремешками по голенищу, Васкэ умел подойти к любой дичи. Изосим в первый же выход понял, почему он предпочитает промышлять луком: от ружья много шума. А с луком тетеревов сколько надо, столько и настреляешь: птицы шею вытянут, посмотрят, куда сосед упал, и продолжают кормиться дальше.

Изосиму тоже нашли лук, правда, поменьше. Он бил слабее, и мальчику приходилось подходить к тетеревам поближе. Из-за этого тетерева порой пугались и отлетали в глубь леса.

Но не надо думать, что ребята только охотились. Они помогали и по хозяйству. Много времени занимала подготовка деталей для нарт: обтесывали березовые жерди для полозьев, нарезали тальник, вырубали копылья — стойки. Потом взрослые все это использовали при сборке.

На двух широких, круто загнутых с одного конца полозьях устанавливали копылья, соединенные поперечинами из тальника. Спереди стягивали их дугой — бараном (тоже из тальника). В эвенкийских нартах нет ни одного гвоздя — все связано полосками сыромятины. Нарты получаются легкие и прочные.

Упряжь для оленей мастерили женщины. Оленья упряжь устроена предельно просто: широкая ременная петля надевается на шею, пропускается под ногой и, перебрасываясь через баран, тянется к другому орону. Если один из оленей тянет не в полную силу, второй, добросовестный, сейчас же оттягивает ремень вперед, и лентяй попадает ногами под баран. Таким образом, оба принуждены тянуть на равных. У оронов ветвистые рога, поэтому у ездовых, чтобы не цеплять соседа и деревья, их укорачивают пилой, как правило, наполовину.

Готовя Бэюна к экспедиции, обитатели стойбища работали не покладая рук. Они понимали, что, если выполнят условия договора с топографической партией, то род хорошо заработает.

Наконец настал день, когда Корней вздохнул облегченно, — перестал хромать и спотыкаться последний орон. На стадо теперь приятно было посмотреть: упитанные, с лоснящимися боками красавцы. Над широко раскинувшимся по заснеженному пастбищу шерстистым ковром стоял веселый перестук ветвистых рогов оленух (быки сбросили рога еще в конце осени, после гона).

Вот, исполняя команду Бэюна, к оленям подбежали со стороны реки три собаки и с лаем погнали их на свежую, с нетронутым ягелем, марь. Живая лавина тотчас стронулась и хлынула, пощелкивая копытцами, вдоль края леса на новый выпас. Передние летели словно ветер, вытянув длинные головы. Копыта едва касались земли, только снег разлетался брызгами во все стороны да выдуваемый из ноздрей густой пар легким облаком окутывал стадо. Нет в этом суровом крае более быстрого и более приспособленного к местным условиям животного, нежели северный олень.

Убедившись, что болезнь побеждена, Корней сказал сыну:

— Собирайся. Завтра домой.

Заметив, как скуксился Изосим, отец невольно вспомнил то время, когда ему посчастливилось прожить в стойбище целый год.

— Что пригорюнился? Неужто не соскучился по дому?

— Тута, тятя, скучать некогда.

— Небось остаться хочешь?

Изосим встрепенулся:

— А можно?

— Ладно уж, погости еще. Я осенью опять приеду. Только без меня не своенравничай, веди себя пристойно, слушайся старших, — пряча улыбку, ответил отец.

Дело в том, что варлаамовцам пришлась по душе одежда из легкого оленьего меха — самого подходящего материала для зимы. Мягкий, не скатывающийся и необычайно теплый за счет трубчатой полости внутри волос — будто специально создан для суровых якутских зим. К тому же снежная пыль не набивается в густой, плотный мех, и он остается всегда сухим. Поэтому Корней сговорился с Бэюном, что их женщины осенью, после забоя, сошьют из шкур молодых олешков унты и меховую одежду для скитских, а он ближе к зиме приедет и заберет.

Прощаясь с Корнеем, Бэюн напутствовал:

— Пусть твой тропа будет чистый и всегда пересечет нашу. Аят бикэллу!

— А олени больше не хворают, — добавил лекарь.

Помощником для работы в топографической партии Бэюн решил взять Васкэ. Чтобы не разлучать друзей, он предложил Изосиму:

— Идем с нами. Будем костер сидеть, жирный мясо есть, чай пить. Что бывает лучше?

— А это надолго?

— До молодого льда. Когда отец приедет.

— Тогда можно, — обрадовался паренек.