Жизнь в общине текла своим чередом. В будничных хлопотах прошло два года, но тяга к странствиям по-прежнему будоражила воображение Корнея, не давала покоя. Он жил надеждой, что ему когда-нибудь еще удастся отправиться в невиданные края — пределы Впадины были малы для его вольной души.

В скиту тем временем назрела новая проблема. В первые годы со дня основания поселения в Кедровой пади почему-то рождались большей частью мальчики, и теперь для подросших ребят не хватало невест. Посему на общем сходе решили искать поселения единоверцев и сватать невест оттуда. О том, что такие скиты есть где-то на юго-западе, раскольники были наслышаны от эвенков.

Начали было спорить, кому поручить столь ответственное дело, но поскольку из мужчин лишь Корней знал эвенкийский язык, что для успеха могло сыграть решающую роль, чаша весов сразу склонилась в его пользу.

— Пора бы и тебе, Корнюша, — напутствовал отец, — хозяюшкой обзавестись.

Рассвет чуть забрезжил, а Корней, сопровождаемый веселым пересвистом рябчиков и поклонами малиновых метелок кипрея, уже переходил речку по окатышам, с хрустом расползавшимся под тяжестью его ног.

Сердце парня сладко замирало, лицо сияло. Перед мысленным взором Корнея стояло зардевшееся, как маков цвет, смущенное лицо Даренки. Она только что догнала его, сунула в руку вышитый рукодельный платочек. Не проронив ни слова, глянула ему в глаза так, что обожгла сердце, и тут же умчалась обратно в скит. «Господи, неужели это та самая худющая, нескладная девчонка, которая пялила серые, огромные, как плошки, глаза и дрожала от холода, когда я нашел замерзающих детей под елью. До чего стройна и красива! И когда это она успела так расцвести! Живет-то вроде по соседству. Как же это я до сих пор не примечал ее!» — думал Корней.

У подножия Южного хребта, более приземистого по сравнению с Северным, путник притянул поплотней к спине котомку, поглубже заткнул за пояс топор и начал подъем по крутому ущелью, обрамленному торчащими в беспорядке гранитными зубьями.

С другой стороны хребта, навстречу ему, спешило отдохнувшее за ночь солнце. Ущелье, словно специально громоздя на пути скитника поваленные стволы и обломки серых глыб, оттягивало время их свидания. Наконец Корней и солнце увиделись и оба радостно заулыбались.

Выскобленный ветрами и иссеченный бараньими тропами водораздел покрывала крупная щебенка. В отличие от округлых речных окатышей она была острой, угловатой, с шершавой поверхностью, местами усыпанной узорчатыми пятнами лишайника. Открывшиеся взору южные склоны хребта рассекали глубокие, как следы от ударов гигантского меча, прорези ущелий. По их дну мчались пенистые потоки.

Не успел Корней разобраться и решить, по какому из ущелий удобней будет спускаться, как черным вороньем налетели полчища брюхатых туч, стремительно поглотивших все вокруг. Выбора не оставалось: пришлось воспользоваться ущельем, начинавшимся прямо у его ног.

Грозовые тучи проседали от скопившейся влаги все ниже и ниже, пропитывая все сумрачностью и нарастающим напряжением. Дно ущелья сплошь покрывали шаткие камни, и Корней рисковал в любой момент сломать не только ноги, но и шею. Вскоре тучи догнали и поглотили его вместе с камнями. Путник заторопился вниз, надеясь, что там, внизу удастся вырваться из мути, сделавшей его незрячим и найти убежище от готового вот-вот начаться дождя. Но, вопреки ожиданиям, муть становилась все плотнее. Продвигаться приходилось уже почти на ощупь, ориентируясь на шум ручья. Корней понимал, что дальше так идти не только бессмысленно, но и опасно. Тут весьма кстати подвернулась скальная ниша. Путник решил укрыться в ней и подождать, когда пронесет грозу и вместе с ней уползут тучи, поглотившие все вокруг.

Нагребя нанесенный весенним паводком древесный хлам, Корней достал из котомки прядь сухого мха. Ударом кресала о кремень высек искры и запалил костерок. Робкие язычки, разгораясь, побежали, затрещали по сухим веткам и через минуту слились в трепещущее рыжее полотнище. Видимость немного улучшилась. Корней осмотрелся. Ниша была довольно просторная. Дно ее имело заметный уклон в сторону ручья. Усталый путник, поблагодарив Господа за прожитый день, пробормотал, обращаясь к ворочающемуся в хворосте другу-огню:

— Извини, брат, я что-то притомился, — свернулся калачиком и тут же уснул.

Но то, что вскоре началось, подняло бы на ноги даже мертвого. Дело в том, что скитника угораздило расположиться на ночевку в самом центре вызревшей к тому времени грозы.

Первые же раскаты грома, усиленные многократным эхом, были настолько мощными, что оглушили парня. Корней вскочил на дрожавший под ногами гранитный монолит и ошалело завертел головой.

— Сохрани, Господи, и помилуй, — торопливо зашептал он.

Непроницаемая тьма, окружавшая его, то и дело озарялась мутно-белыми всполохами сатанинского сияния. Они следовали один за другим: то ослепительно яркие, то чуть видимые. Канонада не затихала ни на секунду. Ущелье накрыли потоки воды. Застучали, срывавшиеся со склонов от раскатов грома и ударов молний, камни.

Внезапно черноту, в саженях двух от скитника, расколол слепящий ствол. Корнея подбросило. Край ниши на глазах покраснел и застывающей лавой сполз по склону. Одновременно раздался столь резкий и сильный треск, что путник на какое-то время перестал слышать.

Вакханалия света, грома и воды длилась в течение часа. Наконец, утробно порыкивающая гроза, пошла на убыль, но ливень не ослабевал. Раскаты грома теперь заглушал нарастающий рокот вышедшего из берегов ручья. Судя по силе рева, он превратился в неукротимый клокочущий поток. Корнея все чаще обдавали брызги подступавшей воды. Скитник поежился: не ровен час, смоет и так измолотит, что даже воронам ничего не останется. Пока не поздно, надо выбираться из этой ловушки!

Нащупав рукой границу подступившей воды, он мысленно представил форму ниши и понял, что спохватился поздновато: теперь, чтобы перебраться из «убежища» на склон ущелья, следовало сначала зайти в воду.

Надев котомку, Корней осторожно, не отрывая ступней от покатого дна и одновременно упираясь рукой в потолок ниши, двинулся к ее краю. Пока вода не достигала колен, он уверенно противостоял ее напору, но не кончающийся каменный свод принуждал скитника заходить все глубже и глубже. Еще чуть-чуть — и поток вместе с несущимися в нем камнями снесет его. Но Господь, наконец, смилостивился: боковая стена ниши, плавно загибаясь, открыла пленнику проход на склон.

Ощупывая в кромешной тьме шершавые выступы скалы, скитнику удалось подняться на несколько саженей. Но вскоре он вынужден был остановиться — боялся сорваться с почти отвесной стены, скользкой от дождя. Здесь, на крохотной площадке, мокрый Корней простоял, вслушиваясь в не утихающий рев воды, несколько часов. Стоял и без устали повторял слова молитвы:

— Отче наш Всемогущий! Молю тебя о милости Твоей! Ты, Господи, столько раз посылавший спасение рабу Твоему, обрати взор Свой на раба Твоего. Не о себе молю, а лишь о братьях и сестрах, пославших меня в дальнюю дорогу с единственной надеждой найти других сестер и братьев, столь же крепких в нашей вере. Молю Тебя о милости: помоги пройти этот трудный путь, не дай погибнуть рабу Твоему, приведи к тем, кого ищу. Укрепи мой дух! Помоги мне, Господи, исполнить волю братьев моих! Вера моя крепка и нерушима! Аминь!

В голове гудело от рева воды, ноги подкашивались, но Корней продолжал молиться.

Светало. Ливень утих, ночная тьма рассеялась. Оглядевшись вокруг, парень пришел от увиденного в восхищение и ужас одновременно. Он находился на склоне расщелины с отвесными стенами, уходящими в поднебесье. Склоны, смятые в огромные складки, местами вздыблены почти вертикально.

А вот и солнце! О, это Великое Живительное Солнце! Как ты преображаешь все вокруг и меняешь настрой чувств и мыслей человека!

Сразу воспрявший духом Корней даже подумал: «Не все так худо!»

Пережив за свой короткий век уйму разных опасностей, он воспринимал их как нечто само собой разумеющееся и неизбежное. Если иному происшедшее за эти сутки могло бы отбить охоту к странствиям на всю жизнь, то для него эта ночь была памятным и захватывающим дух приключением.

Внизу по-прежнему надсадно ревел, клокотал горный поток. Скоро его грозная мощь конечно иссякнет и вода пойдет на убыль, но стоит ли ждать, когда этот строптивец утихомириться? Пожалуй, разумней попытаться прямо сейчас выбраться наверх, к теплу и свету, поближе к светилу.

Эта мысль понравилась Корнею, и он, карабкаясь по уступам, словно горный козел, сумел одолеть почти неприступную стену и выбраться на плато, от края до края покрытого густым хвойным лесом, пропоротым местами суставчатыми перстами скал.

Сквозь еловые лапы солнечные лучи почти не пробивались, поэтому здесь стоял вечный полумрак и не росла трава, но, зато, сколько пухлых мхов и лишайников! Изумрудными коврами устилали они землю, седыми прядями поднимались по стволам, свисали с ветвей.

После ливня все вокруг было пропитано влагой. На кончике каждой еловой иголочки играли капельки. Редкие лучики, сумевшие пробиться к ним, зажигали их, превращая в драгоценные камни. Ноги глубоко проваливались в толстый моховой ковер, скользили по сырым мускулистым корням. Тихо и безжизненно было в этой чаще. Только кабарожкам, небольшим, сгорбившимся, будто от страха, олешкам мила сумрачность и сырость ельников. Темные силуэты этих пугливых созданий и их негромкие вскрики «чиф-фый» оживляли угрюмую тайгу.

Два дня продирался Корней сквозь нее, то и дело пригибаясь и разводя руками колючие лапы. Наконец тайга расступилась и выпустила путника на открытый простор: плато закончилось ступенчатым подъемом на каменистое нагорье, окруженное лысоватыми горами. Редкие лиственницы, карликовые березы, кустики багульника, растущие здесь, тоже не радовали взор.

Одолев нагорье и перевалив щуплый, изогнутый дугой хребет, Корней спустился в долину, приютившую несколько пригожих озер. Из ближнего, самого большого, вытекала резвая речушка.

«Буду держаться русла — люди всегда селятся по берегам», - подумал Корней и пошел по звериной тропе вниз по течению. И правда — вскоре на галечных косах стали попадаться кострища, ямы, кучи песка вперемешку с галькой. Будь Корней знаком со старательским промыслом, он бы сразу смекнул, что здесь мыли золото. К полудню за кустами разглядел надгробные кресты, уныло наклонившиеся к земле. Выходит, люди где-то поблизости?!

До скитника донеслись необычные, швыркающие звуки и плеск воды. Бесшумно прокравшись, Корней увидел невысокого загорелого старика, с седой копной кучерявых волос, покрывавших даже плечи, и разлохмаченной на всю грудь бородищей, в холщовых залатанных штанах, линялой рубахе. Мурлыча что-то под нос, усыпанный оранжевым крапом неистребимых веснушек, он, держа корыто над водой, покачивал его круговыми движениями, одновременно понемногу сливая то, что в нем находилось. Скитник подошел ближе и, осторожно крякнув, поприветствовал:

— Бог в помощь, мил человек!

— Благодарствую, коль не шутишь, — ответил корытник, ничуть не удивившись внезапному появлению Корнея. — Не зря ворон встречь летел, вот и гости! Откель явился, ангел божий? Подобру ль, поздорову?

— Издалече, — ответил Корней и неопределенно махнул рукой.

— Да ладно, паря, не темни. Пожалуй, из Варлаамовского скита будешь. Колодка твоя мне знакома. Никодимова порода.

Ошарашенный путник не знал, что и сказать. Безотчетно осенил себя крестным знамением, попятился.

— Да не пужайся. Знакомец я. Мужикам вашим, почитай, жизнью и волей обязан. До Бешеных порогов с ними хаживал.

Тут Корнею припомнился рассказ деда о шебутном старателе, оставшемся на богатых россыпях золота у порогов реки Глухоманки.

— Уж не Лешак ли вы, дядя?

— Вот видишь, и ты меня знаешь! — обрадовался старик. — Один мудрец говорил: «Свиделся раз — товарищ, свиделся два — приятель, свиделся три — друг». Так что я вашей братии теперь в друзья гожусь. Велика тайга, но тропы нет-нет да пересекаются.

Действительно, надо же такому случиться, чтобы свел Господь Вседержитель этих двоих, возможно единственных на сотни верст людей, на этом неприметном ручье. «Неспроста все это», - невольно подумал Корней.

Старатель, словно читая его мысли, с явным удовольствием, и даже с некоторым пафосом, произнес:

— А ты ведь, голубчик, тут не случайно. Тебя мне Господь пожаловал. Дело есть. Подсобишь?

— Отчего ж не подсобить, дяденька, ежели дело богоугодное.

— Дело по твоим понятиям, пожалуй, и не совсем богоугодное, но управиться с ним может только божий человек. А ты, сразу видно, душа непорочная, пред Богом чист, яко младенец, тебе все врата открыты. Так вот: обнаружил я тут недалече, в брошенном староверческом монастыре, тайник, но один остерегаюсь спускаться в него. Моего напарника, известного грешника, давеча у входа враз завалило. Айда, голубчик, прямо сейчас, разведаем, что там схоронено.

Лешак повел на вершину холма, где в окружении лиственниц стояла монашья обитель, обнесенная крепким бревенчатым палисадом. Внутри — приземистое строение казарменного вида с узкими бойницами-прорезями окон. К нему примыкало несколько построек поменьше. Напротив них — часовня, а позади обложенные дерном ледники, кузня, сушильные навесы — вот и все хозяйство.

Зайдя в какую-то лачугу, Лешак взял кирку, загодя приготовленный факел и провел к полузаваленному подземному ходу. Расчистив его, они помолились и, запалив огонь, спустились в подземелье. Через семь-восемь саженей они уперлись в сырую квадратную каморку. Стены ее были выложены плитняком, на полу стояло несколько кованых сундуков, пустых внутри. Старатель передал Корнею факел, а сам, долго не гадая, стал бить киркой по полу. После одного из ударов она чиркнула о металл. Сняли слой земли и, подняв лиственные плахи, увидели яму, в которой стояли четыре плотно закрытых бидона и три кадушки. С трудом подняли тяжелые сосуды на верх. Открыли одну из кадушек. В ней лежала дорогая церковная утварь стародавних времен. Бидоны же были до верха заполнены золотыми и серебряными монетами.

— Бери, паря, сколь хошь! — прошептал, обалдевший от восторга, старатель.

— Нам не можно чужого. Да и наш наставник всегда поучал — через злато слезы льются.

— И то верно. Нет в нем счастья. Вот сколько уж лет бьюсь, бъюсь, мою, мою его и что с того? С Бешеных порогов, когда выбирался, целых полпуда золотого песка утопил… А сколь обманывали, грабили — не счесть. Видать больно нагрешил я, пропащая душа. От того Господь и не дает счастья. Вот у вас все строго по чести, по нерушимому порядку и твердым правилам. Без обману, без обиды трудитесь во благо общины. За то ваших и уважаю!

— Так отчего ж не бросите свой бедовый промысел?

— Пробовал, да больно уж азартное, фартовое дело!

— Жаль мне вас, дяденька.

— А почто жаль-то?

— Странный вы. Сами говорите, что злато счастья не приносит, а всю жизнь липнете к нему.

— Понимаешь, это вроде болезни, холера ей в дышло. Знаю, что беда от него, а совладать, бросить не могу. Темная сила в золоте есть… Было время, мечтал в Расею, на матерую землю вернуться. Явиться в родную деревню одетым по-барски, в рессорном экипаже с тремя жеребцами и кучером, да устроить гулянье на всю округу. Чтоб знали, что Лешак не пропащий человек и что душа у него щедрая! Землицы выкупить, зажить как все люди. Да, видать, уж не суждено. Золото не отпускает, приворожило насмерть.

— Дядя Лешак, вы ведь тут, поди, всю округу излазили. Наверное, знаете, где какие поселения?

— А тебе они почто?

— Я ж не от скуки брожу. По делу община послала. Единоверцев велено найти.

— Ну что сказать?.. Много их здесь вокруг раскидано, да все, как и сей монастырь, пустые. Людей ни в одном не встречал… Однако хватит нам лясы точить. Айда, паря, лучше в мои хоромы. Попотчую. Там и поговорим досыта.

Они прошли мимо бревенчатого кладезя к постройке, где прежде располагались трапезная со стряпушной. Посреди ее громоздилась закопченная печь, подле которой, на столе, красовался позеленевший от древности медный самовар.

— Вот тута я и живу. Здесь на печи сплю, кости застуженные грею.

Залили в самовар воды. Она была столь холодна, что бока сразу густо запотели, и мелкие капельки, сливаясь друг с другом, медленно скатывались на столешницу. Бросив в трубу горящий завиток бересты, Лешак набил ее доверху сухими шишками. Пока закипал самовар, достал из еще теплой печи чугунок с душистой грибной похлебкой. Из ледника принес увесистую оленью лопатку, настрогал промороженное мясо.

— От сырого-то вся сила и идет, — пояснил он. — Особенно от сырой печенки. Ее поешь, так цельный день ходи — не стомишься. От сырого всегда так…

Ели с удовольствием. Старатель, возбужденный встречей, говорил без умолку. Вспоминал, как Маркел с Колодой спасли его. Как плыли по реке, корячились на порогах. Без устали восхищался умом и начитанностью Никодима.

— А вы знаете, Колода-то давно утоп, еще до моего рождения.

Лешак сразу переменился в лице и, крестясь, пробормотал под нос:

— Вот так всегда! Сведет судьба с хорошим человеком, ан его уж и нет…

Переночевав, Корней стал собираться в дорогу.

— Своим кланяйся. Передай, что поминаю добром! Я тут с год еще поживу. Там видно будет. Ну а ты, паря, что надумал? Куда теперь двинешь?

— Эвенков поищу, может, у них что выведаю.

— Эта шатия-братия в той стороне, вон за теми горами бродит, — и Лешак махнул рукой на юг. — Давай с Богом. Хотя постой — не могу я тебя просто так, с пустыми руками, отпустить. Возьми хоть образок в дорогу…

— Сие можно. Божье даренье в радость, тем боле вижу даете от чистого сердца.

— Чудные вы люди… Погоди, возьми еще что-нибудь. Не хошь злата, так возьми вон чугунок аль соли. Тут ее в монастырской кладовой с достатком припасено.

— Вот от соли не откажусь. Наши премного благодарны вам за нее будут. Только сейчас несподручно мне будет с ней по тайге шарахаться.

— Так ты на обратном пути захаживай. Тогда и возьмешь сколь сможешь.