Глава пятнадцатая
1
Пока новый начальник уголовного розыска разбирался с фактами нерадивого отношения к службе вверенных ему сотрудников, Госполитохрана продолжала мероприятия по ликвидации ленковской шайки.
Павлик – как называли в ГПО Павла Калинина – терпеливо отслеживал всё, что происходило в доме Цупко.
А «квантиранта» здесь уже не стеснялись, из чего он сделал вывод: бандитам нужен, но не в качестве дополнительного «штыка». Тогда зачем? Какая роль отведена ему бандитами? Калинин терялся в тревожных догадках.
К Цупко вечерами приходили какие-то люди, они довольно громко разговаривали на кухне или в комнате, где спал хозяин. Вот и вчера мужик толстый приходил, договаривался насчет каких-то колес, потом чего-то бормотал Филиппу про патроны и винтовку.
Толстого Павел не знал, но, пожалуй, ещё более лучшим было то, что толстый не знал Павла.
Это был выпущенный из-под ареста Егор Бурдинский. Директор ГПО Бельский все-таки дал ему ещё один шанс. Да и не Бельский вообще-то, а сам товарищ министра Иванов!
У следователя по особо важным делам Высшего Кассационного суда ДВР Колесниченко дрожащий за свою шкуру Бурдинский твердил, как пономарь, одно: выпил без меры, бес попутал, одурел, абсолютно ничего не помнит.
Наума Тащенко взяли в оборот куда как крепче – за «длинный язык». И Письменнов и его «адъютант», которого тряс за грудки пьяный Тащенко, очень насторожились словам, слетевшим с языка Наума: про «нашего Ленкова», которого-де хотят заарестовать, видите ли, собутыльники.
Письменнова выпустили сразу – к нему доверие было полное. Быстро разобрались и с Афоней Ульзутуевым, тоже вскоре отпустили. Остались в арестном помещении ГПО Бурдинский да Тащенко. Про второго разговора нет, а Егора снова повели на разговор к Бельскому.
В директорском кабинете Бурдинский с порога и – обомлел враз!
Сидит рядом с Бельским товарищ министра внутренних дел Михаил Данилович Иванов и смотрит он на Бурдинского пронзительными глазами, прошивая, как очередью из «максима»!
– Никак не ожидал я, Егор Ильич, что так поступите с Аносовым. Что же, действительно расправиться хотели? И за что, спрашивается?
– Михаил Данилыч, поверь, ты ж меня знаешь!.. Да разве мы на мокрое дело… Никогда! Просто по пьянке злоба взыграла у Наума… А я… Ежели бы не одурел тагды от водки проклятущей, то враз бы всё это непотребство пресёк! Наука дураку…
Бурдинский обхватил опущенную голову обеими руками и замычал, раскачиваясь из стороны в сторону на стуле.
Иванов несколько минут молча смотрел на обезумевшего Егора, потом переглянулся с Бельским.
– Ладно, хватит! Возьми себя в руки! – прикрикнул он на Бурдинского. – Что, как баба, распустил тут сопли! Возьми себя в руки, я сказал!
Бурдинский с тоской и мольбой поднял на Иванова больные глаза.
– Ладно, поверим тебе на слово в отношении Петра Афанасьевича. Кстати, он, пока вы пили да убить его грозились, глаз не сомкнул – участвовал в операции по захвату ленковцев в Кузнечных рядах. Погиб там хороший наш товарищ… А Ленков ускользнул!
Иванов сделал паузу, изучающе глядя на Бурдинского. А тому чего уж тут на такое говорить. Влип по уши!
– Вот что, Егор Ильич… Времени у нас в обрез, лясы точить с тобой некогда, да и не намерен. О твоей связи и дружеских отношениях с Ленковым нам теперь доподлинно известно.
Бурдинский снова безвольно свесил голову.
– И для тебя эта старая, замешанная на поганеньких контрабандных делишках дружба с ним оказалась выше интересов дела революции! – гневно продолжил Иванов. – Понимаешь ты это, дурья твоя башка?! Одним-единственным можешь ты искупить свою вину…
– Смертью… – прошелестел белый как бумага Бурдинский.
– Кому она нужна, дурень! – горько проговорил Иванов. – Хотя, как меру революционного наказания, ты её заслужил по полной. Если по совести – сажать тебя надо на одну скамью с бандитами и судить как сообщника и укрывателя главаря шайки! При таком раскладе, Егор, и впрямь до старухи с косой – путь небольшо-ой! Но один шанс у тебя есть.
– Чево от меня требуется? – глухо спросил Бурдинский.
– Твое искупление вижу в одном – помочь нам взять Ленкова живым или мёртвым!
– А сможет ли он, Михаил Данилович? – с брезгливым сомнением оглядывая застывшего на стуле Бурдинского, словно в раздумье, спросил Бельский. – Они же с царских времен – не разлей вода. Контрабандили и пакостили вместе…
– Сможешь? – Иванов пронзительно уставился на Бурдинского. – Не просто это, Егор. Тут Лев Николаевич прав. Трудно, ох, как трудно с твоим безволием и трусостью избавиться от предрассудков, от жалости к дружку своему, корешку старинному. А он стал бандитом, понимаешь ты? Кровью десятков людей умылся! Сможешь, Егор, рвануть себя за грудки? А? Рвани изо всех сил, потому что нельзя так жить красному партизану! Или ты только именем партизанским прикрывался?
Иванов снова, как пулёметной очередью, хлестанул взглядом по съёжившемуся Бурдинскому.
– Видимо, так… – многозначительно проговорил Бельский. – Напрасно ты к его совести взываешь, Михаил Данилович. Пропил он её давно, ещё тогда, когда китайское пойло сюда возил, а партизанил… Многие партизанили…
Бурдинский медленно поднялся со стула.
– Я на всё согласен. Достану Ленкова живым, а ежели такова не получится, то доставлю вам его мясом! Не предам! Давайте вашу задумку. Жизни не пожалею…
2
…Второй день шлялся Бурдинский по «укромным» местам. Наконец, 21 мая вечером, добрался и до Цупко. Мол, Костя патроны просил, так я ему немного достал, и винтовку принесу, а ещё могу револьвер достать, тем более, что может это всё сгодиться для отличного «дела». А «дело» – на две тыщи рублей золотом! И причём – без риска. Доктора ограбить – всего делов-то!..
Цупко выслушал вроде бы с недоверчивостью, но Бурдинский видел: глазки у Фили-Кабана загорелись, толстые пальцы зашевелились паучьими хваталками.
– И чо, Гоха, прям-таки и разложили доктора такие деньжищи? Откель у энтих клистирных трубок-то золотишко? Чево-то тут не срастатца… Омманул, Гоха, тебя кто-то…
– Ни хера ты, Филя, не кумекашь! Кады бы речь про жалованье докторишек шла… А тут ты в своей темноте блуждашь! Ты что, забыл про мою членство в Нарсобе? От то-то и оно! – Бурдинский постучал согнутым пальцем себя по лбу. – Меня ещё третьего дни обязали из самой Москвы делегацию докторов встретить. Полтора часа как с вокзала! Энта самая московская компания – не просто доктора! Энто, Филя, больши ветеренарны светила приперлись на помощь Дэвээрии. Слыхал, чай, чо у нас на югах-то деется?
– А чо там деется? – подался вперед Цупко.
– Эван ты темный! Очаг чумы! Скота косит, как косой! Скоро не то, что стада поредеют – воопче жрать будет нечего! От энтого очага заразы ветеренарна бригада и приехала спасать. Понял аль нет?
– И чо?
– Да как чо! На таки дела никаких денег власти не жалеют! Им, Филя, на ликвидацию чумы…
Бурдинский перегнулся через стол к Цупко и продолжил шепотом, округляя глаза:
– Десять тыщ золотых рубликов Рэсэфэсээрия выделила! Чуешь?!
– Да ты чо!
– От тебе и чо! Завтра ихний председатель… Ну, докторской энтой комиссии… Так вот… Он, значит, отправлят всю врачебную команду в Борзю, а сам пока ехать не может, потому как ему энти самые десять тыщ оформить надобно, в банке.
– Так энто чо, брать золотишко из банка придется? Эва… Да там охраны!..
Цупко разочарованно откинулся к стене.
– Тама мы никак с налётом… Прошли времена!
– Ты, Филя, не до конца уразумел. В банке, оно конешно, взять кассу промблема, но дело-то, Филя, в том, что послезавтрево энтот самый председатель комиссии получает в банке две тыщи золотых рубликов, и мы с имя отправлямся в Борзю!
Бурдинский победоносно поглядел на Цупко.
– На такой каравай, Филя, как все десять тыщ рот не разинешь, но две тыщи тоже неплохо, а? А ишо пять сотен золотых рубликов у энтого председателя уже в кармане! Сколь всего выходит навару?
– До вокзала, понятное дело, с охраной денежку повезут… – раздумчиво проговорил Цупко. – Тут ничево не выйдет… В вагоне…
Он пристально поглядел на Бурдинского.
– Дык, в поезде-то, чай, тож без охраны не оставят. И чо ты трендел, мол, без шума могем взять?
– От тут-то и весь кандибобер, Филя!
Бурдинский торжествующе прихлопнул по столешнице.
– Нам вся энта канитель и ни к чаму! Ни движенье на вокзал, ни охрана в вагоне!
– А как жа?..
– «Как жа», «как жа»! Совсем у тебя, Филя, мозги жиром заплыли! Да не будет уже в вагоне денюшек! Ха-ха-ха-ха! – заржал довольный Бурдинский, окончательно войдя в роль. – Не понял, башка стоеросовая?! А вот ето видал?
Продолжая ухмыляться, он показал таращившему глаза Цупко ключ на тесемке, к которой была прикреплена фанерная бирочка с лиловыми цифрами.
– Вот, Филя, ключик! И ключик энтот от председателева нумера в гостинице «Даурия». Смекашь? Ни хера ты не смекашь! Мне сей ключ выдали, как сопровождающему лицу. Штоб я, значит, мог беспрепятственно входить в председателев нумер. Ну, там с документами, опять же – для доставки припасов на поездку. Денежки, Филя, получаем мы с главным доктором послезавтрово днем, а уезжам в Борзю вечером! Ну, допёр? За нумером в гостинице Костя устанавливат наблюденье. Как только деньги окажутся тама – забирает по-тихому. Я, понятно дело, в стороне, а в нумере разве што один председатель энтот и будет. Ему револьвер под нос – и амбец! Связать – да кляп. И лежи он до самого паровоза! Я же тама первый и появлюся, шум-гам подыму, мол, беда, ограбили! А ежели и вовсе никого в нумере не будет – тады и энтот ключик сгодится. Костя золотишко заберёт, а человечик ево незаметный мне ключик обратно ткнёт, где условимся. Потом мы с главным московским доктором приходи в нумер… И опять я шум-гам подымаю! От так!
– А ежели ключ никакой возможности возвернуть не выйдет?
– Че ты, Филя, в таки подробности лезешь! Ключ-то, вишь какой? Сама простота! Завтра же второй такой выточим на старом базаре!
– Во! Это лучше будет!
По Филиному воодушевлению, и особенно по вниканию Цупко во все мелочи, Бурдинский понял: рыбка клюнула. Но клюнула жадная и глупая плотва, а не хитрая щука – Костя.
– Ты, Филя, давай-ка, сыщи Костю. Треба сурьёзно все обговорить. Сам щас видишь – уголовка и «Господи, помилуй» землю роют. Опростоволоситься нам нельзя, а вот умыть господ сыскарей – сам бог велел!
– Непросто это, Гоха, о-хо-хо… – протянул, задумчиво покачивая головой, Цупко. – Надо ж ишшо сыскать Костю-то.
– Сыщешь, коль хотелку приложишь! – осклабился Бурдинский. С этим Филю-Кабана и оставил.
Прислушивавшийся к вечернему разговору Цупко и «толстого», госполитохрановский «подсобник» Калинин этой части их разговора не разобрал. Может быть, и к лучшему, а то поднял бы суету, которая могла задумку ГПО порушить, отпугнуть от наживки щуку.
Наутро Цупко неспешно попил чаю, а потом ни с того ни с сего вдруг спросил Павла: а не хочет он в Маньчжурию податься с надёжными человеками? Калинин растерялся с ответом, а Филипп махнул рукой, дескать, вечером договорим. И ушёл в город, взяв с собой и верного помощника – Ваську Спешилова. Филиппов приёмыш быстро впитал от старого каторжника всё самое худшее.
Обедал Калинин в полном одиночестве, потом прилёг было вздремнуть, но стук в оконное стекло поднял. Павел глянул на ходики, потом в окно. Часы показывали без пяти три, а за окном стоял высокий, плечистый молодой мужчина, который на днях уже приходил вечером к Филиппу. Жаркая волна окатила Павла при взгляде на незнакомца в сером, щегольски сшитом костюме и чёрной фуражке. А тот кивком вызвал Павла к калитке.
– Хозяин дома?
– Здравствуйте… Нет, Филипп Ильич отсутствуют…
– Отсутствуют, говоришь? Ну-ну… Передай ему, что часов в десять вечера снова зайду, чтобы дождал меня дома. Понял? Хорошо… Это ты, стало быть, и есть его квартирант?
Калинин снова кивнул.
– Ладно, бывай.
Мужчина быстро ушел, а Павел наконец-то по-настоящему перевел дух. «Ленков!» Несколькими днями раньше, поздно вечером, к Цупко приходили двое. Один – в шинели, другой – в дождевике. Тот, что в дождевике – сегодняший! – недолго пробыл, вскоре ушёл. А со вторым хозяин поговорил неспешно, потом сели пить чай, пригласил Филипп и квартиранта. За чаем вечерний гость достал из кармана шинели грязный носовой платок, развернул, а там – золото. Золотников сорок-полсотни. Спросил у Филиппа, где побыстрее продать. Потом, когда ушёл и этот, Павел спросил у Филиппа, кто это были. «Ленков», – коротко ответил Цупко. Нетрудно было сообразить, что хозяин имел в виду не визитёра в шинели – тот на знаменитого предводителя шайки явно не тянул, – а вот первый, который тогда пришел в дождевике, а ныне в шикарном костюме, – этот – да! – атаман.
Сердце у Калинина билось неровными толчками. «Будет вечером в десять часов! Надо быстрее сообщить в ГПО!» Павел потянул с вешалки потёртый пиджак. «Ну а как не придёт? Сколько уже раз ускользал! Почует и не придёт… А тут ГПО и нагрянет! Филипп в стороне, а я – в бороне! И потом, если Ленков не придёт, то где его искать? Во-первых, где он живёт, я не знаю, а, во-вторых, при малейшем слове против Ленкова можно ожидать пулю. Эти везде найдут…»
Калинин опустился на стул в тягостных раздумьях.
Через пару минут они были прерваны появлением Васьки-приёмыша, который в отличие от Цупко относился к «офицерику» с ба-а-льшим подозрением.
– Куды это ты навострился? – сразу спросил Васька, зыркнув на пиджак, который Калинин, так и не надев, держал на коленях.
– Я… Пройтись хотел, что-то голова болит…
– Никто не приходил?
– Был какой-то… – ляпнул Калинин и только потом сообразил, что уже видел Ленкова в доме Цупко, и Васька об этом знает. – Вроде этот ваш Ленков, что ли…
– Ну ты даёшь! – встрепенулся Васька. – «Ленков этот»… Да за такие слова!..
– Тихо, малец! – осадил Калинин. – Ещё грибы не вставали на дыбы!
– Сам ты гриб! – обиделся Васька. – Сиди, пока Филипп не придёт. Потом башку свою дурную проветривать пойдёшь! Вот кады Филиппу всё обскажешь про Костин приход, после и…
– Да чего там обсказывать! Только и передал, что придёт часам к десяти вечера…
– Ага, это и передашь. Посидим покудова, чаю попьём…
Злой Калинин бессильно смотрел на хитроумного Ваську Спешилова, тринадцати лет от роду.
Филя-Кабан вернулся поздно – сам около десяти вечера. Выглядел обеспокоенным.
– У себя пока будь, – буркнул Павлу, выслушав весточку от Ленкова и ещё больше нахохлившись. – Не до гуляний… Сиди, ишо надышисся своим воздухом, позову опосля…
Взволнованный Калинин ушёл в свою комнату, взялся было читать, но строк не видел, больше прислушиваясь и косясь в окошко.
Но только ближе к одиннадцати часам скрипнула калитка. В сенях послышался голос – Ленков всё-таки пришел. Они взялись совещаться с Филиппом в кухонке, а в комнату к Павлу вдруг заявился Васька. Разговаривать с ним не хотелось, и Павел сделал вид, что читает книгу. Голоса в кухоньке постепенно обретали силу. Разговор шёл про лошадей и про легкую конную пассажирскую тележку – ходок. Упоминали и Маньчжурию.
– Пора, Костя, пора… Аль не чуешь, как нас обкладывают!..
– Как же! Да у меня уже у самово подмётки горят! Суки!.. Что делать, Филя, что делать?
Ленков вскочил, заметался по тесной кухоньке, тут же, задев локтём полку с утварью, выругался и снова сел напротив Фили-Кабана.
– А может, собрать всех верных людей, да как вдарить по пёсьему уголовному розыску!
– Каких верных людей, Костя? Окстись! Да у нас, окромя шушеры мелкой, воопче никого не осталося…
– Врёшь, меня так не возьмёшь! Партизан подыму знакомых…
– Да партизаны твои – все по норам, а кое-кто, как ты знашь, в гепео кукует!
– А ты знашь, что я ещё одно письмо ихнему начальнику черканул! Так и так, мол, Костя Ленков с гепео не воюет, политических работников не убиваю, а бью буржуев – кровопийц трудового народа! И добавил, что ежели «Господи, помилуй» будет арестовывать наших партизан, то поплатится кровью. Разнесу весь уголовный розыск и чертову Госполитохрану!
– Ага, борзописец ты добрый!.. Только ты, Костя, ентой бумажкой… Уголья в кострище ворошишь на свою голову! Мне, вона, третьего дни повестку ихнюю вручили… Вызываюсь свидетелём. А тама всякое быть могет – хлоп и в каталажку! Чево ты, паря, а? Али петли на шее не чуешь? Тикать надобно, как наметили…
– Каво мы там… Нынче в Маньжурке, почитай, знакомых спиртоторговцев – хрен да маленько! И те нас забыли… Сунем голову, а ничево и никого уже не знам! Как же это старый хрыч-то угораздился! Говоришь, на лошадь позарился… Какого хрена! Для себя у нас же есть добрые… Ну, хрычина старая…
– Хо-хо-хо, Костя… Чево уж теперя… Ляксея Андреича ноне ужо не выпустят… Слыхал, и его в гепео утартали!
– Мало мы их щёлкали!
Ленков зачем-то вытащил из кармана револьвер, нервно провернул барабан.
– Слышь, Филя, а я был у этого начальничка на похоронах…
– Ох… У Фоменки?! Сдурел!
– Я убивал – мне и хоронить!
– Ты?
– А то!
– Не греби ты на себя, Костя… Чужой энто грех…У тебя и так списочек… Безо всяких фоменок никакой каторгой не отделашься…
– А ты не каркай, Кабан! Меня ещё взять надо! И пулю такую не отлили!..
– Ладно, ладно, чево расшумелся на весь дом! Слышь, так, можа, все-таки квантиранта моево, офицерика ентова, в дело пристроим? Возьмём с собой в Маньчжурию…
– Каво? У него молоко на губах не обсохло! Вот бы Яшку-с-чубом… Куда ж он делся, а?.. А офицерик твой… С кем он нас там сведёт? Аль запамятовал, для чево его Андреич определял? До границы с лишним стволом дойти, а там…
Ленков красноречиво провёл ребром ладони по горлу.
(Самонадеянный атаман и предположить не мог, что это ему готовил такую участь старый Бизин. Это он, сильный и смелый, ловкий и меткий Костя, должен был охранять награбленное золото и камешки до границы, а там бы у Бизина хватило силенок спящего Ленкова прикончить и уйти за кордон с благодарным за спасение от красных Павлушей. Бизин ещё в семёновские времена в квартиранте Цупко разглядел бесхитростную, непакостную душу, в которой отсутствует та алчность, когда и за полушку бьют по макушке.)
– Эва… А ты знашь, как ентот офицерик заново на наш читинский цугундер загремел? – насмешливо глянул на Ленкова Цупко. – По случайности выкрутился, а так-то он – оттуда, – Цупко ткнул пальцем на воображаемый юг, – с секретным поручением! За шпионство его зацапали!
– Теперь все их секретные поручения булькают в сортире! Просрали беляки свои времена! Мы их так расчехвостили, куды с добром… Кончилось белопогонное время! – Ленков махнул рукою.
– Зато мне квантирант сказывал, в Маньчжурии оне себе жисть устроили – богатую! Это, Костя, пока ты с остальными партизанами ихние войска чехвостил, кому надобно было, тот ушёл с золотишком и живёт нонеча себе припеваючи! А пошто мы так не смогём? У нас тоже запас имеется… А ишо Гоха богатое дело предлагат провернуть…
– А чево это все-таки его выпустили? Его, значитца, отпускают, а Наума держат? Почему? – подозрительно прищурился Ленков.
– Зазря ты на Гоху насуропился! Наум-то, сам знашь, языком што помелом… А на Гоху подозренья возводить… Опять же заслуги ево партизанские…
– Ладно… Но дельце, которое он предлагат, какое-то стрёмное. Больно всё просто – деньги сами в руки…
– Ага, а тебе чево надо? Тарарам с пальбой до небес? Тихо взять – в путь-дорожку!
– Сегодня, говоришь, просил Гоха встречи?
– Ну… А то ентот дохтур московский завтра с Гохой уезжать собралися… Получат, стало быть, золотишко – и ту-ту на паровозе!
– Капитал мне, конешно, такой лишним не будет. Золотого запасу не так уж много, да и когда его много было… – усмехнулся через силу Костя – на душе кошки скребли.
Это и Цупко заметно стало. Неприятный холодок пробежал у Фили по загривку.
– А можа, Костя, ну его к лешему, Гоху толстого! А то и впрямь, «Господи, помилуй» так орудует, што не до жиру – быть бы живу…
– Вот мы им напоследок жирную печать и пришлёпаем! Наше вам! – поднялся Ленков. – Пошли, што ли! По дороге обскажешь про полезность твоего офицерика… Мож, и вправду сведёт в Маньжурке с толковыми знакомцами…
– Павел! – позвал Цупко от дверей. Калинин вышел из комнаты с книгой в руках, сзади выглядывал Васька.
– Паша, не в службу, а в дружбу – нарежь, мил-человек, мне табачка, дюже у тебя аккуратно получатся. Заранее наше спасибочко!
Цупко прожурчал просьбу елейным голосом, а Костя ещё раз разглядел квартиранта – ентилигент на вид, ишь, с книжкой… Такой в антриганты не запишется, у такого и знакомства, конешно, благородные…
Несколько успокоенный, Ленков повернулся к Цупко:
– Дай-ка мне пальто вот это твоё, а то свежо покуда по ночам.
Он снял с вешалки коричневое пальто, взамен водрузил на крючок брошенный при приходе серый дождевик.
– Иди крюк накинь, – сказал напоследок Филипп Ваське. И растворился с Ленковым в темноте…
3
К этому времени вся подготовка операции ГПО по захвату Ленкова была завершена. Помимо Бурдинского в группу захвата были определены два молодых, но довольно опытных сотрудника – Спиридон Пряхин и Николай Морехов. Оба успели повоевать, Морехов даже до комроты дослужился.
Местом для встречи Бурдинского и Ленкова выбрали дом портного Каткова. Дело в том, что Ленков знал сорокавосьмилетнего Фёдора Архиповича Каткова очень давно, ещё когда дербанил с Бурдинским в Маккавеево привезённую из Маньчжурии контрабанду.
Хорошо знали портного Каткова в близлежащих к Чите селах, которые он объезжал, снимая мерки и обшивая крестьян, так сказать, прямо на дому. И Костя у него на пошив заказы делал. А то и сбывал Фёдору кое-какую мануфактурку. Был Катков человеком гостеприимным, знакомые сельчане запросто приезжали к нему в город, останавливались на ночлег.
Другими словами, дом Каткова не относился к «хазам», поэтому был вне подозрений, что знал и Ленков. Не палёное место. На этом и строился расчёт ГПО.
Удобен этот дом был ещё и тем, что напротив, с тыльной стороны двора, за забором, торчал вместительный соседский сарай – удобно для засады, укрытия подкрепления. В засаду Бурдинский, с разрешения Бельского, попросил самых надёжных ребят у военкома конного полуэскадрона милиции Баранова. Тот выделил и проинструктировал троих крепких парней во главе с членом партии Яшиным, специально подобрав некурящих, чтобы полную маскировку соблюсти.
Засада была расположена в сарае заблаговременно. Заранее были удалены из дома и его обитатели: хозяина незаметно увезли в ГПО, а его жену и дочь – на частную квартиру.
Дом портного опустел и перешёл в полное ведение Бурдинского, который с двумя своими новыми «помощниками» стал готовиться к встрече с Ленковым: закупил закуску и целую четвертуху спирта. Бурдинский и сам себе не мог объяснить, куда он набрал столько выпивки, ведь знал, что ныне Костя много не пьёт, да и раньше особо не перебирал. Видимо, Гоха мерил своей меркой: пока есть спиртное – надо пить. Сдохнуть, но не оставлять, даже на донышке.
К типичной пропойной психологии у Бурдинского круто примешивался страх. Гоха не мог понять, чего он страшится больше: справедливого возмездия от властей или расправы от руки атамана бандитов.
Наверное, этот страх, заполнивший душу и каждую клеточку некогда могучего, но уже давно заметно обрюзгшего тела, и воздействовал на мозг и остальной организм Бурдинского самым необычным образом. Чаще страх парализует человека, его волю, мысли, поступки. С Бурдинским было всё не так. Из него пёрла неуёмная бравада, незаурядный артистизм. И – даже хмель не брал! Пока шли все приготовления к вечерней встрече, Бурдинский успел уже несколько раз приложиться к содержимому приобретённой на казённые чекистские деньги четверти. Пару раз это ему даже удалось проделать незаметно от «помощников» из ГПО.
А ещё помимо пропитавшего всё естество страха Гоха исходил непонятной тоской и тревогой. Тревогу себе он ещё мог объяснить: а как сорвется задуманное, а как в ходе операции что-нибудь пойдёт наперекосяк… Но вот тоска… Почему тоска? Отчего?
К одиннадцати часам вечера дом на углу Ивановской и Кастринской улиц наполнился томительным тревожным ожиданием. В соседнем сарае притаились бойцы Баранова, через несколько домов – группа сотрудников ГПО.
Бравада, которая ещё недавно пёрла из Бурдинского, как тесто из опары у стряпухи-неумехи, куда-то улетучилась. Он то промеривал шагами просторную горницу катковского дома, то усаживался за накрытый стол, бесцельно передвигая миски с закуской, стопки и побулькивающую четверть, то снова соскакивал, кружил по комнате, по-хозяйски поправляя незамысловатое кружевное плетение на лебезной этажерке и массивном буфете с мутными стеколками в дверцах.
Спиридон Пряхин и Николай Морехов сидели по углам, молча наблюдая за мечущимся Бурдинским. Потом Пряхин так же молча запалил керосиновую лампу, установив её в середину стола, прошёл в спаленку и устроился там у окошка, из которого хорошо просматривалась улочка. Но полчаса спустя просматривать там было уже нечего – полуночная майская темень вступила в свои права.
Бурдинский откровенно занервничал, поглядывая на чекистов. Оговоренное с Цупко время давно прошло, а гостями и не пахло. Гоха нервничал, но внутри у него начинало пробиваться некоторое облегчение – надежда, что Костя не придёт, а, стало быть, кошмар закончится. Бурдинскому не хотелось думать о таком, неудачном для чекистов, исходе приготовленного захвата Кости Ленкова. Желание, чтобы всё сорвалось, не получилось, крепло и заполняло Бурдинского, уже представлялось ему каким-то спасением от всей той жути, в которой он пребывал последние дни. Это желание перемешивалось в сознании с неким наивным ощущением, что, если сегодняшние страхи окажутся пустыми, то вроде бы и не было ничего: ни пьянки у кривого Ибрагима, ни её продолжения в харчевке Фили-Медведя и пивном подвале, ни дебоша в бараке у Аносова, ни звериного желания придавить правильного Петра Афанасьевича. Не было, наконец, и этого страшного похмелья и позора в кабинете Бельского.
Бурдинскому казалось, что если Костя не появится сегодня, – все его, Гохины, напасти сгинут без следа, вернётся прежняя жизнь, наполненная всеобщей почтительностью к нему – депутату Народного собрания. Наполненная приятно щекочущим самолюбие ощущением собственной важности, даже некоего величия и исключительной полезности для Республики. Бурдинскому казалось, что вернётся на круги своя вся его вполне благополучная жизнь.
Он не имел смелости признаться себе, хотя бы в глубине души: при любом исходе сегодняшней ночи уже не будет ничего прежнего, благопристойного и героического. И не потому, что порушил он всё это. А потому, что и не было ничего этого. Никогда не было. А были лицемерие, двурушничество, ложь, хвастовство и самообман. Он не имел смелости признать: жизнь прожита никчёмно, мелочно, подленько.
4
Ленков и Цупко мерно шагали, чутко прислушиваясь к ночной тишине, в сторону нового базара – от дома Цупко на Новых местах, через Кайдаловку на Бульварную улицу, потом спустились вниз, возле пожарки с каланчой красного кирпича свернули на Уссурийскую. Почти всю дорогу молчали. Каждому о своём думалось.
Цупко монотонно проворачивал в голове замысел предстоящего бегства за кордон. Он пугался предстоящей неизвестности и совершенно не видел себя в далёкой Маньчжурии. Точила наивная мыслишка, что сам-то он на грабежи не ходил, в налётах не участвовал, разве что приворовывал помаленьку. Однако такие доводы успокаивали разве что на несколько минут: укрывательство атамана и сбыт добычи куда денешь? А уж за это причешут, когда зацапают, так, что ай да ну!
Старый каторжник вновь и вновь ловил себя на мысли, что иной судьбины себе уже и не представляет. Потому-то в намеченный уход за кордон слабо верил. Яро хватался за эту спасительную соломинку, аж зажмуривался, дурья башка, чтоб не видеть, как она тонка и непрочна! Эх-ма, когда бы у фараонов на него нюх отшибло! То-то бы хорошо – чего бежать куда-то? Дом есть, запасы созданы, баба ядрёная…
Цупко устал от Ленкова. От его взрывной непредсказуемости и жестокой злобы, всё больше и больше наполняющей молодого атамана. Отчаянной злобы зверя, который чувствует, что обложен крепко и основательно. Но Цупко, пропитанный до мозга костей уголовщиной, уже не мог понять, что связывающая его с Костей веревочка на самом деле – удавка.
В последнее время по ночам Филю все чаще душил ужас неминуемого конца. Бухался в подушки, наливаясь до одури спиртным, но не было ни сна, ни покоя. Мутная китайская ханка давала несколько часов такого же мутного полузабытья, потом приходил новый день, а за ним новая ночь ужаса. Содержащийся в готовности на спешиловском постоялом дворе в Песчанке ходок, пара сытых лошадей – вот что в итоге казалось самым верным и единственным средством бегства от участившихся ночных кошмаров… Но кто он и что он без Кости? Только с Костей – тоже никак.
Однажды Филя подумал, что если Костю поднять на «перо», то уйдёт и ночной ужас и перестанут наседать на пятки сыскари. Филя испугался своих размышлений, но с тех пор они стали приходить всё чаще и чаще, вырисовывались в деталях. Как-то раз представилась даже такая картина: стоит он, Филя, около Кости-мертвяка, которого запорол вострым ножичком, как кабанчика, а вокруг – все эти сыскари, удивлённые, ошарашенные. А он, Филя, и сообщает им с улыбочкой, мол, не зря вы, господа-граждане-товарищи, на Филиппа Цупко понадеялись – вот вам дорогой подарочек от старого каторжника, а сами вы – цуцики сопливые! Но эта картинка тут же и исчезла, облив Филю необычным для него чувством стыда, словно помоями. Насочинял, язви тя, бредятину! Однако с тех пор стал Филя почему-то таскать за сапожным голенищем остро отточенную финку.
Сумрачный Ленков, обычно заряжавшийся перед богатым делом удалью и дерзостью, шел на полшага позади Фили, сжимая в кармане рукоятку револьвера. Фартового задора не было уже давно, как и привычную отчаянность исподволь, незаметно из души вытеснили злоба и раздражение. Раздражал даже спокойный и надежный Филя-Кабан, сопящий и колыхающийся медвежьей тушей при каждом шаге. Ленкову хотелось треснуть Филю с размаха по жирному загривку…
Давило угрюмое, дурное предчувствие. Поначалу идти к Бурдинскому и вовсе не хотелось – предчувствие захватило, бросило в жаркую лихорадку размышлений. Но инерция слепой веры в собственный «фарт», боязнь показаться оставшимся подручным несостоятельным…
Ленков вспомнил Кирьку Гутарева. Заметался он от неудач и что? Нету атамана Кирьки! Играть труса перед Гохой Бурдинским было и вовсе позорным. И в мыслях не держал Костя, что может его Бурдинский подвести под монастырь. Гоха – старый и верный дружок! Наоборот, если он, Ленков, не придёт сегодня и не вступит в предлагаемое дело – разве не подведёт Гоху? И что подумает Гоха? Спёкся Костя-атаман, спёкся! А ежели так подумает Гоха, то испарится и фарт. Вот тогда точно – кранты!
Бросаясь в патетику, Ленков заглушал, как мог, тоненький, но настырный голосок черного предчувствия, сверливший душу. И снова спрашивал себя: а что ждёт «старого дружка», когда он, Ленков, на сытых сильных лошадях дунет к границе? А… ерунда! Впервой ли сивому мерину… Отбрехается, да ещё выше подымется! Глядишь, возглавит и правительство Дэвээрии!
Ленков усмехнулся. Настроение улучшилось. Снова подумалось, что всегда ему везло, поэтому не может не срастись дельце и на этот раз. Устроить напоследок тарарам – идея неплохая, совсем неплохая! Устроить напоследок… А что дальше? В паре со старым хрычом Ляксей Андреичем дорожка за кордон выглядела обещающе. Но старикан, похоже, решил схитрить. За умыкнутую лошадку отсидит на цугундере месячишко-другой… А счёт-то пошел на дни!
Ленков, вновь и вновь наливаясь бессильной злобой, мысленно уже не раз на куски резал и Мишку Самойлова, и Коську бельмастого и остальных придурков, устроивших засаду на Витимском тракте. Вот и закрутилась на всю мощь сыскарская мельница – кого хошь в пыль сотрёт! А уж когда Миха главного сыскаря завалил… Ленков выругал себя за нелепую похвальбу Филе – чем в самом деле хвалился-то? Он грабит – они ловят. Жизнь… И высший шик – не револьверами и «перьями» махать, а так обвести фараонов вокруг пальца, чтоб и комар носа не подточил. А вот она, пальба-то: госполитохрановцы и мильтоны как с цепи сорвались. И теперь расчёт один, свинцовый…
Ленков с ненавистью бросил очередной взгляд в спину Цупко. Да уж… Филя – тупая жадная скотина. Осторожный, пакостный. При настоящей опасности или предаст, или сбежит, или… Костя усмехнулся. А что? Бабу свою без зазрения совести порешил, вкус крови понял…
Яркая луна выползла из-за облака, заливая ровным светом Ивановскую улицу, на которую, пройдя новый базар, свернули Ленков и Цупко. По ней пошли в сторону Читинки на Кастринскую.
Ленков снова подумал о предстоящем заманчивом деле. Ни с того ни с сего вдруг припомнились прошлогодние старатели-китайцы. С которых и началась его собственная, полная кровушки кривая дорожка. Былой контрабандный промысел вообще представлялся забавными, удалыми похождениями, удалью молодецкой, как и партизанские денёчки, хотя и там кровушки хватило. Ан нет, не связывается всё это одной веревочкой! А вот с тех китайцев… Оттуда пошла дорожка под уклон. И где она начнёт подниматься в гору? Хотя бы на маломальскую сопочку, с которой можно разбежаться, развернуть крылья и – улететь! Улететь… Куда?! С кем. Старикан Андреич забился в нору, Филя… Гоха… Как так получилось, что вся эта шелупонь, ещё вчера смотревшая ему в рот, разбежалась тараканьём по щелям? Хотя, чего уж там… Большинство вовсе раздавлены, разжульканы безжалостным сыскарским сапогом в дурно пахнущее месиво… Но он, Костя, прорвётся! Возьмёт последний кус и – уйдёт! В ту же Маньчжурку. А что? Здоровьем и силой не обижен. Найдет бабёнку по вкусу, лавчонку заведет на собранный капитал…
Мысли неожиданно перескакнули в забытый кукинский дом. Чего там нынче? Равнодушно подумалось о законной венчанной супруженице – ишь, даже лицо её полустерлось. И малой – какое-то туманное воспоминание – на коленке притих, глазёнками хлопает. А внутри-то и не дрогнет ничего… Всё чужое, всё это не про него… А вот китайцы чёртовы… Ленков словно воочию увидел смирившийся с неизбежным взгляд того, второго китайца, когда хватил топором первого, ударом раскроив ему череп и отбросив за телегу.
В животе заныло-забурчало. Прислонился к забору, запустив руку под брючный ремень, надавил ладонью на пупок – помогало иногда. Впрочем, пришли вроде.
– Филя, – позвал Ленков. – Вперёд один иди, я тут пока побуду. Разведай.
Цупко кивнул и, бесшумно ступая при всей своей кабаньей неуклюжести, шагнул в полураскрытую калитку катковского дома. Привычно подкрался под окно, поискал в ставнях щелку, припал-ввинтился глазом.
В горнице керосиновая лампа освещала стол с закуской, отблёскивая на бутыли. Цупко увидел Бурдинского, выстукивающего что-то пальцами по столешнице, и молодого парня, играющего спичечным коробком. Бурдинский явно уже принял стакашек, потому как что-то втолковывал, назидательно поднимая палец, молодому.
«Ординарец или, как его, язви тя в душу, – порученец! – подумалось Цупко. – Тоже стали бары, скоро без денщика срать не сядут!»
Он отодвинулся от ставни, покрутил головой, прислушиваясь. Тихо.
Цупко вернулся к Косте. Тот по-прежнему стоял, прислонившись к забору, напряженный, как показалось Филе.
– Костя, всё путём. Гоха там с орди… с порученцем своим, а больше никого.
– Что ещё за порученец? – напрягся Ленков.
– Ты же знашь, оне теперича важные шишки, никак без этого не могут. Но и ишо, чтобы охранять персону. Бурдинский меня нащёт парня предупреждал…
– А ты мне ничего не сказал! – с подозрением проговорил Ленков.
– Будя, Костя! Чо ты в сам-деле! Гоха зуб дал – тень енто евошняя, собачка преданная, кровью его Гоха повязал…
– Тогда иди разведай, как следует, а там и я зайду.
– Ладненько, ладненько…
Цупко той же неслышной походкою прошел через двор, поднялся на крыльцо, скользнул в сени.
– О-о, Филипп, ну наконец-то! – раскинул руки, поднимаясь, Бурдинский. – Чо так долго? А Костя где?
– Да тут, недалеко. Щас зайдёт, – ответил Цупко, зыркая по сторонам.
– Ну, тады садись, Филипп, знакомься. Спиридоном парня кличут. Наш, головой ручаюсь! Давай-ка, паря, тяпнем по малому стакашку!
От такого Цупко отказаться не мог.
– Ну, где Костя-то? – закусывая жирной селёдкой, вновь осведомился Бурдинский.
Зажёвывая опрокинутый стаканчик, Цупко недовольно поднялся и вышел во двор. Прислушался, громко кашлянул. В ответ не донеслось ни звука.