Аккурат в тот вечер, когда Ленков с богатой добычей вернулся с Татауровской лесной дачи в Читу, Филипп Цупко наведался к шустрой песчанской бабенке Евдокии Петровой.

Но интересовала его не она, а ее сожитель Трофим Задорожный, средних лет коренастый мужик с довольно неприятной внешностью: маленькая голова с низким скошенным лбом, из-под которого посверкивают глубоко упрятанные колючие глазки, массивная, выдающаяся вперед нижняя челюсть. Длинные, чуть ли не до колен, руки, как и грудь Задорожного, заросли сивой шерстью, на голове же явственно просвечивала плешь.

Он был неразговорчив и постоянно угрюм, оживлялся только после пары стаканов самогонки – растягивал губы в кривой ухмылке и принимался лапать Дуську, которая мало от него отличалась по красоте, как и выпить была не дура. А выпив – непременно нуждалась в мужике и была в этой потребности неистощима и бесстыдна. Пьяная Дуська могла развалить свои могучие ляжки хоть при всем честном народе, в похотливой потехе орала дурным голосом, который разносился на несколько песчанских улиц.

Через пьяную Дуськину болтовню, которую она однажды развела с Анной, заявившись на постоялый двор Спешиловой, чтобы выцыганить китайского спирту, Филипп понял: Трофим потихоньку промышляет в округе кражами – на заимках и постоялых дворах, обходя, разве что, только спешиловский.

Из чего Цупко сделал вывод, что и Задорожному кое-что о нем известно – такое, что воришку и пьяницу останавливает у Анны на заимке поживиться.

Когда Филипп пришел к Петровой, там было весело.

За столом с немудреной закуской, посредь которой возвышалась на две трети опорожненная четверть самогонки, сидели Дуська в обнимку с Трофимом, напротив играл на замызганной тальянке Алеха Архипов, тоже немного знакомый Филиппу песчанский молодец, добывающий себе на веселье тем же способом, что и Трофим Задорожный.

Нетрудно было сообразить, что того же круга и четвертый в компании – незнакомый Цупко вертлявый парень в красной сатиновой косоворотке, на свободной части давно не скобленного дощатого пола выкидывающий коленца и орущий частушки:

Пригибая голову под низкую притолоку, Филипп шагнул в горницу.

– Мир честной компании! Не помешаю вашему веселью?

– Проходьте, проходьте… Пожалте, Филипп Ильич, к нашему столу! – с жеманной почтительностью пригласила Дуська. До состояния бабьей ненасытности она напиться еще не успела. – Познакомься, Фима, с соседом нашим Филиппом Ильичом…

– Сосед? Пошто не знаю?

– Да Нюрки-Спешилихи это мужик!

– А-а! – протянул Трофим. – Сидай, Филипп… как там тебя… выпьем за знакомство…

Цупко вытянул из кармана штанов узкогорлую бутылку спирта.

– О-о! – заржали Трофим и Алеха. – С понятием гость!

Вертлявый частушечник черпнул жестяным ковшом из бочонка у двери воды, притулил его на столе рядом с выставленной бутылкой. Освободившаяся от Трофимовых лап Дуська подхватила рогожной тряпкой с печи закопченный чугунок, вывалила на стол остывшую нечищеную картоху, потом принесла из сеней в миске соленых огурцов.

Наполнили щербатые стаканы.

– Стало быть, за знакомство! – торжественно сказал Трофим, чокнулся с Филиппом, потом с остальными.

Запрокинув голову, отчего кадык на шее заострился так, что, казалось, кожа вот-вот лопнет, вылил залпом спирт в глотку, быстро схватил ковш, не переводя дыхания, хлебнул воды. Разлепил зажмуренные глаза.

– Эко продрало! Уф-фа! Значитца, паря, Спешилихин ты мужик?..

– У меня баба завсегда под низом, – усмехнулся Филипп. – Так что я покуда ни в чьих приживальцах не ходил.

– Фу-ты, ну-ты, кака важна птица! – засмеялся частушечник.

– Хто ты, малый? – процедил Филипп. – Чую, удалый хлопец… Иль в прыгучесть и скоропевки вся удаль ушла?

– Но ты!

– Не люблю я этого, малый… Без почтения ты к старшим. Не назвался, разговариваешь грубо. Трофим, что за хрукт?

– Это-то?.. Яшка Верхоленцев, парнишка бравый, так што, сосед, не ругайся. По его поводу и гулям! Яху вчора из тюрьмы выпустили, мол, де, чужо место занимашь! Кака-то комиссия по разгрузке тюрьмы. О, так бы и разгружали кажный день! Так што, Филя, наш он, наш, а што по молодости горяч, так и хорошо…

– Ничего я в этом хорошего не вижу. Горячку пороть – дело спортить.

– Дело, говоришь? – спросил, отставив гармошку Алеха Архипов. – Иль так, к слову?

– К слову, к слову, – ответил Филипп и выразительно повел глазами в сторону Дуськи.

Алеха понял. Он пил мало, больше в застолье с гармошкой баловался, поэтому и соображал быстрее других.

– Мож, подойти, Филя, а?

– Ладноть, зайдешь завтрева вечерком ко мне на Новые места…

– Како там заделье, кады идет веселье! – пьяно пропел Трофим, но довольно трезво при этом поглядывая на Алеху. – А ну, наливай всем, гармонист запечный! Яха, кончай зенки выкатывать! Филя – му-у-жи-ик!

Он погрозил Яшке грязным пальцем с вдоль треснувшим выпуклым ногтем, о чем-то задумался, немигающе глядя на Цупко, потом встрепенулся.

– Слышь, Филя, а чо-то ты жа пришел, ась? Да еще и спиртяхи приволок! Наливай!

– Разговор есть…

– А говори свой разговор! – раскинул руки Трофим. – Тута все свои напрочь!

– Свои-то, можить, и свои, но взять твою Дуську… У ее ж в подпитии водичка в заднице не задержится…

– Чо-о?! – тут же заорала Дуська, вскочив с лавки. При этом так зацепила ляжкой стол, что самогонная четверть угрожающе качнулась.

– Ты, кобыла! – заорал Трофим, отталкивая своими граблями-ручищами Дуську от стола.

Но хмель окончательно ударил ей в голову. Схватив со стола кухонный нож, сделанный из обломка косы, Дуська кинулась с ним на сожителя.

– А-а-а-а!!

Задорожный, отшатнувшись назад, задрал согнутую в колене ногу и с силой ударил ею Дуську прямо в живот, от чего она, выпустив нож и нелепо хватаясь растопыренными пальцами за воздух, с размаха шмякнулась задницей об половицы, заорав при этом еще оглушительнее.

Трофим тут же набухал полстакана самогонки, подошел к сидящей на полу и орущей Дуське и выплеснул пойло в раззявленный рот сожительницы. Та замолкла. Смотрела куда-то в точку, и не пытаясь обтереть залитую самогонкой физиономию.

Цупко вышел на улицу, немного напуганный Дуськиной выходкой и обозленный, что желаемого разговора не получилось. Сожалел и о том, что пришлось оставить больше полбутылки спирта на столе.

Тем временем в доме Петровой наступило примирение. Дуська, ощущая в животе горящие кишки, в очередной раз поклялась больше никогда не подымать руки на Трофима.

За примирение и для лечебных целей компания допила и Филькин спирт, и остатки самогона. Тут уж захмелел даже Алеха. Сразу устроился спать на лавке у теплого бока печи. Яшка уже давно уткнулся мордой в стол, а Трофим и Дуська еще долго возились на печи, среди вымазанного сажею тряпья. Дуська стонала, взрывалась звериным рыком, материла Трофима, требуя продолжения, получала от него оплеухи. Потом и они забылись в спиртном угаре.

Среди ночи Яшка проснулся от неудобства и прилепившей язык к небу сухости. Он пошарил на столе ковш с водой, помня, что притаскивал его сюда, но не нашел. Посидев на лавке с минуту, на ощупь в кромешной темноте побрел к бочонку у дверей, но тут же наткнулся на табуретку.

С грохотом Яшка рухнул вместе с табуреткой на пол. Загудел, покатившись, оставленный Дуськой на табуретке чугунок.

– А? Кто?! – перепуганно завопил с печи Трофим.

– Да я это, бл… род! – выругался Яшка, шарахаясь в темноте обратно к столу и нашаривая на нем свечной огарок и спички. Кое-как нашел, запалил огонек. Схватил обнаруженный ковш, обливаясь, припал к воде.

– А мы чо, Яха, самогонку всю кончили? – Трофим тяжело спрыгнул с печи.

– Чо вы? – поднял с лавки тяжелую голову Алеха Архипов.

– Душа-а-а гори-ит! – тяжело просипел Трофим. – Щас бы стакашку…

– Ни хрена не осталося! – зло оглядел стол Яшка. – Слышь, Трофим, а где Дуська самогонку брала?

– Черт ее знат! Щас! – Трофим снова полез на печь, затормошил сожительницу. – Эй, Дусь, Дуська, твою мать!

– Ну? – осоловело, не поворачиваясь буркнула Дуська.

– Где самогонку брала?

– Чиво?!

– Самогонку у каво брала, мать твою ети?!

– Да вы совсем сдурели! Ох, голова моя! Пошли на хрен!

– Тя, бл… спрашивают, так отвечай! – зло ткнул сожительницу в бок Трофим.

– Ай! Ты чо! Штоб вы подавилися, задницы сраные!

– Говори, сука! Задушу! – заорал вконец обозленный Трофим.

– У корейцев-огородников, что за Лушкой Куйдиной живут, у речки…

– Я знаю, где это, – уселся на лавке, мотая всклоченной башкой, Алеха. – Гонят узкоглазые из картопли, но дорого берут…

– Мне даром отдадут! – вскочил, покачиваясь Яшка Верхоленцев. – Особливо кады вот такую штуку показать! – Он выхватил из-за голенища сапога узкий, двусторонне заточенный нож длиной в две его широкие ладони. – Айда за самогонкой!

– Чо вы среди ночи затеяли?! – подала голос с печи Дуська.

– Не встревай, дура! – рявкнул Трофим. Затопал к дверям, снял с крюка вытертый полушубок, повернул лицо к собутыльникам. – Но, чо вы, идете или задохлись?

Яшка и Алеха подхватили сваленную в углу на пол верхнюю одежу. Мгновение помедлив, Задорожный сунулся за занавеску, громыхнул там чем-то и появился обратно с тускло блеснувшим топором.

– Сгодится, ежели што…

Троица быстро добралась до невысокой изгороди, за которой темнела приземистая фанза, в которой жили три корейца – Ту-Пен-Ха, Ан-Ир-Сан и Ким-Тан-Ен.

Сколь в Песчанке помнили, корейские огородники жили здесь маленькой коммуной, выращивали лук и чеснок, фасолевые бобы и длинные изогнутые огурцы, шикарные капустные кочаны, алый мак и разные пахучие травки, назначение которых практически никто из местных жителей не знал. Щедро родился у огородников-иноземцев и картофель – продолговатый розовый, рассыпчатый даже при недолгой варке, и огромный желтый, который они и пускали на выгонку самогона.

Но эту сторону своих занятий таили, правда, только от властей. Песчанский народ знал, где можно раздобыть огненной водицы для свадьб и поминок, праздничных застолий или послебанного расслабления.

Задорожный махнул рукой и распахнул калитку так, что она жалобно загудела, ударившись о заборчик. Шагнув в аккуратно выметенный дворик с маленькими цветочными клумбами, пустыми перед зимой, Яшка зло сплюнул на ближайшую, насмешливо кивнув головой Алехе, мол, видал, дурь.

– Бух-бух-бух!!!

Кулаком и сапогом забухал Трофим в низенькую дверь застекленной маленькими аккуратными стеколками веранды.

– Бух-бух-бух!!!

Скрипнула внутренняя дверь, невысокая темная фигурка появилась на веранде и приблизилась к стеклышкам.

– Кто там? – раздался тонкий голос.

– Открывай! – заорал Яшка. – Самогонку давай, ходя!

– Однако спать иди, нету ничего. – Фигурка поплыла обратно в дом.

– Я те щас дам «спать иди»! – Задорожный выхватил из-за пояса топор и, широко размахнувшись, вдарил по стеклу. Звонко лопаясь, оно осыпало нападающих мелкими осколками.

Осатанев от этого, все трое разом навалились на дверь, она с треском слетела с хлипкого запора. С веранды залетели в дом, слабо освещенный керосиновой лампой с прикрученным фитилем. У беленой печи застыли трое низкорослых корейцев.

Они так и жили – втроем, без женщин, делали все сами, что вызывало немало пересудов и любопытства у песчанских кумушек.

– Чо, рожи обезьяньи, уставились?! – зло выкрикнул Трофим, за спиной которого яростно сопел Яшка и щерился до конца так и не протрезвевший Алеха. – Самогонку давай, поняли? И быстро, мать вашу ети!

– Продали самогонку, продали. Ничего больше нету, совсем нету! Завтра будет, завтра приходи однако, – затараторил старший из корейцев.

– Ах, нету… – протянул Трофим. – А вот это видел?!

Он поднял топор на уровень глаз.

– Нету, совсем нету! – протянув руки ладонями вверх, повторил кореец.

– Режь их, Яха! – крикнул Трофим и с разгиба руки ударил лезвием топора ближайшего корейца в лицо…

Старика Ту-Пен-Ха и средних лет Ан-Ир-Сана они убили сразу. Одного топором Задорожный, другого схватил за руки Алеха, а Яшка несколько раз ткнул своим ножом.

Младшего – Ким-Тан-Ена – Алеха с Яшкой привязали навзничь к столу. Требовали денег, но тот молчал, с ненавистью глядя на убийц. Тогда Верхоленцев рывком содрал с жертвы полотняную рубаху и с дурным смехом вдавил кончик ножа в кожу несчастного на боку, а потом резко дернул нож поперек живота, распластывая от бока до бока горизонтальным надрезом брюшину. Кореец пронзительно закричал.

– Стало быть, голосок-то имеешь, ишь, какой прорезался! Чо, желтая тварь, больно-о? – затрясся в истеричном смехе Яшка. – А ты нам про денежки скажи…

Кореец кричал, обливаясь кровью, а Яшка вновь и вновь резал ему живот поперечными полосами.

Когда жертва потеряла сознание, рыскавшие по всем углам Архипов и Задорожный заорали, чтоб Яшка не маялся дурью, а лучше искал бы самогонку, коли узкоглазая мартышка ничего не говорит.

Верхоленцев мутным взором окинул окровавленное тело, запрокинутую голову с отчаянно пульсирующими венами и – с размаха резанул по этим венам, уворачиваясь от брызнувшей темной крови. Потом с интересом смотрел, как кровь толчками выплескивается из раны, судорожно подергивается тело…

Они нашли немного денег, связали в три узла немудреное барахло. Знатно наследив в кровяных лужах, подались прочь.

У дома старухи Антонихи сбросили узлы наземь. Трофим Задорожный дернул за плечо Алеху Архипова.

– Алеха, зайди к бабке, силов нету. На, – протянул жмень серебра. – Давай, сам говорил, что Антониха приторговывает самогонкой…

Так и оказалось. Бабка-шинкарка, после недолгого торга, потребовав вперед деньги, просунула в квадратное оконце на массивной двери, специально прорезанное для спокойной торговли, заткнутую деревяшкой бутылку.

Вернувшись к Трофимовой сожительнице, дрыхнувшей без задних ног в ощутимо выстуженной избе, молча и быстро, почти не закусывая, выпили бутылку и завалились спать.

Поздним утром, мучаясь тяжелым похмельем, всучили Дуське часть барахла и наказали, чтоб без спиртного она не появлялась. Откуда нежданно-негаданно свалилась пожива, Дуська не спрашивала – по окровавленным мужикам сообразила. Ночной разговор она не помнила.

Дуськина беготня по поселку с вещами привела к тому, что 8 ноября, спустя пять дней после кошмарного убийства трех корейцев-огородников, до уголовного розыска дошли сведения об убийцах.

Нагрянувшие в Песчанку сотрудники угро арестовали Архипова, Верхоленцева и Петрову, а чуть позже и ее сожителя Задорожного.

Трофим и Яшка все отрицали, несмотря на обнаруженные у них на одежде пятна крови и найденные в доме Дуськи вещи корейцев, которые она не успела сбагрить.

Напуганная Дуська толком ничего пояснить не могла, но с готовностью пересказывала поселковые сплетни про убийство.

Потом приперли Архипова, но он не раскололся, оказавшись незаурядным артистом: лил слезы и заявлял, что его оговорили.

Узнавший о совершенном убийстве и убийцах Филипп Цупко неделю прятался по разным местам, перетрусив основательно. Он понимал, что ему трудно будет что-то объяснять угрозыску и следователю, если кто-то из арестованной компании назовет его фамилию в связи с той вечерней пьянкой. Однако тучи пронеслись. Ни на постоялом у Анны, ни в доме на Новых местах никто Филиппом не интересовался.

И 18 ноября, появившись на постоялом дворе, вначале с опаской, а после успокоительного рассказа Анны осмелев, Филипп приказал натопить баню не дожидаючи субботы, основательно попарился и солидно выпил, млея в чистом исподнем за столом в горнице. Он рано лег спать, но когда Анна, закончив все дела, скользнула под одеяло, проснулся, залапал ее сильными руками, потом навалился, жарко дыша…

Под утро гулко залаял, забренчал цепью волкодав, потом вторая собака подхватила.

Вмиг утратив все спокойствие, Цупко соскочил с кровати, лихорадочно накинул на плечи тулуп, прокрался в сенки, глянул в щель поверх двери, приподнимаясь на цыпочках и опираясь обеими руками на массивный крюк, запирающий входную дверь.

Но сквозь темноту ничего разглядеть не мог. А собаки не умолкали.

«Навряд ли энто милицанерские, – решил Филя. – Уже жа ворота бы ходуном ходили и матюганы до небес висели… Можа, Костя? Но… Костя без шумов заходит! Эти сучьи хвостаты сторожа, язви их в корень, и не рыкнут… Чем берет? Как чуят в нем конокрадский дух, ли чо ли… Не-е… энто не Костя – на удалого конокрада никогда собака не забрешет…»

Цупко не спеша прошел в дом, надел штаны и войлочные сапоги на толстой кожаной подошве, продел тулуп в рукава и откинул кованый крюк на двери.

Вышел на крыльцо, зорко осматриваясь.

Во дворе никого не было. Цупко спустился с крыльца, прошел к навесу у сарая, взял приставленные к жердям вилы, цепко перехватил их в середине черенка и двинулся вдоль забора к воротам. И тут же вздрогнул от громкого шепота.

– Филя, Филя!

– Хто, твою мать?!

Цупко почувствовал, как букашки страха пробежали по спине.

– Трофим это, Задорожный…

Голос и впрямь был Трофима.

– …Сбегли мы с Яхой седня от милицанеров!

– Это с тем, что ли, частушником-плясуном?

– Он! Тока ноне не до частушек, паря…

– Оно понятно… – ухмыльнулся Филипп в темноте, отвернувшись от забора. – Ну и чо ты теперича?

– Так чо, полный каюк! Куды голову приклонить – ума не приложу…

– Кады ума нет – неча и прикладывать! – отрезал Цупко. – Ответь-ка мне, Трофим… Корейцев-то действительно вдвоем с частушником порешили? Тока мне туман не пускай!

– Да мы это… Одного я, другого Яха, потом он и последнего…

– С волей паренек! Говорят, что одного вовсе на кусочки испластал?

– Но чо уж зря!

– Па-анятно… А сюды-то чево прискакал-то, а, Трофим?

– В уголовке среди арестантов болтали, што знакомство имешь с Костей Ленковым…

– Каво?!

– Филя, выручай… Сведи, Христом Богом молю… Пропадем!..

– Чо заныл, как сучка в течку! – Цупко сторожко прислушался к округе.

– Куды податься-то? Теперича одна дорога…

– Погодь, мужичок, погодь! – опасливо оглянулся Цупко. – Не скрозь забор таки разговоры весть… Да и не знаю я, мож ты под меня мину подводишь…

– Ты чо! Ты чо! – еще пуще разволновался за забором Трофим.

– А где энтот твой Яха?

– Да вон там, в кустах сидит… Некуда нам, Филя… Христом Богом прошу!.. На все согласные!

– Ить, Бога вспомнил!.. Не поминай всуе! – строго сказал Филипп, злорадствуя. Одновременно лихорадочно вертел в голове, как с гавриками поступить.

«От же сука энтот Фимка! Жрал самогонку, жрал, а упомнил, как он, Филипп, приходил до Дуськи… Фараоны повяжут – продаст с потрохами, никакое осведомительство не помогет. Верный цугундер!».

Вслух проговорил в сторону забора:

– Слышь, мужичок… Обожди меня подле ворот. Да не торчи там мухомором. За дерево стань. Щас хлеба с салом вынесу, а с одежей помочь не могу.

– Дык, а как жа…

– Сказал, обожди у ворот!

Завернутые в тряпицу хлеб и сало, под ворчание Анны, вынес к воротам, огляделся и быстро сунул Задорожному.

– Ты, это… Топайте к Ваньке Сысоеву, скажешь – от меня. У него в бане и сидите… А утро вечера мудренее. И вот што, Фимка… Мотри, не высовывайтесь никуда. Надо будет – неделю сидите. Яшку свово, плясуна, приструнь, а то сгоритя… Ежели што – обои меня не знаете и никогда не видели. Понял, Фимка? Воды и жратвы через Ваньку получать будете. И – ни гу-гу, сучары, коли жись дорога…

Фимка и Яха просидели в тесной баньке три дня. Потом за ними пришел неприметный мужичок от Цупко. На товарном из Песчанки доехали до первочитинского вокзала, а оттуда поводырь отвел их в Кузнечные.

В просторном доме с ними в тот вечер ужинал высокий и плечистый молодой мужик со взором и повадками властными. Интересовался, как они жили-были. А когда ушел, хозяйка Нюра шепотом их предупредила, чтобы рты держали на крючке – Костя Ленков с ними знакомился.

Назавтра подъехали на телеге трое дюжих парней. Одного из них Трофим сразу с радостью признал – старый дружок, несколько раз на кражи вместе ходили. Оказалось, что ему, Задорожному, сам Ленков поручил важное дело: почистить в Песчанке конкурентов Спешиловой – постоялый двор Савинкова.

Трофим сообразил: ему устроена проверка на пригодность. Это обрадовало. По тому, что на дело он шел без Верхоленцева, Задорожный догадался: Яхе уготовано что-то другое.

Верхоленцев особо заинтересовал Ленкова.

На Костю, честно говоря, большое впечатление произвел бесстрастный рассказ Яшки о совершенных им над одним из корейцев зверствах.

Глядя в ничего не выражающие глаза убийцы и садиста, Ленков подумал, что такого типа надо держать при себе, для самых грязных дел. С твердой зарубкой в его тупой башке: это он, Ленков, его в трудную минуту обогрел и взял в товарищи, увел от опасности. А для чего? А чтобы был Яшка преданной, не знающей страха и пощады машиной для убийств, палачом карманным. Конечно, все равно проверить. Кровью. А заодно и показать новичкам – допускается только беспрекословное поведение и полное повиновение его, Ленкова, воле.

Когда Задорожный вернулся на «хазу» хитрой Нюрки после налета на постоялый двор Савинкова, успешно совершенного в ночь на 23 ноября, у хозяйки сидел Цупко. Он молча пожал Трофиму руку, здороваясь, потом кивнул на дверь.

– Пошли!

– Куды средь ночи-то? Да и пожрать не мешало бы… – недоуменно сказал Трофим, но Цупко, поднимаясь и нахлобучивая шапку, ничего не ответил.

Они долго шли закоулками, темными и угрюмыми. Наконец, притопали к дому за крепким высоким забором, куда сначала зашел только Филипп. Отсутствовал он недолго, выглянул из калитки, поманил за собой. Пройдя через двор, ступили на невысокое крыльцо, миновали сени. За дверью оказалась кухня, а прямо впереди, за плотными занавесями, горел яркий свет, слышались голоса.

Цупко и Задорожный вошли туда, и перед глазами Трофима предстала большая, хорошо освещенная тремя керосиновыми лампами комната. За ломящимся от закуски столом сидели человек пятнадцать мужиков, в основном его, Трофима, возраста.

Его появление встретили сдержанно. Поздоровались кивками. Трофим еще толком никого не разглядел, но атамана взгляд сразу выцепил: Ленков сидел в дальнем торце стола, у окна.

Трофим подобострастно скривил губы в подобие улыбки, мелко закивал, здороваясь.

– Проходи, проходи, вон, на свободно место, – сказал Ленков.

Пробираясь вдоль стенки, Трофим увидел и Верхоленцева, сидевшего почти рядом с Ленковым. «О, да никак при атамане пристроился!» – подумал со злым удивлением Задорожный.

– Здорово, Яха!

– Наше вам с кисточкой! – развязно ответил Верхоленцев.

«Ты глянь, какие мы урки!.. – хмыкнул про себя Трофим. – Ну, частушечник… На ходу подметки рвет!»

– Рад, что собрались мы нынче живы и здоровы! – раздался голос Ленкова. – Посидим, дела наши обсудим, выпьем за удачу. Должен доложить честному собранию, что пока дела наши идут так, как намечаем… – Атаман замолчал на мгновение, тяжело оглядел собравшихся за столом и закончил с неожиданной угрозой. – Но есть и подлянка!..

За столом возмущенно зашумели.

– Кому предъявляшь? Чо за подлянка?

Ленков выждал, когда шум утихнет. Потом резко ткнул рукой в сидевшего с краю стола чернобородого мужика в атласной синей рубахе и чесучовом пиджаке.

– Ленька! А ну-ка поведай народу, на сколь оттырку устроил?!

Задорожный почувствовал, что у него по спине заструился пот. Оттырка – дело серьезное. При воровском братстве зажать часть добычи – смертный грех! Он скосил глаза на виновника. Тот, побелев, медленно поднимался из-за стола.

– Ленька! Говори! Што было? Кто тому в свидетелях? – вокруг сыпались вопросы.

– Братцы! Виноват! Штоб когда я еще! Братцы! Простите, братцы! – вдруг закричал и упал на колени, чуть не стянув со стола скатерть, виновный.

– Вот вам и свидетельство! – насмешливо бросил Ленков. – Ладно! С одним все ясно. Теперь другого, из новеньких, проверим. Яшка! – он вскинул глаза на Верхоленцева. – Что нам подскажешь?

– А чо тут за подсказки могут быть? – пожал плечами спокойный среди возбужденного застолья Верхоленцев. – В таких случаях одно спасенье от тыра…

Все, даже стоящий на коленях чернобородый Ленька, замолчали и уставились на Яшку.

А он встал, подошел к Ленкову и протянул руку. Костя вытащил из бокового кармана галифе револьвер и молча положил его в протянутую руку.

Верхоленцев медленно повернулся к виновному, оцепеневшему от неожиданного хода атамана, столь же медленно поднял руку и нажал на спуск.

Оглушительный выстрел сотряс пламень в лампах. Схватившись за грудь, Ленька завалился с колен навзничь. Верхоленцев неторопливо обошел стол, подошел к Леньке, наклонив голову влево, посмотрел на него, потом снова направил револьвер и выстрелил лежащему в голову. Тело дважды резко дернулось и замерло.

Яшка вернулся к Ленкову и положил наган перед ним. Костя обвел глазами застывшее застолье, шепнул что-то соседу слева. Тот поднялся и вышел, провожаемый затравленными взглядами. Через минуту двое парней, появившиеся в комнате, выволокли труп прочь.

– Помянем раба божия Леонида, – нарушил тишину Костя и выпил стопку до дна.

Ошарашенный происшедшим, Трофим Задорожный переводил глаза с Ленкова на Яшку, в глубине души догадываясь, что произведенный расстрел Ленковым заранее договорен с Верхоленцевым. И это пугало еще больше, убеждая в одном – они сами пришли к Ленкову, но обратно дороги нет. Или пан – или пропал. А значит, теперь надо идти до конца, до пули или тюрьмы. Хотя… Чем черт не шутит с таким атаманом! И если их, Трофима и Яшки, новый атаман удачлив от того, что столь решителен и хладнокровен, то и они должны быть ему под стать. Тогда удача не обойдет и их…

– Насчет оттырщиков, а особливо тех, на кого подозренье падает, что с милицией снюхались, – так, Костя, и действуй, – одобрил Бизин учиненную Ленковым расправу на сходке. – Пусть знают, что дисциплина у тебя железная, полная власть и сила!

– Одна закавыка имеется… – Костя замолчал, покрутил пальцем блюдце. – Доходят разговоры, мол, неравно добычу делю…

– Ха, кто смел – тот и съел! Но есть резон в твоих словах… Вот что… Объяви своим гаврикам, что образуешь социальный фонд…

– Чево?!

– Копилку такую, запас на всякий случай, – пояснил Бизин недоуменному атаману.

– Сициальный, говоришь…

– Социальный фонд. Де, на случай, ежели кого-то с цугундера вытаскивать и прочее…

– Лады, пойдет!

– Ну что, крепнут ряды-то?

– Я ребят уже послал, штобы позвали на сходку тех, кого знаем. Соберемся в укромном местечке, поговорим, как дальше жить. Понятно, не мелюзгу созываем! – пояснил Ленков на предостерегающий жест Бизина. – Со стоящими ребятами побазарим.

– В Кузнечных удалых хлопцев хватает, – кивнул Бизин. – Ты там Коську Баталова знаешь? Нет? Через Тимофея Гроховского сойдись с ним, погляди. На многое мужичок способен. Или вот Гришка Верхозин – тоже фрукт добрый. А еще Гроховский знается с братьями Хабировыми, приглядись и к ним.

Бизин, отдуваясь, поставил большую фаянсовую чашку на блюдечко кверху дном.

– Да, Костя, совсем запамятовал! Встретил я намедни Харбинца. О тебе спрашивал, мол, наслышан, хочет предложить дело. Хотел бы поскорее свидеться. Сказывал, что через Ваську Кузьмича с ним связь…

– Харбинец? Сегодня же разыщу! – обрадовался Костя.

Кличку «Харбинец» носил ловкий контрабандист и спекулянт Николай Дмитриев. Промышлял он в Приморье, но в 1918 году был арестован во Владивостоке, просидел там около двух лет, потом каким-то образом был переведен в Читинскую тюрьму, откуда освободился в конце 1920 года.

Устроился Харбинец работать на станции Чита-I в кипятилку, одновременно продавал и перепродавал на базаре разное барахло, обзаведясь знакомствами в читинском преступном мире.

В апреле двадцать первого, связавшись с группой контрабандистов, уехал в Маньчжурию, наладил через Харбин доставку в Читу ходового товара, прежде всего, спирта. На этом и познакомился с Ленковым, который, имея больший опыт приобретения и переправки спирта в Читу, свел Дмитриева со своими харбинскими «компаньонами» по спиртовой и прочей контрабанде, в том числе и с тогдашним таможенником, а ныне бандитом, полноправным членом шайки, Лехой Сарсатским.

Сорокалетний Дмитриев отрастил большую бороду, отчего среди уголовного люда получил кличку «Старик Харбинец» или просто «Харбинец».

В свою очередь, Леха Сарсатский познакомил Харбинца с курьером Госполитохраны Василием Попиковым, человечиком своеобразным.

Рабочий читинских железнодорожных мастерских Попиков вошел при белых в подпольную революционную организацию, которая была тесно связана с партизанами и готовила террористические акты, в том числе и в отношении самого атамана Семенова. Но организацию вскоре накрыла контрразведка его превосходительства.

Кучка подпольщиков, в числе которых был и Попиков, ушла к партизанам. Спустя некоторое время Василия приняли кандидатом в члены РКП(б). Показал он себя вполне героически, поэтому в конце 1920 года, когда Чита была освобождена от семеновцев и японцев, Попикова направили на работу в Госполитохрану.

Однако, пока Попиков партизанил, случилась беда, сильно его подкосившая. После тяжелой болезни умерла жена. Дома, благо хоть под присмотром тетки Попикова, осталась маленькая дочка.

Тетка подыскала для ребенка няньку – семнадцатилетнюю красавицу Александру Ситникову. Если бы не она, Попиков точно бы в петлю залез. А так вскоре и сладилось – приголубил Попиков няньку. Чумея от ее красоты, обещал озолотить.

Сожительница, уразумев, в чем ее власть, стала предъявлять вдовцу, который был ее старше почти на двадцать лет, свои капризы, требовавшие немалых денег. Из-за этого, собственно говоря, Василий Попиков и связался с контрабандистами. И просторный, добротный дом Попикова снова, как ему казалось, наполнился уютом и теплом.

Регулярно наезжая в Харбин с дипломатической почтой, Попиков все больше и больше лез в контрабандные делишки, ничего не чурался, получая неплохой навар.

На пару с Харбинцем, при содействии Сарсатского, дела пошли еще успешнее. И развивались до той поры, пока Харбинец не попался на станции Оловянной с грузом китайских сигарет и ниток. Лишившись товара, он сумел-таки выкрутиться из этой истории, но наследил изрядно – всплыла его связь с Сарсатским и Попиковым.

Алеху Сарсатского из таможенной службы нагнали, он перебрался в Читу, осел у своей полюбовницы Анны Тайнишек, смазливой шинкарки, которой постоянно и щедро сбывал до сего дня маньчжурский спирт. При содействии своих приятелей – милиционеров Христолюбова и Милославского, он почти с ходу устроился на службу в пятый, Кенонский, участок уездной милиции.

Уволили из ГПО, которую называли в уголовной среде «Господи, помилуй», и Василия Попикова. Ничего ему не оставалось, как снова поступить слесарем в первочитинское железнодорожное депо.

Харбинец тоже пристроился на Чите-I, но обратно в станционную кипятильню не пошел, а занялся спекуляцией, перепродавая в основном контрабандный товар, получаемый по старым связям. Сбывал и краденое, близко сойдясь с Гутаревым и его ребятами, принимал добро на продажу и от старого знакомого – Ленкова.

Захаживал Харбинец временами на Новые места к Бизину, с которым в разгар своей контрабандной деятельности сошелся через общих харбинских знакомых.

Удивительно, но, имея столько общих знакомых по контрабандным делам, ни Ленков, ни Харбинец и не подозревали, что Бизин с ними обоими знаком. Последнего это даже устраивало. Старый купец, увидев в пронырливом жулике родственную душу и незаурядную разворотливость, на всякий случай держал Харбинца в уме. Как запасной вариант, ежели Ленков крепко погорит.

Но вскоре оказалось, что ставка на Харбинца – дело шаткое. Он и три его подельника были среди ночи задержаны милицией на станции Чита-I при разгрузке контрабандного товара и загремели в тюрьму.

Харбинец, случайно встреченный Бизиным после освобождения и искавший встречи с Костей, пояснил, что выпущен комиссией по разгрузке тюрьмы как малозначительный элемент, мол, удалось выкрутиться и здесь. Но Бизин объяснения принял настороженно, ничего Харбинцу не обещая. И о всех своих опасениях предупредил Костю.

– А… Кончай, Андреич! Харбинец – авторитетный уркаган, с фараонами – ни в жисть! – Ленков беспечно отмахнулся. – Кады бы сявка какая-то…

– Дело твое… Мне главное – тебя, Костя, предостеречь.

Бизин помолчал, потом продолжил, изучающее глядя на Ленкова:

– И вот, кстати, коли ты заговорил о милиции. Не кажется ли тебе, Константин, что о намерениях сыскарей мы осведомлены до крайности скудно? Людишки-то наши в милиции мелко плавают. Вот, ежели бы приглядеться к какому-нибудь милицейскому начальничку…

– Ха! Знамо дело! Мы бы об ихних облавах тогда наперед знатье имели!..

– Варит котелок! Хвалю! Но, Костя, только ли облавы? Все планы бы разведали…

– А вот где такого взять, Андреич? Они ж насквозь, ядрена вошь, идейные! Краснопузые! Республика наша Дэвээрия, ядрена вошь, кем только не набита, начальнички всякими мандатами машут. Их, – этих партий-то – что вшей, а один хрен всем большевички заправляют! Недолга, чую, Андреич, вся дэвээровская песенка. Щас малость японцев в Приморье прижмем, – и замашут красными флагами по всей нашей развеселой республике. Тута вольнице нашенской дыхалку-то краснопузые и передавят… Ох, идейные, мать твою…

– В корень зришь, Константин, молодец, на глазах растешь, – усмехнулся Бизин. – Вот и надо нам наши замыслы-планы без задержки осуществлять. Поспешать нам с тобой надобно, поспешать… Но не торопиться. Осмотрительно. А за идею… Ты за идею не цепляйся, парень. Идея в нашем деле нынче ни к чему. Ее, ежели приглядеться, живот заменил. Когда кишка кишке протокол пишет – про идею забудешь.

– Точно! – Ленков хохотнул. – Мне Шурка Милославский про своего бывшего начальника рассказывал. У них в пятом участке начальствовал до последнего времени тоже один идейный по фамилии Пакшин. Но как при власти стал, так дюже крепко за воротник закладывать начал. И давай такие чудеса в пьяном виде устраивать – из револьвера палить почем попадя! По октябрю в Домне сельчан своей стрельбой переполошил. Как еще не ухлопал никого, а то была бы музыка! Опосля опять пьяный пулял, уже туточки, грят, в Чите. Ну и турнули его из начальников да еще, грят, по его большевицкой партейной линии взгрели. О, как браво! Кончилася идея!..

– А кого вместо этого дебошира в начальники участка определили?

– Тут-то, скажу, удачно сложилось для нашей братии в участке – Тимофея Лукьянова. Он до того конным отрядом командовал. Когда мы за кассой на Татауровскую дачу двинулись, он нам лошадей давал.

– А ты мне про такого человечка не говорил… – подозрительно прищурился Бизин.

– А чо говорить-то? – махнул рукой Ленков. – С ним Мишка и Яшкой за продукты сговорились. У него семья большая, окромя больной жены то ли двое, то ли трое девок-соплячек, да вроде еще и бабка старая. Накорми их на милицанерские гроши! Вот он и откликается, не любопытствуя… Иль чо, думашь, ежели б знал, для чево нам лошади потребовались… О-о! Ишшо и неизвестно, какой бы номер отколол! В партизанских командирах ранешне тоже идейный был!..

– Но нынче-то на живот работает, на прокорм домочадцев. Вот это самое то и есть! – оживился Бизин. – Подкармливайте этого новоиспеченного начальничка, а оплата с него потом будет! Еще покумекаем, как его к тебе целиком на службу поставить…

Двадцатисемилетний начальник пятого участка уездной милиции Тимофей Фомич Лукьянов на самом деле был назначен на эту немаленькую должность взамен спившегося Пакшина, которого временно исполняющий обязанности Главного правительственного инспектора милиции Антонов 21 ноября с треском отстранил от службы за «ярые наклонности употребления спиртных напитков, его буйный характер и сам факт стрельбы из револьвера в пьяном виде», в чем Пакшин отличился прилюдно 13 октября в поселении Домна, а пять дней спустя – в Чите.

До этого своего назначения Лукьянов несколько месяцев пробыл начальником конного отряда милиционеров, а начинал службу в милиции он в июле двадцать первого года младшим помощником начмилиции для поручений.

Коренной забайкалец, уроженец Татауровской волости и одноименного села, он с восторгом встретил народную власть, поэтому с приходом семеновцев убежденно подался в партизаны. Постепенно выдвинулся в командиры. Когда отгремели бои, вернулся в родное село, где его ждала старая мать, надорвавшаяся от непосильного труда на земле, жена и дочери-погодки, родившиеся еще до его славного партизанства. Когда же и до Татаурово дошли призывы идти на работу в милицию, после некоторых раздумий Лукьянов подал прошение о приеме на милицейскую службу.

Перебрались всем семейством в село Кенон, где была мало-мальская родня, заняли брошенную развалюху.

Жили Лукьяновы в крайней нужде, посему Тимофей с радостью хватался за любую возможность принести в семью кусок. После того как он дал Самойлову и Гаврилову шесть лошадей для поездки за продуктами, а потом грянуло известие о наглом ограблении кассы в Дровяной, Лукьянов предположил, что к этому вполне могут быть причастны отпросившиеся за провизией милиционеры.

Но тут же испугался своего предположения и постарался эти мысли запрятать подальше, памятуя о своей роли в обеспечении возможных налетчиков, а главное – о той радости, которую вызвали в доме привезенные Сарсатским мука и свиная ляжка.

Понятно, Лукьянов не преисполнялся восторгом от того, что с его назначением в пятый участок здесь вновь собралась прежняя мутная компания из конного отряда – Самойлов, Гаврилов, Милославский, Сарсатский… Но ожидаемого панибратства, к своему великому облегчению, не встретил. Вся четверка относилась к нему, как положено относиться к начальству, уважительно и послушно. Лошадей или еще чего больше не просили, но с продуктами постоянно помогали, причем в долг, великодушно соглашаясь подождать. Дескать, понимаем твою бедность, но чего же детишек голодом морить… Установка Бизина выполнялась.

– …Не спеши, Константин, брать быка за рога, – поучал Бизин. – Милицейского начальника корми, не разорит он тебя. Чем глубже коготок увязнет – тем гарантия больше, что птичка наша. Но покудова не спеши ему объявлять про увязшие коготки – рановато!

Бизин замолчал, тяжело поднявшись со стула, подошел к окну, потрогал вставленную в болт чеку, которая не давала вытащить болт с улицы и распахнуть ставни.

– А пришел-то ты ко мне с кем? С тем же востроносым? – неожиданно спросил Костю.

– Но… с Яшкой.

– Больше его сюда не води. Я с ним в одной камере сидел. Нечего ему меня видеть и знать. Филипп говорил, он корейца исполосовал без содрогания. Тот еще, выходит, душегуб… Но должен тебе, Костя, сказать… Я таких в свое время, когда при каторге жил, повидал! Чем больший злодей, тем больше за свою жизнь боится, а посему быстро на допросе разговаривать начинает. Имей в виду, а то этот новичок прямо за ординарца у тебя, как погляжу.

– У меня взгляд имеется! А нащет ординарца… В одном, мож, и за ординарца, а в другом – мелка сошка…

Этот разговор состоялся у Ленкова с Бизиным незадолго до глупейшего Костиного влета у противочумной станции. Благо милицейские дружки подмогли…

Когда Костя снова появился у Бизина, тот озабоченно выслушал всю историю.

– Случай только и помог, Костя. Фамилия твоя и кое-какие приключения сыскарям уже известны. Поутру за тебя бы взялись. Филя мне сообщил, что нового начальника на угрозыск поставили. Характеризуют как мужика въедливого, опытного. До того на железной дороге милицией заправлял…

– Не он ли с меня тогда, по концу лета, на вокзале допрос и снимал? – проговорил Ленков, нахмурившись. – Ежели тот, то я тебе скажу! Зенки – что буравчики, насквозь высверливают! Опасный, гад…

– Вот что, Костя… На первой Чите и в Кузнечных опора у тебя крепкая, шикарная компания подобралась. Там и тебе надо подыскать хорошее пристанище, сколько можно цыганом кочевать из «хазы» в «хазу». Опять же фамилия твоя теперь – атаманское звание. Это, рассуди, по городу спокойно и не пройти – какие у тебя документы?

– Во, верно, одна сомнительная справка, что Гоха Ощепков выправил.

– О-о! А надо такие бумаги, чтоб все было чинно, гладко и благородно. Остановят с проверкой, а ты – мандат!

– Это неплохо было бы! – засмеялся Ленков. – И мандат сурьезный – военного или орла из «Господи, помилуй». Тады и с наганом на боку запросто разгуливай! Ха-ха-ха!

– А что? Есть резон. Пока ж, Константин, поберегись. Вспомни про Кирьку – он в саму Госполитохрану электриком устроился, а толку? Чутье потерялось… Вот и раздувай ноздри, Костя, в нюхе, а не в злости. От злости человек слепнет, легкой добычей становится, а нам того не надобно! Так? Ладно, порешаем с мандатом…И жильем я займусь через одного человечка…

В пополнении Костиного войска Бизин участвовал не только советами и наводками на известных ему грабителей и воров, которых Костя мог под свое крыло пригрести.

Бизин и сам вербовал «волонтеров». Прослышав о работе комиссии по разгрузке Читинской тюрьмы, навел справки. Оказалось, что из тюрьмы выпустили и другого сокамерника Алексея Андреевича – Мишку Долгарева, бывшего милиционера, попавшегося в свое время на краже товаров с поезда.

Долгарь в камере с Бизиным близко сошелся, нутром почуяв, что старичок непрост, а тем более, когда в разговоре Бизин обронил, что знаком с Цупко, которого Долгарь знал по общим знакомым-барыгам.

У Цупко, на Новых местах, и состоялась в двадцатых числах декабря встреча Бизина с Мишкой-Долгарем, а тот прихватил с собой еще одного своего знакомого по тюремной отсидке – Леху Архипова, выпущенного из тюрьмы явно по неразберихе, потому как Леха оставался единственным прямым участником убийства в начале ноября трех корейцев-огородников в Песчанке.

Архипов вышел через подставу – под видом другого арестанта. А через пару дней тот подал голос – мол, говорили, что подлежу освобождению, а сами держите… Картина, конечно, была ясна, но что взять с оставшегося? Утверждать, что проделано все было при его согласии, с полной уверенностью было нельзя. В общем, решения комиссии по разгрузке никто не отменял, посему выпустили и второго, а Архипова Алексея, 30 лет, объявили в розыск.

Прокол тюремной администрации приведет к тому, что Архипов окончательно встанет на преступный путь, перейдя от былых мелких кражонок к вооруженным налетам. В январе 1922 года он засветится на ограблении лавки при квартире торговца Беляева, где в паре с Григорием Верхозиным, угрожая хозяину и квартирантке револьверами, они поживятся барахлом, двумя золотыми монетами по 5 рублей и 40 рублями серебром. Будут у Алехи и другие, более солидные уловы. С тем же Верхозиным и еще одним налетчиком – Антоном Лисовенко 11 марта 1922 года он похитит из амбара торговца Нургалая Нурмухаметова бакалейного товара и неношеного платья на сумму в 1000 рублей серебром, с мясом вырвав из амбарных ворот массивный металлический пробой с навесным пудовым замком. Прольют спевшиеся гаврики еще не раз и кровь безвинных жертв налетов и разбоев.

Меж Архиповым и Долгаревым Бизин заметил некую спайку, потому и разделил: Алеху отправил к Ленке Гроховской, в Кузнечные, наказав найти Мишку Самойлова и поступить в его распоряжение. Долгаря же пригрел подле себя, найдя ему укромную конуру для ночевки.

По прежней милицейской службе, а после и по темному промыслу Долгарев ходил в больших приятелях с Андрюхой Христолюбовым. А тот корешил с Алехой Сарсатским. Вот и получалось, что и без Кости Алексей Андреевич не только свеженькие милицейские новости черпал, но и держал в поле зрения «перспективного» Тимофея Лукьянова, уже состоявшихся оборотней-милиционеров, особенно ближайшего Костиного подручного Мишку Самойлова, малопредсказуемого, крайне циничного, хладнокровного убийцу. За такими – глаз да глаз. И о Косте лишние сведения не повредят. Мало ли, куда кривая завернет…

По крайней мере все это неплохо помогало Бизину управлять Ленковым, у которого с обретением новых «штыков» соответственно рос и гонор. Но старый хитрец, как бы ненароком, в разговоре с Костей ронял пару слов, из которых последнему становилось ясно, что старик знает поболе, чем он ему сообщает, следовательно, имеет неизвестные ему, Ленкову, уши.

И эту цель преследуя тоже, пообещал Бизин Косте озаботиться поисками надежного жилья для него. Нацелил на это Мишку-Долгаря, которому на первой Чите известны все ходы-выходы. Наказал, чтобы квартира была удобной, имела возможность тайного прихода и ухода, но при этом значилась в благопристойных. Опять же, чтобы за квартирантом уход был должный, включая столование и постирушки.

Мишка, еще и не догадываясь о квартиранте, но понимая, что квартира понадобилась разбойничку не рядовому, закинул удочку приятелю – Христолюбову. Тот, недолго думая, предложил дом Попикова.

С этой идеей приятели и нарисовались во вторник, 27 декабря, к Бизину. Тот решил самолично удостовериться, как его требования к квартире соблюдены. Побывав у Попикова, остался удовлетворенным. И поручил Христолюбову отвести вечерком туда Ленкова, чем сразил наповал и его, и Долгаря.

Не думали субчики, что столь близко знаком старый хрыч с Костей!

Бизин строго-настрого предупредил обоих, чтобы они о нем забыли раз и навсегда. Не видели никакого старичка Бизина и не знают! Когда надо – сам их найдет. От этой жуткой конспирации кругом шла голова, но что-либо спросить у дедка и, тем более, у Ленкова оба приятеля побоялись.

Тем паче, перед глазами стоял жуткий пример минувшего понедельника. На квартире Васьки Кузьмича, мужичка с богатым до жути уголовным прошлым, а ныне мелкого воришки и укрывателя добычи (здесь обычно и устраивали дележку-дербанку), Ленков собрал на очередную сходку людей Мишки Некрасова. Впрочем, Мишка чаще выступал под другой, хохляцкой фамилией – Лаготенко, потому и прозвище имел Хохленок.

На этом сходняке Костя обвинил одного из троих братьев Хабировых – Заима в неподчинении и предательстве шайки. Донес Ленкову про Заима гнилозубый Адам Развадовский. Мол, видел я, Костя, как на базаре Заим шушукался с переодетым сыскарем. А что это точно был сыскарь, он, Адам, зуб дает!

Взорвавшийся злобой Хохленок первым ударил Хабирова, а потом Ленков повелительно кивнул на скорчившегося в углу Заима его братьям. Подозреваемого, кричавшего, что он не виноват, что просто объяснял незнакомому мужику дорогу на Дальний вокзал, забили до смерти под пристальным взором атамана родные братья. Им же потом Ленков приказал завернуть труп в рогожу и увезти на Читинку, за Кузнечные ряды, а там столкнуть в прорубь.

Хохленок проследил действия братьев самолично, затем отчитался перед Ленковым со всеми подробностями.

Начинать очередную сходку с жестокой расправы над подозреваемыми в измене или присвоении части награбленного становилось у Ленкова жестоким правилом. «Взял у буржуя – скажи честно: сколько» – ввел новый главарь непреложный закон. В избиение и убийство виновного в оттырке втягивал всех присутствующих, связывая их кровавой круговой порукой. Помимо Леньки Иванова и Заима Хабирова такая же печальная участь постигнет и нескольких других бандитов – Антипова, Иващенко, Михайлова, Григорьева, Прокруткина, Сазанова. Весной 1922 года их трупы будут обнаружены (одни вытащены из Читинки, другие откопаны на свалке) и опознаны. А еще ведь находили и обезображенные до неузнаваемости тела…

Вечером 28 декабря Христолюбов привел Ленкова на квартиру Попикова. Тот встретил квартиранта один. Молодая хозяйка была в отъезде, гуляла по маньчжурским магазинам и лавкам.

Достаточно подробно проинструктированный Бизиным, Попиков радушно встретил «квантиранта».

– Проходи, Константин Степаныч, занимай вот эту отдельную комнату. Столоваться будешь с нами. Жена у меня хорошо готовит. Пару дней перебьемся, а там она уже подъедет…

– Слышь, Попиков… – Ленков изучающее уставился на хозяина, когда они уже опрокинули по паре чеплашек за новоселье. – Ты со своими бывшими приятелями-сослуживцами из «Господи, помилуй» отношения-то поддерживашь, аль расстукались задницами и разбежались в разны стороны?

– Ты к тому, о чем Алексей Андреич говорил? Насчет документов? Устрою, погоди с недельку. Будешь у нас военным, при шашке и портупеях!..

– Ну, ядрена вошь, старикан! И тут спроворил!..

Через несколько дней Попиков вручит Ленкову новенькое удостоверение, в котором черным по белому будет указано, что предъявитель сего, Поставский Аркадий Васильевич, состоит в должности сотрудника по особым поручениям Народно-революционной армии ДВР. Что убедительно подтверждала и солидная фиолетовая печать на мандате. А первочитинский портной Тараев сошьет Косте добротную военную форму.

И появится в начале нового 1922 года в Чите статный и бравый военный. Ни в Военмине, ни в Минвнутделе, ни в ГПО в кадровых списках он не значился, как еще не ведали в министерствах-ведомствах, что за спиной этого командира образовалась черная армия, взявшая столицу Республики и ее пригороды без штурма, зловещей плесенью расползшаяся по читинским улицам.

В январе преступное войско Ленкова-Поставского уже насчитывало до сотни бандитов, было неплохо вооружено ручным огнестрельным оружием. Изрядная по численности шайка делилась на самостоятельно действующие группы – пятерки, состав которых знала только головка шайки. Имелась сеть укромных квартир, сплелась густая паутина наводчиков и сбытчиков, среди которых был набран даже отряд убогих старичков – божих одуванчиков, продававших тряпки на базарах, ходивших торговать по квартирам и учреждениям. Убогость и возраст таких торговцев не вызывали и мысли, что продается краденое, а не родимое, оторванное от сердца ради куска хлеба.