Часть 2. Тот, кто остался за кадром

Голос… Сначала он был подобен обвалу в горах, потом – скорее, эху обвала. Но звучал беспрестанно, и мучил, и требовал. Чего? Пробужденья или ответа, все равно во сне или наяву? И того и другого. Он звучал и звучал. Чей это голос? Бесконечным грохотом звучал, заглушая все прочие звуки. Но вот слова начали понемногу вычленяться, и тогда к голосу прибавились новые звуки – равномерный гул и плеск, успокаивающие, мирные, и еще один, тревожный – вой или плач. Женский, детский или звериный?

– Кто и по ком это плачет? – хотел он спросить, но почувствовал сильную боль в губах и не смог произнести такую короткую фразу. За болью в губах ощутил боль во всем теле и страшный озноб.

– Собака, – ответил голос и испугал: тот, кто был рядом с ним, мог читать его мысли. Кто он такой? Неужели…

– Чья собака? – подумал он, оборвав свою страшную мысль, а голос опять ответил:

– Сама по себе собака. Собака в себе. – Собеседник его усмехнулся. – Когда-нибудь ты и до этого дойдешь. А впрочем, все это – то же самое, различие лишь в формулировке.

– Это скажу не я, – возразил он.

– Не ты, – согласился голос, – и ты. Ты и не ты – разница лишь в телесной оболочке, которая, по существу, не имеет значения. Все не имеет значения, кроме того, чего достичь невозможно. Ты не смог, во всяком случае. И никогда не сможешь.

– А ты?

– А кто такой я? Что такое этот я? Для тебя я – это ты или очень похожий на тебя некто, для другого – он, этот другой. Если бы у этой хижины было воображение, я для нее был бы хижиной, только не такой убогой и жалкой. Я – это лишь мечта, слегка приукрашенная, слегка, потому что человеческое воображение не способно на большее, не может от себя отвлечься.

– Хижина… Значит, мы в хижине? – Он умышленно перевел неприятный разговор на другое.

– Ты – в хижине, а потому и я, – не пожелал отклоняться собеседник. – Найди в себе силы, поднимись и выйди наружу, тогда ты в этом убедишься. Ну, поднимайся! Не так уж сильно ты пострадал от огня.

Пострадал от огня. Вот оно что! Да, был пожар, что-то такое он начал припоминать. Громкие звериные крики множества людей, а потом… Все произошло внезапно, как всегда в таких случаях происходит, хоть и давно к этому шло, можно было бы и понять, что такой поворот неизбежен. Толпа разъяренных, зло, тьма. И ослепляющая вспышка пламени, но не света. И новые крики, и стоны…

Он попытался встать, но тело болело. Ощупал лицо – глаза вроде не пострадали, темнота вокруг – не слепота, а ночь. В проеме открытой двери видны звезды. Да, ночь все еще продолжается. Или это другая ночь?

Приподнялся на своей подстилке с трудом, преодолевая боль, прислушался. Плеск и гул моря, вой собаки, и никаких больше звуков. И голос умолк. Он снова ощупал лицо – каждое прикосновение причиняло страдания. Борода почти совсем сгорела, и волос на голове почти не осталось. Если он явится в таком виде, пожалуй, его не узнают. Только являться ему больше не к кому – все его ученики погибли. Или остался кто-то? Кто его спас, кто привел сюда, в эту хижину? Голос… Он все время звучал и ужасно мучил, а теперь, когда замолчал, стало еще страшнее. Он, этот голос, конечно, не Бог, а всего лишь один из выживших его учеников, лишившийся рассудка от потрясения. И это хорошо, что не Бог. В таком жалком виде, в каком он сейчас, предстать перед Богом было бы стыдно.

Он вышел из хижины. Здесь было гораздо светлей от звезд. Осмотрел себя – белые одежды превратились в грязные лохмотья. Оглянулся на проем двери, ожидая, что тот, кто с ним разговаривал, выйдет следом. Не вышел.

Ветер холодил обожженную кожу, вызывая озноб, волны набегали на берег, и казалось, что вода, как зимой, ледяная. Даже зарево над городом, из которого он бежал, тоже почему-то вызывало дрожь и наводило на мысли о зимнем холодном дне. Зарево. Значит, пожар все еще не остановлен, значит, ночь та самая.

Собака подбежала к нему, обнюхала ноги и, вдруг чего-то испугавшись, отскочила в сторону. Да никакая это не собака, маленький глупый щенок, фигура и движения совсем еще детские. Он позвал щенка поцокиванием и похлопыванием по колену, потому что не знал его имени. Щенок приблизился на пару шагов и остановился, опасаясь подходить. Уставился выжидательно, уселся на песок, закинул заднюю лапу, чтобы почесать ухо с независимым видом, но не удержал равновесия и повалился на бок. Рассердился сам на себя, что роль взрослой собаки не выдержал, и бросился прочь, вдаль, по берегу.

Почему от него убежал щенок? Чего так испугался? Он всегда прекрасно ладил со всем живым, и все живое его принимало. Почему же теперь?..

Живое принимало в нем живого. Жизнь принимала жизнь. Что же теперь изменилось? Был пожар. Он не помнит, как оказался в хижине, не помнит, как спасся. Не значит ли это, что он и не спасся? Не значит ли это, что здесь, на берегу, одна лишь его голая, не нашедшая еще приюта – нового дома – душа, а его обугленное тело осталось там, в городе? Он мертв, и потому животное убежало прочь, испугавшись. Чего испугавшись? Дыхания смерти, которое все еще исходит от него, или… Или своего отражения. В нем оно узнало себя, свою новую сущность. Бездну узнало. Если ты долго смотришь в бездну, то бездна смотрит в тебя. Это тоже скажет не он и очень не скоро. Другой страдалец в других веках, жестокость мысли которого не оправдывается его страданием. Но ведь голос прав – это не имеет никакого значения. И даже то, что теперь он мертв, не важно, потому что смерть – это просто обратная сторона жизни, противоположная ей, но все же ее составляющая. А важно лишь то, что голоса больше не слышно. Только громко рокочет море, оглушительно громко, словно обвал в горах. Никакого спасения от этого грохота.

Он бросился в хижину, захлопнул дверь, но и здесь грохот его настиг. В ярости он стукнул рукой по подстилке – и грохот наконец-то затих. Будильник. Как он оказался в хижине, кто его сюда принес? Будильник – это то, что придумает не он, не сейчас…

Кончилась ночь – сквозь шторы пробивается тусклый осенний свет. Кончилась смерть – он проснулся.

Александр Иванович приподнялся на кровати, с сожалением огляделся – спальня в его квартире, самая заурядная на свете комната. Поднялся, нашарил тапки ногой под кроватью, поплелся в ванную – самое заурядное на свете утро самого заурядного человека. Сон прервался так некстати. Зачем он поставил будильник, ведь у него нет сегодня пар в университете, а на курсы идти только вечером? Сегодня он ближе всего подобрался к разгадке. Еще несколько минут, и он бы понял, кто он такой и зачем эти сны ему снятся. Но прозвенел будильник.

Александр Иванович пустил воду, встал под душ. На мгновенье представилось, что горячая вода причинит боль обожженной коже – ничего, обошлось. Вздохнув с облегчением и одновременно с сожалением, домылся, вылез из ванны и долго смотрелся в зеркало. Отрастить, что ли, бороду? Не поможет. Barbra non facit philosophum – борода не делает философом. Избитая истина. Кто тот, кем он увидел себя в сегодняшнем сне? Кто тот, другой? Кто человек, которым во сне он видит себя постоянно? Кто тот, который смотрит на него из зеркала? Какая связь между ними?

Зачем он поставил будильник? Еще немного, и он бы узнал.

Бледная дряблая кожа, волосы совсем поседели, ничего общего с тем смуглым красавцем, а ведь они ровесники. Неплохо бы сесть на диету, заняться спортом. В его годы рано становиться стариком. А впрочем, в его годы уже и умереть не рано.

Яичница с ветчиной, которую он себе приготовил на завтрак, совсем не тянула на здоровую пищу. День, проведенный на диване в душной комнате, ни под какие спортивные мероприятия не попадал. Но он плюнул на благие намерения и продолжал жить как жил. Да ведь не все ли равно, в каком теле обретается дух, если он уже нездоров? А его дух болен точно. Нужно это просто признать и наконец успокоиться.

Все началось примерно месяц назад. Он вдруг уснул прямо посреди занятия на курсах итальянского языка. Фраза: «Come si arriva alla spiaggia?» – которую он диктовал своим ученикам, повторяя с различными интонациями, чтобы лучше запомнилась, перенеслась в сон.

– Come si arriva alla spiaggia? – услышал он молодой женский голос, проваливаясь в этот странный сон. Или уже провалившись? И подумал: «Надо Алине поработать над произношением». И стал внимательно слушать многословные объяснения с ненужными, путаными деталями, где и когда свернуть, по какой улице двигаться дальше, которые давал ей кто-то, кого ему не было видно. И послушно пошел, стараясь не запутаться в этом нагромождении улочек и переулков. Мастерская портного. Ну да, конечно же, это она. На манекене надета черная широкополая шляпа. Она ему очень понравилась, если бы он задумал купить себе шляпу, непременно выбрал именно такую.

Море появилось внезапно, словно сменился кадр в фильме. Теплый, теплый песок обволакивал ноги, солнце согревало и обещало вечное, беспредельное счастье. Наверное, и этот мальчик, бегущий по берегу, испытывал похожие ощущения, и его собака, вернее, щенок, тоже была совершенно счастлива. Идиллическая картинка. Может быть, слишком идиллическая. Идиллическая настолько, что становится тревожно. Что-то должно случиться…

Хижина появилась так же внезапно, как море. Черная заброшенная хижина на берегу. Он тогда еще не знал, что эта хижина – та самая, которая приснилась ему сегодня, но понял, что мальчику ни в коем случае входить туда нельзя. И хотел сказать ему об этом, но слова – русские и итальянские – перепутались, а вместо них в голове почему-то возникли цитаты из философов на древнегреческом. На пороге хижины мальчик оглянулся и голосом взрослого Ивана Молчанова, одного из его учеников, сказал что-то на языке уж и вовсе чужом, неизвестном. Он не смог его понять и бросился к хижине, но было поздно – мальчик вошел внутрь и…

Что было дальше, Александр Иванович так и не узнал, потому что ни один из последующих снов не приводил больше к морю. Вплоть до сегодняшней ночи. А тот сон он не досмотрел. Море вздохнуло и погасло. Он снова сидел за столом в аудитории Института иностранных языков, где вел эти курсы, перед ним лежала открытая тетрадь с планом урока. Понял, что уснул прямо посреди занятий, и ужасно смутился. Оглядел с тревогой своих учеников – как ни странно, никто ничего не заметил, вид у всех был такой, будто они тоже только что проснулись. Александр Иванович им улыбнулся и бодро заговорил по-итальянски о том, что сегодня, несмотря на позднюю осень, на удивление теплая погода и что жизнь в любом возрасте прекрасна, забыв, что ученики еще не достигли такого высокого языкового уровня и понять его не могут. И вдруг запнулся, потому что его взгляд остановился на Алине Купцовой, и смутился окончательно, и долго молчал, сбитый с мысли.

– На чем я остановился? – проговорил он наконец.

– Come si arriva alla spiaggia? – подсказала Алина. Александр Иванович вздохнул с облегчением и подумал, что ей нужно еще поработать над произношением.

Поначалу сны были вполне безобидными: некий город, в котором наяву он никогда не бывал, маленький мальчик, встретившийся на берегу в первый раз, незнакомая женщина… Единственным неудобством было лишь то, что настигали его сны преимущественно во время занятий. Но к этому он быстро смог приспособиться: старался усесться так, чтобы лицо его находилось в тени, приобрел привычку подпирать голову руками, лингафонные записи давал во второй половине урока, когда чаще всего и наступала его внезапная отключка. Благодаря всем этим ухищрениям ему удавалось скрывать от окружающих свой недуг. От окружающих, но не от себя. Александр Иванович прекрасно понимал, что болен и что нужно бы обратиться за помощью к специалисту, но все откладывал. Врачей он терпеть не мог, поликлиники и больницы виделись чем-то вроде чистилища.

Да, он болен, но пока его болезнь не определена медицинским термином, можно от нее отмахнуться, посчитать ее, обманывая себя, просто досадным недоразумением, которое скоро пройдет.

Он бы, наверное, и дальше длил это неопределенное состояние между своими видениями и явью, если бы сны не начали меняться. С каждым разом они становились все мрачней и тревожней. Улицы города искажались, люди – чаще всего это были четверо учеников из его группы итальянского языка – представлялись какими-то ужасными монстрами. И все это таило в себе неизвестную, но совершенно неотвратимую для него угрозу. И город, и люди в нем были его потенциальными врагами. Но, как оказалось, и это было только началом. Сны превратились в кошмары, когда в них появился Дамианос.

Он жил в этом городе, он был математиком, страдающим манией величия, одержимый идеей сотворить царство Божье на Земле, некий мир абсолютной гармонии, посредством математических вычислений. Уж кто был по-настоящему болен, так это он. Целые дни этот безумный математик проводил за расчетами и чертежами, а по ночам писал письма женщине, которую никогда не видел, но почитал как некое божество. Странные это были письма, совсем не напоминающие романтические послания. Признание в любви проводилось через невероятно сложное уравнение, мечты о совместной жизни передавались какими-то математическими символами. Бодрствующий Александр Иванович не понимал в этом ничего, спящий Александр Иванович считал, что это единственно верный способ выразить высшие чувства. Но и спящего, и бодрствующего Александра Ивановича этот человек ужасно пугал. Потому что он был им самим. Этот грек-математик Дамианос и русский филолог Александр были одним и тем же человеком.

Это не было раздвоением личности, с этим еще можно было бы смириться. Он знал, что Дамианос совершенно реален, так же реален, как он, Александр. И город, в котором живет Дамианос, существует на самом деле. Может, не здесь, в каком-то другом мире, но существует. И существует эта женщина…

А однажды Александр Иванович понял, что Дамианос тоже видит его. Видит и боится. И не понимает, откуда в голове его берутся слова, значение которых понять невозможно, и почему такие стройные ряды бесконечности чисел распадаются на бессмысленные фразы, а надежные математические символы превращаются в нечто совсем безобразное. В своих снах Дамианос – русский лингвист Александр. Он категорически отказывается принимать такое положение дел. Он ненавидит этого Александра всеми силами своей души, точно так же, как Александр ненавидит его.

Два тела – и одна душа. Как такое возможно? Уж лучше бы это была болезнь. Видения, вызванные болезнью, по крайней мере, объяснимы. Объяснимы и безопасны. Галлюцинация не может причинить физический вред, от галлюцинации есть спасение. Но как спастись от реального врага, которым к тому же являешься ты сам?

В конце концов Александр Иванович не выдержал и после очередного сна записался на прием к психиатру. Теперь он очень хотел, чтобы ему поставили диагноз, пусть самый страшный, и тем успокоили: его видения – всего лишь болезнь. И даже если болезнь неизлечима, он как-нибудь справится. В противном случае ему придется разыскать и убить Дамианоса.