34. Не открывай эту шкатулку

– К кому? – коротко и не слишком доброжелательно спросил меня на входе в умму Закона служитель в маске.

– К Мику-ра, – растерянно ответил я.

– Есть уговор? – спросил он снова, окончательно поставив меня в тупик.

К счастью, мне не пришлось соображать слишком долго – из уммы послышался окрик самого главного законника. Тайный служитель тут же сделал шаг в сторону и, кажется, моментально забыл о моем существовании.

Чуть помедлив, я зашел внутрь и… едва не свалил стопку чистых таблиц – еще мягких, пахнущих свежей глиной.

– Осторожнее, – буркнул мне Сог-ра, не отрываясь от работы. Секунду назад он загрузил в громоздкую пишущую машину чистую таблицу и сейчас виртуозно выбивал на ней текст, перебирая рычагами-символами. От стен отражалась эхом неровная дробь высекаемых слов.

Мику-ра стоял за его спиной и что-то диктовал.

– Садись, – коротко указал он на ковер и, не глядя, протянул сосуд для воды. Он оказался пустой. И, возможно, был пустым уже довольно давно. Полностью поглощенный своей новой ролью, Мику-ра порой забывал есть и пить.

Жажда власти подавляла жажду физическую, а голод тела забывался в бесконечном потоке проблем. В последнее время он стал еще более аскетичным, что, конечно, нравилось избирателям. Даже тем, которых пугали неизвестно откуда появившиеся тайные служители.

– Что мы теперь будем делать? – спросил я Мику-ра, когда он позволил себе короткий перерыв.

– А что делать? – спокойно ответил он, повертев в руках пустой сосуд и поставив его на место. – То, что и задумали. Конечно, я рассчитывал на встречу, которая должна была произойти вчера. Но ты сделал свой выбор – будем сражаться дальше.

– Мне кажется, это была не только моя воля.

Мику-ра поморщился и посмотрел мне прямо в глаза.

– Знаешь, что мне в тебе никогда не нравилось? Ты честный и, как оказалось, достаточно смелый мужчина. Но боишься ответственности. И всегда боялся. Я ведь не обвинял тебя в решении, которое ты принял вчера, верно? Я просто сказал о том, что ты сделал свой выбор. Так отвечай за свой выбор, даже если он оказался неверным.

В первые секунды я был так ошарашен этой неожиданной тирадой и поэтому из множества удачных реплик выбрал самый что ни на есть второстепенный вопрос:

– И почему же мой выбор – неудачный?

– Ты хочешь, чтоб я озвучил? – также спокойно, как и прежде, ответил Мику-ра. – Хорошо, мне нетрудно. В тот момент, когда мы могли отдать Кир-ра и тем самым сделать зарождающийся дипломатический контакт еще более прочным, я посчитал, что именно ты имеешь право принять самое правильное решение. Ты лучше других должен был знать, является ли Кир-ра предателем. И если нет, то именно ты же должен решить, что для нас более ценно – сила оружия, с которым он управляется, как никто другой, или надежда на дипломатию. Видимо, ты посчитал, что предателем он не является, а его умения бесценны.

Ты принял решение. И заметь, я не обвинял тебя в нем. Но, если уж ты наивно спрашиваешь, почему оно неправильное, отвечу: потому, что Кир-ра все-таки оказался предателем. И теперь у нас есть один изолированный, ни одного стрелка для твоей птицы и ни одного дипломатического контакта с союзниками Храма, за который можно было бы уцепиться. Ты понимаешь это?

– Я не мог знать наверняка, предатель он или нет, – вяло огрызнулся я.

– Конечно, не мог. Но в таком уж мире мы живем – нужно принимать правильные решения в условиях нехватки информации и избытка враждебности. Впрочем, думать о вчерашнем уже бессмысленно, – сказал Мику-ра так, будто я могу просто взять и забыть его обвинения. – Подумай лучше о том, кто будет находиться во втором седле твоей птицы, если храмовники снова появятся в небе над островом. А они появятся, мы оба это знаем.

– Я думал, дело в милосердии, а не в том, виноват он или нет.

Мику-ра даже не удостоил мою последнюю реплику своим комментарием. Видимо, посчитал совершенно бессмысленной в сложившихся обстоятельствах. После непродолжительной паузы он просто сказал:

– Завтра ты нам будешь нужен. Пусть с Солнечным островом у нас ничего не получилось, завтра нас ждут другие победы – на Зеленом и Белом островах.

– Очень рад этому, но мне не нравится тон, которым ты это говоришь, – отозвался я, хотя глубоко уязвил меня не столько тон, сколько вот это неясное «МЫ», в которое я, очевидно, не вхожу.

– Почему же? – картинно удивился законник. – Ты ведь любишь снимать с себя ответственность. К тому же, скоро мой тон не будет иметь никакого значения. Скоро – когда народ Огненного острова проголосует за новый Закон. Наш собственный Закон. Мы отвели там и тебе место – я думаю, тебе понравится, – добавил он так, что стало понятно: мне не понравится совершенно точно.

– И что же меня ждет?

– Всему свое время узнать, – повторил Мику-ра известную с детства поговорку. – Будь на площадке в начале шестого солнечного шага. Полетим на рассвете, когда храмовники не летают.

Мне и правда надо было позаботиться о поиске второго наездника – я понимал это отчетливо. Мне и правда стоило надавить на законников и уже теперь выяснить, что же такого необычного ждет меня совсем скоро в каком-то новом Законе.

Но спустя несколько минут, когда я шел по пустынному проходу, с двух сторон зажатом каменными блоками, думать о том, что действительно важно, не получалось. Вместо этого в голове носились остроумные и как на подбор удачные фразы, которыми мне следовало бы ответить Мику-ра в тот или иной момент. Стоило только ослабить контроль, как в мыслях разыгрывались целые сценарии того, как реплика за репликой я ставлю его на место, унижаю и заставляю пожалеть о сказанном.

Как это обычно и бывает, все эти замечательные словесные победы происходили только в моей голове. И уже после того, как диалог давно окончен. От этого я злился на себя еще сильнее.

Почему такие разговоры происходили? Почему они случались все чаще? Уверен – все дело в Миа-ку. И если в одни моменты, когда обстановка накалялась до предела, Мику-ра был со мной сдержанным и конкретным, в другие дни позволял себе говорить резко и унизительно. Его обида вырывалась наружу все чаще, и я понимал: даже если война прекратится, и все мы доживем до этого момента, на одном острове нам будет тесно. Слишком тесно.

Единственный способ вернусь себе душевное равновесие – это увидеть Тами-ра и Миа-ку. Именно к ним я и отправился сразу после встречи с законником.

В разговоре со своей новой жизнью мне запомнилось только одно: странный тошнотворный запах, который не перебивал даже терпкий аромат трав. На мои вопросы Тами-ра отвечал вяло, односложно и неохотно, а на одном из них и вовсе забылся. Видимо, он опять находился под действием обезболивающего состава.

Не говоря ничего больше, я поднялся со скамьи и тихо вышел из уммы.

– Ему лучше? – спросил я у Миа-ку, опустившись рядом с ней на ковер в соседней умме. Незнакомая мне женщина плела что-то из прутьев рядом, но вежливо удалилась, как только я вошел.

– Сказать трудно, – коротко ответила Миа-ку, и я моментально почувствовал недобрый звон в ее голосе.

– Но как его раны?

– Плохие. Но заживут, когда время наступит.

Я не ошибся. Слова, которые она произнесла, снова неприятно резанули слух. И даже, наверное, не слух, а то древнее мужское чувство, позволяющее моментально почувствовать обиду, злость и раздражение в женском голосе.

Мой опыт общения с женщинами был небогат. Скажу больше: он ограничивался общением с Миа-ку и несколькими старшими матерями. Но уже этого было достаточно, чтобы понимать: услышав тревожные нотки, можно выбрать один из двух путей. Либо на время просто оставить женщину в покое, чтобы ее недовольство нашло другой выход или просто угасло само по себе, либо открыть эту шкатулку и посмотреть, что же внутри. Первый способ – для мудрых и терпеливых, второй – для бесстрашных и уверенных в себе. Бесстрашно-самоуверенным я не был, но терпением обладал в еще меньшей степени.

– Я чувствую, что ты злишься, – говорю осторожно. – Расскажи мне, в чем дело…

– Раны на теле Тами-ра не есть достаточными, чтобы злиться? – ответила она, но я знал, что причина сейчас вовсе не в этом.

Миа-ку дала мне шанс не открывать шкатулку до конца, но я, конечно, им не воспользовался.

– Это не то… Я чувствую, что ты злишься на меня.

Женщина молчала, но я не унимался:

– Просто скажи!

– Какая разница тебе? Ты обменял меня на палец, данный Мику-ра. Значит, не спрашивать можешь ничего, все и так решено уже, верно? – с громким щелчком шкатулка открылась. И мне не понравилось то, что я там увидел.

– Нет, не так! – быстро заговорил я, наивно рассчитывая казаться легким и непринужденным, хотя внутри все испуганно заметалось из стороны в сторону.

– А как?

– Это было несерьезно… Понимаешь? Несерьезно! Кто решает такие вопросы серьезно? Ты же знаешь, твоя воля и твой выбор – это главное. Ведь знаешь?

– Несерьезно? – с расстановкой повторила Миа-ку и, кажется, даже побелела от гнева. – Лучше бы ты не говорил ничего сейчас.

– Не злись на меня, никто не ущемляет твой выбор… И я счастлив, что он пал на меня.

– В последний раз.

– Что? – в груди что-то болезненно оборвалось.

– Мне говорили старшие матери. Мужчины, которых выбирают чаще… Чаще, чем однажды… Думают, что обладают кем-то. Обладают женщиной, имеют какие-то права. Не верила, но наивной была. Старшие женщины правы, как всегда было.

– Это не так! Мы же много раз говорили об этом! Все это – традиции… Те вещи, которые не имеют отношения к нам с тобой. Помнишь, мы мечтали о том, чтобы жить вместе? Помнишь?

– Наивной была, – эхом повторила Миа-ку. Вспышка гнева прошла, и теперь она выглядела спокойной. Пугающе спокойной.

– Нет! Не наивной! Ты была такой, как есть, говорила то, что чувствовала. И я чувствовал то же самое… И чувствую сейчас. Вся эта история с Мику-ра и пальцем – глупо, и я знаю это. Наверное, я жалею об этом. И, может, виноват перед тобой. Но разве что-то изменилось между нами?

– Все изменилось, – сказала она. – И между нами тоже все изменилось. Знаю это. И ты знаешь это. Много раз, когда ты в небе был, была в небе вместе с тобой. Ты лишился бы жизни – лишилась бы жизни сама. Мне было тяжело так, как, наверное, тяжело не было тебе… Не знаю, судить не могу. Уже тогда поняла: стала твоей. Принадлежу тебе полностью.

Потом… Потом Тами-ра был ранен. Поняла, что новая жизнь, которая возникла между нами, – это лучшее. Лучше уже не будет, будет только хуже. Знала и раньше, но, когда Тами-ра ранен был, поняла все отчетливо. Открылось, что важно, а что нет.

И теперь узнала про палец, и ясно стало: не только принадлежу тебе внутри, но и ты делаешь меня своей собственностью снаружи. А так быть не должно. Это неправильно. Это делает меня слабой, это делает слабым тебя, это заставляет страдать Тами-ра. И этого не будет больше.

Плохо очень. Но нужно так, – закончила Миа-ку с еле заметной дрожью в голосе.

Это было коротко и емко, и это же был, пожалуй, самый длинный монолог, который она произнесла за всю нашу историю. И он же – самое болезненное, что я когда-либо слышал.

– Не нужно так… Ничего не изменилось, слышишь? – сказал я, теряя остатки убедительности и достоинства.

– Нужно, – ответила она. – Извини, что палец потратил без пользы. От такого человека важного ты мог бы получить больше. Если тебе от этого легче будет, с ним не буду тоже. Никогда. А пока прощай. Идти нужно.

В какой-то момент я даже разозлился. Вдруг почувствовал себя увереннее, смелее, свободнее. Кажется, даже сказал напоследок что-то резкое.

Но это быстро выветрилось сквозняками пустых проходов, стерлось безразличными взглядами случайных прохожих. И потом, уже оказавшись в собственной умме, я вдруг провалился в холодное и сырое одиночество. И будто бы все, как прежде. Те же привычные вещи, резной сундук, машинка для колки орехов из блестящего металла, керамический кувшин цвета сырой земли… Но все это как будто перестало быть необходимым, как перестал быть кому-то необходим и я сам.

И то, что произошло сейчас между мной и Миа-ку, могло бы и не быть таким болезненным, если бы я мог заглушить эту боль праздными разговорами, бесполезным шатанием по острову или еще лучше – душевными беседами где-нибудь на живописной террасе лицом к закату. Но вот беда: у меня уже не осталось человека, который бы мог в этом помочь.

Мику-ра, с которым мы провели немало дней и часов на таких террасах, теперь не составит мне компанию сразу по многим причинам. Тот-ра окончательно ушел в свое механическое затворничество – уже давно между нами не было тех глубоких и очищающих разговоров, как прежде. Мак-ра, с которым можно было скоротать час-другой за непринужденной беседой о птицах, лишился жизни. Никогда не расскажет мне о своих странных верованиях и Тода-ра, который, я уверен, мог бы стать хорошим другом. В других обстоятельствах. Даже Кир-ра – тот самый странный и непонятый Кир-ра – теперь обречен на свое собственное мрачное одиночество в заброшенной шахте.

Я почувствовал, что остро, пронзительно и как-то по-особенному сладко жалею себя. Не тех людей, судьбы которых разошлись с моей (иногда – трагическим образом), не Миа-ку, которая, наверное, чувствует себя преданной и униженной, а себя – бесконечно одинокого в этой бесконечно привычной умме. Так уж устроены. Жалость к себе маскируется под множество разных чувств, людей и образов, а остается таким же эгоистичным и бесполезным наваждением, как и всегда. Но сейчас, прямо сейчас мне не было за это стыдно.

Может сходить снова к Миа-ку? Рассказать ей, как я одинок? Намекнуть на то, что без нее готов лишиться жизни вот так просто – прямо сейчас? Уродцем вопросов, сомнений и необдуманных действий жалость к себе самому снова нависла над постелью – в новом обличье. В этот раз у меня хватило сил прогнать ее прочь. Или, по крайней мере, оттолкнуть на время.

А уже под утро я наконец-то ощутил то самое искреннее и настоящее – непоколебимое понимание того, что именно Миа-ку и Тами-ра делают мое существование реальным. Снова ощутил, в который раз. А еще – уверенность в том, что ничего еще не кончено. И с этим чувством я вскоре смог провалиться на ту сторону – глубоко, тяжело, без снов и видений.