Мы вылетаем в разбитое окно в вакуум на скорости восемьдесят километров в час, и наш вой тут же стихает, поглощенный тишиной. Испытываю шок, как будто от падения в ледяную воду. Конечности конвульсивно сокращаются. Уровень кислорода в крови резко падает, я хватаю ртом воздух, но воздуха нет. Легкие не раздуваются, превращаясь в смятые мешочки. Судороги усиливаются от кислородного голодания. Время словно замедляется, я вижу бездушный металл небоскребов Фобоса, смотрю на моих связанных тросом друзей – они плывут в темноте, крепко взявшись за руки, – и внезапно на меня снисходит поразительный покой. Я узнаю это чувство, со мной такое уже бывало: в снегах с Виргинией, в училище, когда мы с упырями сидели вокруг костра, жарили козлятину и слушали истории, которые нам рассказывала Куинн. Потом я медленно погружаюсь в новое воспоминание. В сознании всплывают не Ликос, не Эо, не Мустанг, а холодный ангар в Академии, где бледный синий профессор рассказывал мне, Виктре, Тактусу и Року, что происходит с телом человека в открытом космосе: «Эбуллизм, или образование пузырьков в жидкостях тела вследствие понижения внешнего давления, является самым опасным фактом пребывания в вакууме. Вода в тканях вашего тела начинает испаряться, способствуя сильному набуханию…»

Помню, как его перебивает Тактус: «Мой пустоголовый друг, мне к сильному набуханию не привыкать! Спроси у кого хочешь: у своей матери, отца или сестры!» Рок тогда засмеялся, покраснев от пошлой шутки, и я в очередной раз поразился, как он может близко дружить с Тактусом. Почему его так сильно волновало пристрастие нашего друга к наркотикам, почему он плакал, сидя у смертного одра Тактуса? А преподаватель тем временем продолжает: «…а также многократное увеличение объемов тела всего за десять секунд, после чего отказывает система кровообращения…»

От резкого скачка давления болят глаза, зрение искажается, начинаются изменения в тканях, но мне все равно хочется спать. Давление нарастает в моих холодеющих пальцах и рвущихся от боли барабанных перепонках. Язык холодный и распухший, словно извивающийся ледяной дракон, скользящий из ротовой полости в живот по мере испарения жидкости. Вспухает, растягивается кожа. Пальцы напоминают листья пальмы. Газы в желудке раздувают живот, превращая его в шар. Тьма снова пришла за мной. Краем глаза замечаю Севро: обезумевшее лицо, ставшее в два раза больше из-за отека. Виктра похожа на чудовище. Она сжимает Севро бедрами и, не теряя сознания, смотрит на него мультяшными, покрасневшими глазами, хватает ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Они крепко держатся за руки.

«Вода и растворившийся в крови газ образуют пузыри в основных венах. Затем данные пузыри попадают в систему кровообращения, затрудняя циркуляцию, вследствие чего в течение пятнадцати секунд наступает обморок…»

Тело подводит меня. Секунды превращаются в сумрачную вечность, все замедляется, все кажется бессмысленным и вредоносным, и я понимаю, насколько мал и беспомощен человек перед лицом смерти. Вытащите нас из-под защитного колпака жизни, и что останется? Металлические башни вокруг нас как будто вырезаны изо льда. Освещение и мерцающие голографические экраны похожи на чешую навечно застывших во льду драконов.

Над нашей головой висит ненасытный, всемогущий Марс, но Фобос вращается быстро, и мы приближаемся к той точке, в которой обычно начинается восход. В темноте вдруг прорезается полумесяц света. Горячие раны планеты еще тлеют в местах взрывов ядерных бомб. Перед самой смертью я думаю о том, что планете нет никакого дела до того, что люди повредили ее кору или разграбили ее недра, потому что мы, глупые теплокровные существа, родимся и умрем, а этот космический гигант не успеет даже сделать вдох-выдох. Наша раса росла и распространялась, теперь мы воюем, а потом исчезнем, оставив после себя лишь стальные памятники и пластиковых идолов, а марсианские ветры будут шептать и шептать, пески будут передвигаться, и планета, совершая виток за витком, вскоре забудет о дерзких безволосых обезьянах, которые вообразили, что достойны бессмертия…

Я ослеп. Просыпаюсь на холодном металле с чем-то пластмассовым на лице. Рядом кто-то тяжело дышит. Движутся чьи-то тела. Под палубой равнодушно ревет двигатель челнока. Мое тело бьется в конвульсиях и дрожит. С жадностью пью кислород. Такое ощущение, что у меня пробита голова. Ноет каждая клетка, но боль стихает с каждым ударом сердца. Пальцы стали обычного размера, и я потираю их, пытаясь сориентироваться в пространстве. Меня до сих пор колотит, но я укрыт одеялом с подогревом, и чьи-то грубоватые руки растирают меня, восстанавливая кровообращение. Слева от меня Крошка зовет Клоуна. Он что-то мычит в ответ, и она рыдает от облегчения. Еще несколько минут мы проведем в слепоте – зрительный нерв должен адаптироваться.

– Виктра! – кричит Севро. – Очнись! Очнись! – повторяет он и трясет ее с такой силой, что гремят доспехи. – Очнись! – в отчаянии взывает он и дает ей пощечину.

– Какого хрена? – ахает она, тут же придя в себя. – Ты что, меня ударил?!

– Я просто хотел… – заикается он, но получает увесистую оплеуху.

– Кто ты? – спрашиваю я у рук, которые растирают мои плечи через одеяло.

– Холидей, сэр! Мы подхватили вас и ваших ледышек четыре минуты назад!

– И сколько… Сколько мы пробыли в космосе?

– Примерно две минуты и тридцать секунд. Дерьмовое вышло шоу! Пришлось убрать все из грузового отсека и лететь прямо на вас задним ходом, а потом быстро давать деру! Солдаты из этих морковок, конечно, никакие, но вот с летающим мусором вроде этого они управляются на славу. Хотя, если бы вы не обвязались тросом, мало кто остался бы в живых – по всему сектору носятся трупы и всякая дрянь. Телевизионщики повсюду.

– Рагнар? – внутренне содрогаясь, зову я.

Его голоса я еще не слышал.

– Я здесь, друг. На сей раз бездна отпустила нас. Но такого шанса больше не будет! – добавляет он и начинает хохотать.