– Ай-яй-яй, какие выражения! – поцокал Ван на ухо Доминго. Достигнув травянистого пригорка на полпути вниз по склону последнего перед Языком Жаворонка холма, Ван выпряг лошадь, отпустил ее пастись и заполз в фургон, к Доминго в постель, так что они теперь лежали в задке плечом к плечу и смотрели на долину. Там должна была кипеть битва, но вместо нее… вместо нее происходило другое.

Доминго опустил тяжелый ястроглаз. Его кисть тряслась, во рту пересохло, нерабочая рука и раздробленная нога начисто позабылись. Полковник провел пальцем по имени сына, выгравированному на обвивавшей медный инструмент серебряной ленте, и большая часть боевого задора улетучилась. Не видя поля боя, он еще надеялся, что Ши или другой офицер приедет с докладом, что ему удастся достать саблю, несмотря на неудобную лежачую позу, что случится еще что-нибудь… Но анафема перехитрил его по всем статьям, и ни один из азгаротийцев, которых он привел сюда, не собирался спасать своего командира, потому что все они помешались и теперь скопом гибли.

– Я раскрою вам последний секрет, полковник, – сказал Ван, кладя тощую руку на плечо Хьортту и дружески его приобнимая. – У меня были сомнения, получится ли вообще хоть что-то. Могло бы дойти до середины, а потом… пффф – и ничего. Однако дым, который вы можете видеть даже без трубы, означает, что ритуал идет точно так, как говорила ее всемилость.

– Это… оружие папессы? – Доминго попытался припомнить детали церемонии, которую демонски старательно игнорировал, пока она шла. – Все эти песни о жертве, о восходящем царстве Падшей Матери… Вы, демон вас дери, отравили моих людей.

– Отравили? Мы спасли их, Доминго! Может, я и рассказал пару сказок, убеждая вас прибегнуть к ритуалу, но я не соврал, что величайшая честь – быть отмеченным Падшей Матерью. Они станут мучениками, которые закончат эту войну.

– Я… Это моя вина. Я позволил вам… – Доминго больше не мог ничего вымолвить, его язык налился такой же тяжестью, как и сердце.

Солдаты доверяли ему, а он обрек их на смерть.

– Вы сделали правое дело, – произнес Ван тем же покровительственным тоном, каким говорила жена Доминго, когда Эфрайн, о чудо, мочился в горшок. – Даже после того, как вы согласились взять с собой меня и елей, имелось некоторое беспокойство, что будут выдвинуты… светские аргументы против помазания ваших солдат, – вот почему я предложил использовать его как яд для клинков. Мне показалось, что это больше согласуется с вашей прагматически вышколенной кровожадностью. Я не знал, как быть дальше, когда вы отказались и от благословения, и от яда, но тут мятежники спустили на ваши надменные плечи чудовищ, и волки убедили вас в том, что не удалось мне.

– Вы мазали лбы и оружие одним и тем же дерьмом? – Доминго все еще трясло, но уже не от страха и отвращения из-за того, что творилось с его людьми, что они делали друг с другом, и не от вида травы, дымившейся под их ногами.

Он содрогался потому, что в жизни так не хотел никого уничтожить, как развалившегося рядом анафему.

– На самом деле лбам досталось больше, чем мечам. Мы взяли слишком мало елея… Годы понадобились, чтобы набрать с цепных ульев достаточное количество масла для новой попытки. В прошлый раз не хватило… или что-то пошло не так. Я не знаю. Это случилось до меня, когда папой был еще Шанату, причем молодой.

– Виндхэнд, – выдохнул Доминго, стискивая в кулаке ястроглаз.

– О, вы там были? – Ван убрал руку с плеча Доминго и сел прямо, весь внимание. – Как это происходило? Как здесь? Или иначе?

– Я там не был – был Четвертый, из Болескина. Но мне рассказывали, – ответил Доминго.

Он не боялся умереть, не страшился почти ничего, но с отвращением обнаружил, что мир – тоже ад, даже хуже, чем ему всегда казалось. Солдаты, с которыми он провел в походах уйму лет, там, внизу, в долине, и много новых людей, влившихся в полк за короткий период начальствования Эфрайна, и теперь они…

– Что вам рассказывали? – с исступленной жадностью спросил Ван.

Доминго усмехнулся: вот наконец доступная ему маленькая победа. Но тут тощий анафема залез на него, словно ребенок, требующий от родителя песню на ночь, и даже от столь мизерной нагрузки на сломанную ногу перехватило дыхание.

– Быстрее, старичок, я хочу посмотреть, как это случится. До того как отослать меня прочь, за столом много шептались, и даже первосвященница и кардиналы не знали, как все пройдет здесь и что конкретно случилось в Виндхэнде. Мы потеряли там всех.

– Солдаты пошли друг на друга, – прошипел Доминго, превозмогая боль в ноге. – Убивали. Хуже. Поедали своих заживо. Хуже. Как… как они делают сейчас.

– О-о, – разочарованно протянул Ван. – Что ж, на сей раз, похоже, сработает – мы зажгли маяки и приготовили подношения, а в Диадеме святой престол проведет еще более действенные ритуалы. Падшая Матерь обязательно нас наградит. День Становления близится, окаянный скептик, и я даже позволю вам стать этому свидетелем. Она так любит тебя, Доминго, – даже после ваших детских богохульств и отказа от ее метки, – что вы все равно станете мучеником Вороненой Цепи. Святых или грешников, чисторожденных или анафем – Падшая Матерь любит нас всех!

Несмотря на подготовку, юность, сноровку, невзирая даже на личного демона, Чи Хён была покойницей – мертва, как ее конь; мертва, как телохранители. Единственный из них, кого она нашла среди ревущего, лязгающего металлом моря, лежал бездыханный, и она споткнулась о его труп. Она уже едва поднимала меч, который умудрилась сохранить, и хотя Мохнокрылка должна была наесться досыта, совомышь тоже вымоталась и пьяно кружила над схваткой. Если бы не трюк, которым Хортрэп, должно быть, свел с ума багряных солдат, Чи Хён уже пришел бы конец, но, даже притом что ошалевшие пехотинцы убивали друг друга с такой же готовностью, как нападали на нее, их было чересчур много.

Толпа значительно поредела, однако девушка по-прежнему была окружена врагами со всех сторон, и, когда она зарубила женщину, другая, сидевшая на корточках над павшей товаркой, подняла голову. Кровь текла по ее подбородку и с куска мяса, который она сжимала в руке, – Чи Хён попятилась, понимая, чем та занята, но не в силах уместить это в голове.

Чья-то рука вцепилась в волосы, ниспадавшие через заднюю прорезь шлема, и вывела Чи Хён из равновесия. Она попыталась развернуться, тыча мечом за спину, но рука держала слишком крепко. А потом что-то тяжелое врезалось ей в поясницу, продавив кольчужные кольца, и одновременно с корнем вырвался пук волос, и она упала ничком на утоптанный дерн. Все друзья исчезли, и если Мохнокрылка уже не могла ее защитить, то это означало, что она потеряла и свою демоницу… и все это целиком ее вина.

Чи Хён хотела перекатиться и вскочить на ноги, выставить меч между собой и врагами, но тело как будто решило покончить с происходящим: скальп горел, в ушах звенело, перед глазами плыло, мир сжался до крошечного окошечка между стальными челюстями шлема. Двое мужчин, сцепившихся в объятии, споткнулись о нее и упали рядом, клацая зубами и вгрызаясь друг другу в лица. Из черной почвы между ней и борющимися солдатами пошел пар… нет, черный дым, свивавшийся в призрачные фигуры; земля нагревала металл доспехов, и Чи Хён, глядя, как дым становится гуще, знала, что надо встать, но хотела полежать еще немного.

Вот почему Феннек и все советники, кроме Софии, отговаривали ее, не давали возглавить атаку. Чем, во имя островов, она думала, игнорируя всех, кроме знаменитой безумицы? Передовая не там, где отдаешь приказы, или устрашаешь врагов, или сплачиваешь свою армию, – она там, где ты умрешь. Дикорожденная монахиня с воем рухнула на дымящуюся землю прямо перед девушкой, а затем звериное лицо женщины разлетелось брызгами; булава упокоила ее навсегда. Чи Хён закрыла глаза: ей просто надо отдохнуть, собраться с силами и духом, а после она вернется к войне…

Она ощутила, что начинает растворяться в черной земле. Кожу защекотало, а рот наполнился слюной – в точности как во Вратах: ее тело зажило собственной жизнью и взбодрилось как никогда прежде.

Потом кто-то стянул латную перчатку с ее левой руки, и прохладный воздух был таким освежающим после жаркой печи доспеха, что Чи Хён застонала. Она попыталась посмотреть, кто освобождает ее от брони, но шлем был настолько тяжел, что не удалось поднять голову. Потом чьи-то губы любовно сомкнулись вокруг ее среднего и указательного пальцев, обсасывая с них пот. Это было приятно, это обещало, что сон, в который она уплывала, будет хорошим. Потом зубы резко сжались, круша кости, вгрызаясь в пальцы. Чи Хён завизжала, откатилась, и имперская людоедка от удивления вскочила на ноги. Тварь отняла оба пальца у Чи Хён. Это, будь она проклята, все расставило по местам: Чи Хён покрепче сжала меч, вонзила его женщине в пах и дернула вверх, распарывая живот. Людоедка повалилась, а Чи Хён встала; теперь тяжелые сапоги казались ей легкими, как шелковые тапочки, и она пнула женщину в чудовищное хищное лицо.

– Жрать мои пальцы? – Топча людоедку, она потрясала искалеченной, окровавленной рукой. – Жрать мои гребаные пальцы! Я и с ног тебе, сволочь, сейчас отдам!

Из миазмов сбоку выметнулся, как пикирующий на форель орел, какой-то мужчина. Чи Хён, развернувшись, убралась с его пути и косым ударом меча рассекла ему глотку, пока он проносился мимо.

– Жрать людей, паскуды? – спросила Чи Хён толпу. – Жрать меня, вашу мать? Сдохнуть не терпится?

Женщина подняла глаза от пищи и угостилась ударом клинка в висок; ее череп разлетелся, как тыква.

– Идите же! Откусите, попробуйте!

Двое вопящих солдат, настолько залитых кровью, что Чи Хён не могла разобрать, на чьей стороне они сражаются, пробежали мимо, размахивая оружием, но пронзили только дымку вокруг ее головы. Она перерубила одному щиколотку, а затем ткнула мечом в спину, когда он упал. Пырнула еще раз, сильнее, и черная жижа полилась из дыр в его тонкой кожаной безрукавке. Чи Хён огляделась в поисках следующего претендента; мир в зубастом просвете ее волчьего шлема начал вновь обретать смысл.

– Я убью вас! Всех!

Вокруг в пахучих клубах колыхались какие-то фигуры, дым сгущался, а затем к ней двинулся согбенный темный силуэт. Она рубанула вниз, издав дикий вопль…

И отвела клинок в последний момент, узнав Гын Джу. В этом полусвете-полумраке она чуть не отсекла ему голову, когда он выбрался из марева. Он был весь в крови, сломанное копье торчало из левого плеча, но руки все еще сжимали четырехтигриный меч, который она вручила ему, – Гын Джу был жив, он здесь… А вслед за ним из дыма появилась Чхве, выглядевшая еще хуже: кровь текла из всех конечностей. На сгибе руки она несла Мохнокрылку, и совомышь вся тряслась.

Чи Хён попыталась приветствовать их, но только ужасный смех исторгся из собачьей маски ее шлема.

– Надо уходить! – прокричал Гын Джу ей в лицо, как будто Чи Хён оглохла, но эту мысль и следовало донести убедительно.

Ноги припекало сквозь подошвы сапог, и Чи Хён, ее страж добродетели и страж доблести стали прокладывать путь сквозь дым и плоть, как будто это было одно и то же.

– Ты это видишь? – спросил Мрачный дедушку, когда они добрались до верхнего края лагеря, а строй демонов, никуда не улетая, так и висел над полем боя.

Он надеялся, что это просто дикие демоны, а не что-то более весомое… разгневанное божество, например. Дым поднимался и присоединялся к демонской туче, но, когда они вошли в лабиринт палаток, Мрачный совсем потерял из виду долину и не смог разобрать, вызваны ли черные дымы пожаром или чем-то похуже.

– Что? – спросил дедушка, и это было исчерпывающим ответом. – Дым?

– Нет, дед, я… – начал Мрачный, но когда они обогнули палатку, то чуть не сбили с ног мальчишку в синей головной повязке.

Парень взвизгнул, отшатнувшись, и выстрелил в них из арбалета. Стрела прошла высоко, хвала Блудливому за удачу, которую он украл для своих потомков, и Мрачный, скользнув вперед, остановился перед парнем.

– Сучий ад, мелкота, мы свои! Ты кого-нибудь покалечишь, если будешь стрелять из дохлячка куда попало!

Мальчишка в ужасе все еще смотрел вверх, и, оглянувшись, Мрачный увидел вереницу мьюранских пленных, спускавшихся с горы. Это кое-что объясняло: недоросток решил, что на лагерь напали с тыла, и бросился на первую же большую тень.

– Мы их захватили, парень, мы взяли…

Но мальчишка смотрел не на холм позади них, он таращился на дедушку, который как-то уж слишком долго не высказывался о его глупости, и вот первые теплые капли просочились через волосы и защекотали Мрачному скальп.

– Ох, нет-нет-нет, – простонал тот, путаясь в завязках сбруи. Но он уже понял, даже не успев ее снять, что дедушка чересчур обмяк, – висящая рука мазнула Мрачного по лицу, когда он стал опускать старика на землю. Мрачный понимал, что это случится, с тех пор как узнал, что такое смерть, но не так же – только не с человеком, который научил его всему, что следует знать, и еще паре премудростей в придачу. – Ох, дед…

Несколько перьев торчало из открытого рта дедушки, остальная часть стрелы уходила через нёбо вглубь черепа, а блестящий наконечник торчал из макушки. От старика уже пахло так, словно он пролежал мертвым несколько недель.

Убит из лучка-дохлячка – оружия, которое он так презирал. Убит мальчишкой, чью жизнь они только что выкупили там, на плато, и дедушка даже не успел спеть для своего сына.

– Простите, – проквакал мальчишка, и Мрачный, подняв голову, увидел, что тот плачет едва ли не так же горько, как он сам. Паренек уронил арбалет, когда Мрачный встал во весь рост; потом повернулся, чтобы убежать, но сделал это недостаточно быстро. Мрачный прыгнул, сбил с ног и навис над ним, крепко схватив за горло. Он сжал пальцы, мальчишка намочил штаны, и Мрачный хотел остановиться, отпустить свою жертву, боясь того, что делает с пареньком, даже сильнее, чем скорбя о дедушке, но рука только сжималась, и он прошептал:

– Прости меня и ты.

Стоило Марото подумать, что червяки уже перестают действовать, приход стал забористее и безумнее – багряная пехота выглядела чуть человечнее, но вела себя еще демоничнее. Когда Пурна вытащила из ключицы солдата свой нож-какури, а Марото отбил удар другого воина, который проткнул бы его подопечную, он увидел, что в глубине рядов вражеские солдаты прекратили сражаться и начали поедать мертвых. Из всех возможных мерзких событий надо было, конечно, повторить виндхэндские… Ничто уже не казалось смешным – по крайней мере, смешным по-хорошему, и Марото сказал себе, что больше никогда не будет жалиться. Так он делал всегда на выходе из дурмана, когда все становилось предельно жутким. Дым словно изливался из земли, и, куда бы он ни шагнул, его запах походил на смрад паленого волоса и едкую вонь семени. Марото едва успел поднять щит, чтобы отбить пику, которая проткнула бы Пурну.

– Надо отходить, – прохрипела она. – Мы не найдем генерала Чи Хён в этом тумане. Ты видишь остальных?

– Не, – ответил Марото, у которого язык снова заработал нормально, поскольку часть скорпионьего яда вышла с потом.

Трое бешеных имперцев вылетели на них из дыма, и Марото исполнил самый хитроумный танец в своей жизни: все было бы просто, если бы он мог вышибить им мозги щитом, находясь в здравом рассудке, но он не хотел нарушать клятву больше, чем уже сделал. И он метнулся между Пурной и безумными солдатами – щит вверх, щит прямо, щит вниз, – а девушка бросалась в проемы и пронзала врагов. Во всей этой суматохе он заработал лишь пару-тройку мелких порезов и царапин, но надо отдать себе должное: когда он откатился в сторону, а Пурна прыгнула вперед, чтобы разрубить лицо последнего нападающего своим изогнутым клинком, Марото увидел, что на ней нет ни ссадины. Тогда он снова захихикал. И продолжал смеяться, пока вставал и брел вместе с девчонкой, пошатываясь, сквозь дымовую завесу, чтобы выйти на сцену, потому что он наконец-то понял, какую роль играет в этой странной пьесе.

Он демон Пурны.

София пыхтела, пересекая лагерь вслед за Хортрэпом; в боку у нее словно шилом кололо – прореха величиной с Агримонийский каньон. Даже лагерные приживалы, которые во время боя обычно прятались, чтобы не поймать шальную стрелу, вышли посмотреть вниз, на обескураживающую картину, а парочка с тяжелыми сумками уже улепетывала вверх по склону, не дожидаясь, когда все станет еще диковиннее. София их понимала: она ни разу не видела, чтобы Мордолиз был так счастлив, а Хортрэп так встревожен. Когда палатки на нижнем краю лагеря поредели и они пробрались сквозь заставы, она узрела, что черный столб дыма, восходивший с поля боя, имел идеальную цилиндрическую форму и поднимался высоко, насколько видел глаз. В сердцевине колонны засверкали сполохи, и София наконец распознала висевший запах, который пыталась определить всю дорогу с плато: дюжину лет назад их с Лейбом застигла в горах гроза, и удар молнии разнес камни так близко, что они ощутили ее энергию, пощипывающую язык, и ее жар.

Цилиндрическое облако покрывало большую часть долины и расходилось вширь, окутывая передовую. София увидела, что задние ряды кобальтовой пехоты взирают на черную колонну с ужасом и трепетом, а оружие повисло в безвольных руках – у тех, кто его не бросил. Хортрэп бранился так, что можно было демонов разбудить, и София тоже бы ругалась, успей она отдышаться, – худшей демонщины она не видела за тридцать неспокойных лет своей жизни. Цепные колдуны имперской армии призвали что-то такое, что смертным нипочем не загнать обратно… И она бежала прямо в этот кошмар.

Тут Хортрэп остановился так резко, что она чуть не налетела на него, – колдун стал точно у подножия Языка Жаворонка. Поникшие силуэты арьергардцев, и цирюльников-хирургов, и офицеров, и всех, кто еще остался в Кобальтовом отряде, выстроились между ним и вращающейся колонной. Мордолиз уселся на задницу и завыл изо всех сил, молотя хвостом по пыли…

Хлопок. Не громкий, как палили некоторые ружья, а больше похожий на звук в сочетании с чувством, которое возникало у Софии, когда она спускалась в долину после долгого пребывания в горах. И совершенно неожиданно колышущийся столб чернильной тьмы и мерцающего света всосался обратно в поле боя, как будто в трубку втянули дым. Но пока вершина колонны спускалась с небес, на поле, очевидно, что-то изменилось. Вместо того чтобы впитаться в землю, оставшийся дым изогнулся над долиной, отчего у Софии защипало в глазах, а Хортрэп закашлялся.

– Оно ушло и закончилось, – выдавил чародей. – Ни один демон в моей сумке не избегнет наказания за эту оплошность. Кто-то здесь знал, что это готовится, помяните мои слова, кто-то чуял это в ветре, но молчал.

– Что это было? – спросила София, и Мордолиз радостно залаял, бодая ее в зад, чтобы пошевеливалась.

– У меня есть догадка, – ответил Хортрэп. – Но надо уточнить.

– Гребаные демоны! – выругалась София, глядя на Мордолиза. – Сначала найдем наших друзей. Готов отвести меня к Марото и остальным?

Мордолиз потрусил в тяжелые клубы дыма, медленно поднимавшиеся из долины, и София последовала за ним. Нет лучшего проводника по свежеиспеченному аду, чем личный демон.

– Вы только посмотрите! – воскликнул брат Ван, все еще сидевший верхом на Доминго, но смотревший назад, туда, где рушилась черная башня.

Доминго учуял даже раньше, чем до них добралась волна дыма, прокатившаяся вверх по склону, и его глаза увлажнились, как только нос узнал оранжевое шалфейное масло, которое Консилия добавляла в ванну Эфрайна, когда тот был совсем крошкой, когда Доминго еще мог смотреть на свою жену не только с отчаянием, а на сына – не только с разочарованием. Серый саван притушил и приглушил мир, и даже анафема, сидевший на его ногах, показался далеким и безвредным, как воспоминание о былых неудачах.

– Война окончена, – тихо произнес Ван. – То, что было предсказано в Песнях, свершилось.

– Что ты сделал? – так же тихо спросил Доминго и, поскольку уже было слишком поздно для самообмана, поправился: – Что мы сделали?

– Мы спасли Звезду, Доминго. – Молочные слезы текли по Ванову подбородку и капали на багряный мундир полковника. – Вы спасли Звезду, вложив свою веру в Цепь. Ее всемилость называла это оружием, потому что иначе вы бы не поняли, но это никогда не было оружием. Это был дар всем смертным.

– Я спросил тебя, что за хрень я сделал, ты, мерзкое чудище! – Голос Доминго надломился. – Перестань нести цепную бредятину и ответь. Пожалуйста, скажи, что я сделал?

– Бредятину? – Восторженная мягкость ушла с лица Вана, щеки высохли. – Вы по-прежнему сомневаетесь в ней? Даже после всего, что увидели? После всего, что сделали?

– Я просто хочу знать, – сказал Доминго, откидываясь на пропотевшие подушки под насмешливым взглядом оседлавшего его монстра. – Просто хочу знать.

– Нет, не хотите, – возразил Ван. – И никогда не хотели. Вы потратили жизнь, отвергая правду на вдохе и требуя ответов на выдохе. Я собирался показать вам, я думал забрать вас с собой… Но вы недостойны.

– Ты ведь и сам не знаешь? – Доминго, должно быть, обезумел, как и Ван, потому что было трудно не взорваться хохотом, глядя на маленькое, печальное и сумасшедшее чудище, которое воображало, будто все просчитало в этой игре. – Ты не говоришь, потому что и сам не знаешь, что натворил!

– Я спас мир, а теперь собираюсь отправиться за наградой, – сказал Ван. – Но сначала я избавлю вас от дальнейшей боли. Это будет… неприятно, потому что грешников туда не берут, а я считаю, что вы достаточно настрадались в этой жизни. Вы можете презирать меня, Доминго, но я не испытываю к вам ничего, кроме жалости.

Доминго застонал, когда тощий ведьморожденный переместил свой вес, рассылая новые волны боли по сломанной ноге полковника. Из рясы брат Ван извлек черный нож, от которого Доминго отказался на азгаротийской границе, когда прикончил непорочновского принца. Какой давней историей это казалось – захват непорочными Линкенштерна был для полковника преступлением, заслуживающим казни. И мечтал он тогда о великом – а не всего лишь о достойной смерти, во всяком случае не такой, как та, которую ему, похоже, предстоит сейчас принять. Он спросил себя, отзовется ли семья иностранного принца на весть о лютой смерти их отпрыска так же, как откликнулся сам Доминго, – яростью, а не горем…

– Пускай надежные пути ведут тебя к ее груди, – произнес брат Ван, держа кинжал так неуклюже, что Доминго не стоило надеяться на быстрый конец. – Пора позволить ангелам забрать вас, полковник.

– Сомневаюсь, что кто-то из нас увидит ангелов вообще, – ответил Доминго, напрягшись каждой жилкой искалеченного тела, когда брат Ван склонился, чтобы перерезать ему горло.

Ведьморожденный придвинулся близко, как любовник, и Доминго пробил ему мягкий висок медным ястроглазом. Ван перекатился на бок, слепо тыча кинжалом во все стороны и задев щеку Доминго. Лезвие прошлось по кости и рассекло ухо. Это был именно тот дополнительный стимул, в котором нуждался полковник, и он ударил анафему еще раз, сильнее; стекло, вставленное в медную трубку, разлетелось хрустальным фонтаном, и брат Ван обмяк, а их лбы больно стукнулись друг о друга.

– Мудрый генерал никогда не покидает поле боя, – сообщил Доминго неподвижному монаху. – А я никогда не дарил мальчику ничего, что не сгодилось бы как оружие.

Брат Ван, отключившись, уронил нож за борт фургона, и со сломанной ногой и нерабочей рукой полковнику потребовалось чуть больше времени и усердия, чтобы выполнить необходимые действия, но особенно мешал спазм в шейных мышцах. В жизни не подумать, но это оказалось худшим из всего – словно тысячи шипов впились в позвоночник, когда он скатил с себя анафему, а после кое-как уселся прямо. Дым стал гуще; Доминго словно пробрался в полную пара баню, чтобы украдкой поцеловать Консилию, пока Эфрайн, смеясь ясным и резким детским смехом, плещется в ванне, – звук, всегда раздражавший Доминго.

Ему следовало разорвать простыни и связать брата Вана, пока тот не очнулся. Допросить, когда монах придет в себя, используя методы, предназначенные только для изменников Короны. Извлечь из кривды правду. Но из Доминго вытекло столько крови, что неизвестно, сколько он продержится в сознании. Кто знает, как долго он вообще проживет. И полковник Доминго Хьортт сделал единственную разумную вещь, какую сумел придумать: он принялся молотить брата Вана по затылку, пока не кончились силы поднимать разбитый ястроглаз. Тогда он откинулся на залитую кровью, изгаженную постель, шипя в ответ на песни, которые пело ему искалеченное тело, и уставился в затянутое дымкой небо, надеясь, что дым рассеется и он в последний раз увидит солнце, прежде чем отправится в то место, которые суеверные зовут Изначальной Тьмой, хотя Доминго знал: это не больше и не меньше, чем холодная-холодная земля.