Маньчжурское золото
Был у нас во взводе такой Jlexa. Фамилия, я так прикидываю, и ни к чему. И был у Лехи натуральный бзик. Даже не знаю, каким словом это назвать: прибарахлиться, обогатиться… Нет. Как-то не подходит. Если со многословием, то была у него мечта разжиться чем-то ценным в немалом количестве. Примерно так. Нет, он не хапуга, тут другое. Он деревенский, и письма от жены шли невеселые. Немец дотуда не дошел, но жизнь была унылая: изба заваливается, есть нечего, дети босиком ходят… Ну, сами понимаете. Вот он и жаждал найти что-нибудь такое, чтобы на гражданке можно было продать с хорошей выгодой. И вряд ли тут у кого повернется язык его упрекать: у многих обстояло точно так же, что в деревне, что в городе, тыловая житуха, это вам не мед.
Если поговорить о трофеях, выплывет куча интересного. Ну да, нам без особого шума позволялось брать то и это, отправлять домой посылки. И что? Мародерство, мародерство… Вот если бы мы на них напали первыми и начали грабить, вот это, я так уверен, и было бы мародерство. А так… После всего, что они у нас наворотили, всю Германию нужно было выгрести до донышка, и то бы не хватило расплатиться. Думаете, союзнички не брали? Ага! Под метелку гребли, наслышан…
И вот тут начинаются некоторые сложности. Описать происходившее можно так: что тебе под руку попало, то и попало. Никто бы не отпускал на экскурсии, чтобы спокойненько, долго, без помех пошляться там и сям и выбрать, что пригодится. Нет, большей частью именно так и обстояло: что подвернулось, то и берешь. Без выбора, это тебе не магазин. Вот портсигар с тех самых времен. Хороший портсигар, серебряный, как мне потом объяснили знающие люди, произведен еще в старые времена, при германском кайзере. Я его не отбирал ни у какого мирного немца, еще чего не хватало – позориться, по карманам шарить. Ну, часы частенько снимали, не без того, но чтобы шарить по карманам, нужно быть довоенной шпаной… В доме нашел. Хозяева сбежали, бросили все, как есть. Леха был мужик хозяйственный, он в «сидор» сложил всякие ложки-вилки, серебряные, тяжелые, сказал, дома пригодится, будут всей семьей пользоваться. А я… Я тогда был молодой, бессемейный, родители у меня жили не сладко, но не бедствовали так, как у того же Лехи: отец – мастером на серьезном заводе, мать там же лаборанткой, паек был хороший. Ну раздобыл я отрезик матери на пальто, бате подыскал хорошую трубку, фасонную, в серебре, любил он трубки, хоть курить из них приходилось махорку, а то и самосад «вырвиглаз». Часы карманные с цепочкой попали, тоже кайзеровских времен, серебряные. Лет двадцать после войны они у меня тикали исправно, пока я их по пьяному делу с комода на пол не сронил. А больше как-то ничего и не надо, разве что набрал изрядно всяких безделушек – мне же после войны с девушками ходить, подарки, лучше не придумаешь. А так… Братья-славяне перли домой, кому что в голову взбредет: кто инструмент слесарный, кто из чистого баловства какую-нибудь бронзовую лошадь с кошку размером. Ой, такое тащили на себе, что удивление брало… Кто баловства ради, кто хозяйственный. Знал я одного сержанта. Попался ему магазинчик… Не ювелирный, хозяйственный. Взял он жестяную банку, примерно литровую, и доверху насыпал туда иголок. Самых обыкновенных. И увез после демобилизации. Я так предполагаю, заработал он на них изрядно – в войну не делали ни иголок, ни разного необходимого дома ширпотреба, не до того было. А уж как иголки нужны…
Про иных генералов говорили разное… И даже про Жукова. Только не про нашего маршала Рокоссовского! Хрюкни мне кто-нибудь, что Константин Константиныч барахлился – зубы по морде раскидаю. Не тот был человек. И солдат не клал зря, как некоторые отдельные, и брать ничего не брал. Мы бы знали. На чужой роток не накинешь платок, вокруг любого генерала и маршала хватает людей простых, с приметливым глазом… И ни один рокоссовец не слышал, чтобы наш маршал…
Про золото. Я тогда уже думал: нашему брату, что рядовому, пусть и с лычками, что даже Ваньке-взводному, золото как бы и ни к чему. На гражданке его еще продать надо, за свою цену – а кому ты его будешь продавать в деревне или в райцентре, откуда я родом? Очень непросто. Многие это понимали. Тому же Лexe, когда он заведет разговор, что хорошо бы найти горсть золотишка, не я один, а многие говорили: и куда ты потом, умник, золотишко денешь? В твоей-то деревне? Торгсинов давненько уже нет, а в городе тебя обжулят на счет «раз», потому что ты в этом ни уха ни рыла. А он этак мечтательно: нет, мужики, золото есть золото, тут хозяйство враз поднимешь, заживешь…
С золотишком в Германии ему так и не повезло, разве что раз добыл две монетки с кайзером, наподобие царских червонцев. Золото настоящее, можно сказать, доподлинное, ну да на две монетки хозяйство не поднимешь.
Ну, а когда мы вошли в Маньчжурию, мигом стало ясно, что и тут Лехе не подфартит. Не та обстановочка. Встала наша рота в деревне, деревня большая, дворов на сто. Нищета-а… Мало у кого найдется лошаденка, все таскают на себе, в поле выходят всем семейством, с лопатами да тяпками. Рваненькие, худые, мяса не видят. Откармливают свинюшку к ихнему Новому году, чтоб раз в год мясца поесть. Какое тут золото? Тут даже на эту свинюшку не у каждого ухаря, привыкшего не стесняться, рука поднимется. Натуральная нищета.
И вот тут же вам как наглядная иллюстрация насчет эксплуататорских классов – помещичьи хоромы на краю деревни. Вот это, я вам доложу… Домина огромный, крыши черепичные, затейливые, вокруг глинобитная стена с двумя башенками. Сразу видно, что классовая борьба тут случалась: я что-то не припомню, чтобы наши помещики при крепостном праве вокруг своих усадеб стены возводили. А тут настоящая крепость, если посадить внутрь холуев с ружьями, можно сидеть долго – у крестьян-то огнестрельного оружия практически и нет.
Помещика мы не застали, он еще загодя собрал чад с домочадцами, все ценное, да и драпанул подальше, то ли с японцами, императорскими. И как в воду смотрел: аккурат на другой день после того, как мы туда вошли, приехали четыре китайца. Серьезные такие, один в очках, двое с винтовками, двое с маузерами. Стали собирать народ, что-то толковать зажигательно, лозунги всякие вывешивать на красной материи. Ну, тут ничего объяснять не надо, я совсем пацаном был, но коллективизацию чуток помню. Сразу видно, что к чему. Все согласно классикам…
Это была присказка, а вот теперь сама история.
Мы вчетвером: я, Jlexa, Равиль и Никодимыч – стояли в доме малость побогаче многих. Не то он был справный хозяин, не то китайский кулак: две сытые лошадки, свиньи, утки, и в доме, и на поле для него стараются, быстро определили: не родственники или домочадцы, а самые натуральные батраки. Каких я увидел впервые в жизни. Шапку перед ним ломают, глядят приниженно. Сразу ясно: батраки. Ну, нас это не касалось, пусть те четверо разбираются, для того и приехали…
Жена совсем молодая, красивая, ребенок еще ползает, а сам он – не старик, но в годах, так прикидывая, за сорок. Крепенько за сорок. Как-то его там звали… Я запамятовал. Язык не сломаешь, но для нас имена насквозь непривычные. И вот такое дело… Ничуть не скажешь, что он с нами держался враждебно или хотя бы неприветливо. Без особой дружбы, конечно, – а кому понравится, когда к тебе в избу ставят на постой четырех солдат, пусть даже они и не шалят? К тому же иностранных, на тебя не похожих? Но он ничего, спокойно держался, исподлобья не зыркал, чаю на заварку отсыпал полной горстью без всяких с нашей стороны требований – а чай у него не чета тому, что нам давали… Вроде бы и нормальный мужик, а вот поди ж ты… Ну не лежит к нему душа, и все тут! Какой-то он… Ну вот что-то в нем… Взгляд тяжелый, непонятный какой-то, как-то при нем… неуютно. Что интересно, он по-русски более-менее знал. У маньчжур это была не редкость, с русскими при царе они немало общались, и работали у нас в России, и КВЖД неподалеку проходила. Но все равно общаться с ним не было никакой охоты.
Тем более что мы, прожив там дня четыре, стали за ним замечать… всякие странности. Жена недосмотрела, ребенок выполз на крыльцо, навернулся со ступенек, расшиб головенку до крови. Подошел папаня, подул, побормотал что-то – и кровь больше не идет, дитенок моментально орать перестал, улыбается. То же самое было, когда Равиль – не совсем по-трезвому, откровенно говоря – споткнулся во дворе, упал, руку рассадил о какую-то железяку. Подошел хозяин, цап его за руку без всяких церемоний, пошептал, подул – и моментально прошло, кровь не течет, кожа не зажила, но рану чуток стянуло. Свиньи у него убежали из загородки – он, не суетясь, что-то такое шикнул, свистнул, и они назад гуськом, как собачки. Такие вот интересные мелочи. Равиль говорил потом: надо было поблагодарить, да как посмотришь ему в глаза – ну его!
Мы, конечно, все это малость обсуждали меж собой. Мы с Лехой и Равиль, люди молодые, только удивлялись: слышали про колдунов, но видеть не видели. А Никодимыч как-то по-другому держался. Он был с Урала, деревенский, казался нам тогда сущим стариком – как таких только на войну берут? Хотя было ему, я точно помню, сорок четыре. Ну, мы-то – самому старшему двадцать шесть. Нам он – старик стариком.
Так вот, Никодимыч нашу болтовню о хозяине слушал не встревая. Сказал только:
– Это бывает…
Мы ему: а что, ты дома что-то такое видел? Он: да ничего я не видел, отстаньте…
И вдруг видим мы, Леха стал с хозяином шушукаться. Самым натуральным образом: сядут во дворе, в уголочке, и тихонько о чем-то говорят, с самым серьезным видом. День они так, два… Мы к Лехе с расспросами: что да как? Леха отмахивается:
– Очень он интересно про старые времена рассказывает, как что было…
Но глазами что-то вихляет…
И однажды вечерком, на третий день, он нам говорит:
– Славяне, я отлучусь… Тут недалеко. К утру, я так думаю, вернусь, даже наверняка, но вы уж, если вдруг взводный нагрянет с какой-нибудь проверкой, не выдавайте. Скажите ну хотя бы, что меня понос прошибает, по полчаса за домом в траве сижу…
Мы ему: сдурел? Куда это ты вздумал отлучаться? Порядки забыл? Забыл, что полагается за самовольную отлучку из расположения? Сам спалишься, и нас подведешь…
Он говорит:
– Да какое там – из расположения? Я тут, в деревне, а это отлучкой из расположения не считается…
Мы насели: говори, что и как. Очень нам стало любопытно. Даже если он на пальцах договорился с китайской бабенкой – кое-кому удавалось… Но когда он успел? Все время с нами, на глазах, никто за ним ничего такого не замечал…
И так нас разобрало, что поставили мы ему вопрос ребром: или ты нам выкладываешь правду, или – не пустим. Вон Равиль у нас, хотя и не младший комсостав, все равно сержант, старший по званию, прикажет сидеть дома – и будешь сидеть как миленький…
Приперли мы его крепко, а он торопился. И в конце концов, видя, что мы не отстанем, выложил… Оказывается, в помещичьем доме закопан клад, самый натуральный, с золотом. И хозяин ему предложил этот клад взять на пару – один он почему-то не может, ему помощник требуется. А односельчан он брать с собой не хочет – ну, убедительно, в общем, мы – люди сторонние, с деревенскими не общаемся, сегодня здесь, а завтра неведомо где, уж наверняка больше не вернемся… Хозяин, мол, обещал честно поделить пополам. «Золото… Золото, мужики! Уж с ним-то я дома враз жизнь налажу…»
Мы с Равилем отнеслись к этому как-то несерьезно: в жизни не видывали кладов. Для нас это кино с приключениями. Клады только в кино бывают. Никодимыч дым пускает и молчит, насупился что-то. Потом спрашивает:
– А если плохо кончится?
– Это как? – взвился Лexa. – Японцев там быть никак не может. А если он, когда возьмем клад, решит не делить, а втихомолку меня пристукнуть – не получится. Я повоевал, видывал виды. У меня финка за голенищем и «Вальтер» за пазухой. Не выйдет. А насчет клада я ему отчего-то верю, вот верю, и все…
Никодимыч ему:
– Я не про то, Леха… Такие клады людям иногда боком выходят. Опасные они, понял? Пропадешь… Вот так вот один он золото взять ни за что не может, помощник ему понадобился… Говорю тебе: клады бывают разные. С одними ничего, обходится, а с другими… Погибнешь.
Леха аж заматерился.
– Никодимыч, – говорит, – ты тут чертовщину дурную мне не гони. Ты еще скажи, что там китайские черти сидят… Сам видел хоть раз, чтобы из-за кладов люди погибали? Нет? Ну так что ж ты тут сказки разводишь? Пришел, выкопал… Я и с вами поделюсь, честно.
Никодимыч отвечает:
– Сам не видел. А вот люди говорили. Которые врать не будут. Ты что, сам не видишь, что хозяин – человечек непростой?
– Да ерунда, – отвечает Леха. – Самое житейское дело… Может, там только вдвоем и управишься. Мама родная, хозяйство поправлю, детей подниму…
Никодимыч попытался его отговорить – но как-то все так же, обиняками. На Леху все его слова нисколечко не подействовали… да и на нас с Равилем тоже. Фыркаем втихомолочку: в самом деле, развел тут Никодимыч… Дурит старик…
– Ну что, сержант? – спрашивает Леха. – Препятствовать будешь?
– Да больно надо, – отвечает Равиль, ухмыляясь уже во весь рот. – Вдруг там и впрямь что закопано? Тебе и правда хозяйство поднимать… хоть я и не представляю, как ты золотишко у себя в деревне продавать будешь. Только смотри, чтобы он тебя и в самом деле ножичком потом не пощекотал, если найдете. Золото – вещь такая… А люди тут отсталые…
– Справлюсь, – говорит Леха. – Не первый год на войне. Не ему меня взять, если что…
И ушел. Мы вскоре легли спать, время позднее. Никодимыч все в сторону смотрел, ворчал – ну, а мы с Равилем только фыркали. Хозяин, конечно, человек странный, ну да мало ли в жизни странных людей? Был у нас в городке один милиционер, так тот умел с собаками обращаться, как цыган с лошадьми. Я сам видел. Ни словечка не скажет, только глянет – и любой самый злющий цепной кобель, хвост поджавши, ползет в будку. И все знали. Он что, колдун? Да ну, просто умел так…
Проснулись мы под утро, будто кто толкнул. Лexa вернулся. Вздули мы коптилочку, смотрим: сел он в уголочке прямо на пол, у китайцев в деревне рассиживаться не на чем, стульев и табуреток у них не водится, кинут циновку на пол, и на ней сидят.
В помещичьем доме видели мы стулья, ну так то ж помещик…
И лежит рядом с Лехой немаленький узелок из какой-то китайской дерюжки: эге, а дело-то, похоже, сладилось… Только мы больше таращимся не на узелок, а на Леху. Что-то с ним крепенько не так: глаза у него навыкате, зубы стучат, вид – краше в гроб кладут… Никогда его таким не видел, даже когда мы с германскими морячками, вдрызг пьяными, резались врукопашную, он потом лучше смотрелся…
Плеснули мы ему дрянной китайской водочки – у нас был запасец, мы ж солдаты опытные, умеем такие вещи организовывать. Плосконькую японскую сигаретку в зубы сунули, огоньку поднесли. Понемногу он оклемался, но вздрагивает и на окно косится…
– Взяли? – спрашиваем.
Он дрожащими руками развязал свой узелок… Мама ж родная! У него там и правда золото, кучка в пару добрых пригоршней – там и монеты, и странной формы слиточки, желтое все, при коптилке маслянисто так отблескивает. Небольшие мы спецы по золоту, но видеть приходилось. Тяжелое, убедительное… Золото.
Спрашиваем: не надул? Честно поделили? Леха кивает. Мы ему тогда: а что там было? Чего зубами стучишь, и лица на тебе нет?
Леха говорит:
– Да было кой-чего… Только рассказывать я не буду, все равно не поверите. Я бы первый не поверил. Страху натерпелся на всю оставшуюся жизнь…
– Чертей, что ли, видел? – фыркаем мы с Равилем.
– Не знаю, кто они там, все эти, – отвечает Леха очень серьезно, – только очень надеюсь, что больше в жизни этакого видеть не придется… – И трясет его, как на морозе.
Мы с Равилем все это ворошим – интересно же. Монеты китайской грамотой покрыты, слиточки причудливые, на них черточками драконы изображены, выпуклыми линиями. Тяжеленькое все, убедительное. Леха говорит:
– Берите и себе.
Мы с Равилем переглянулись, пожали плечами: оно нам вроде бы и ни к чему. Ну куда мы с ним потом? Равиль взял на память монетку, большую, больше серебряного советского рублевика, а я – слиточек, небольшой такой, аккуратненький. Покажу, думаю, дома китайскую памятку, да еще что-нибудь интересное присочиню, девушкам в первую очередь: мол, брали мы дворец маньчжурского императора, навидались там диковин, а этот вот слиток – из его сокровищницы, где они лежали в бочках. Любил я девушкам что-нибудь завлекательное придумать, а уж после войны-то, если все обойдется, вернусь…
А Никодимыч даже близко не подошел, только посматривал издали. Вздыхает:
– Может, и обойдется, мало ли как…
Через два дня мы оттуда снялись, и – походным маршем… Еще в деревне подмечали: что-то с Лехой не то. А потом это как-то ускорилось, что ли…
Стал Леха сохнуть. Ага, вот именно. Сохнуть, чахнуть самым натуральным образом. Не то чтобы прямо на глазах, но пройдет несколько часов – и сразу видно, что за это время он явственно похудел, кило на несколько, особенно на лице просматривается: щеки ввалились, кожей череп обтянуло, глаза запали… Вышли мы однажды к немецкому концлагерю – охрана сбежала, а тех, кто не успел, мы потом постреляли. Так там такие же исхудавшие, в полосатом…
Прошло несколько дней: одежда и сапоги ему уже как бы велики, еле ноги волочит, выглядит сущим кощеем. Когда встали в деревне, такой же бедной, разве что без помещичьего дома, Никодимыч ему сказал при нас:
– Золото выкинь, дурак, авось пронесет…
– Нет уж, – говорит Леха. – При чем тут оно? Это так, ерунда какая-то… Может, я в воде проглотил какого глиста, вон, во второй роте что-то такое было…
В медсанбат он, правда, пошел – даже не сам пошел, комвзвода его отправил. Все же видели, что с ним неладно, еще как. Только там у него никаких глистов не нашли, вообще не поняли, что с ним такое. Развели руками, дали каких-то порошков и отправили восвояси.
Наутро он вовсе уж жутко выглядел – кожа да кости. Позвали мы комвзвода, а когда он пришел, Леха был уже в беспамятстве. Бормотал что-то непонятное, иногда кричал, от чего-то отмахивался. Комвзвода позвал санитаров, унесли его на носилках в медсанбат. Там он к вечеру и кончился. Врачи, как мы потом вызнали, так ничего и не поняли. Осмотрели весь наш взвод, и в первую очередь нас троих, – вдруг это какая-то эпидемия или пущенная японцами зараза? Тогда этого очень боялись, слухи ходили самые разные.
Только ни у кого – ничего. И у нас тоже. Все здоровехоньки. Сели мы потом втроем в отдалении, рассуждаем, что делать. Равиль додумался:
– Может, золотишко приберем и при оказии жене отправим? У него письма с обратным адресом остались…
Никодимыч аж зашипел:
– Сопля зеленая! А если с золотом и туда потянется? Там баба с двумя ребятишками… И будет им то же самое…
А у нас с Равилем как-то и пропало желание насмехаться. Очень уж все… совпадает. Говорим:
– Никодимыч, а у нас-то – по золотинке. И ничего такого с нами…
– Может, потому и ничего, что у вас – по штучке, – ответил он. – А насчет всей кучи – ох, кто его знает… Ну кулак, сука узкоглазая, так бы и пристрелил… Он Лexy точно впереди себя выставил, на него все и обрушилось…
– Да как так? – спросили мы.
Никодимыч помолчал и ответил неохотно:
– С кладами бывает по-разному. Один простой, пришел и взял, а на другой наложено заклятье. Самые разные бывают эти заклятья, долго рассказывать, да и ни к чему. Однако старики говорят, а верить им следует… Про такое, как с Лехой, я дома не слыхивал, но все равно крепко подозреваю, что клад был заклятый, и китаец, морда хитрожопая, прекрасно знал, как может обернуться, если он возьмется в одиночку. Потому ему и понадобился напарник: чтобы выставить его вперед, и тот все на себя примет. Лучше взять половину, но без неприятностей, чем весь целиком, но с этаким довеском… А китаец, сами видели, кое-что знал и умел… Пристрелил бы суку, доведись вернуться. Может, он и умеет пули отводить, а может, и нет…
– Никодимыч, – говорим мы, два таких из себя городских комсомольца. – Колдовства нынче вроде и не бывает. Ну, может, в старые времена…
Он посмотрел на нас как на несмышленышей:
– A вы все хорошенько припомните и соберите в кучу. Как китаец выделывал всякие штуки. Каким Леха вернулся и про что кратенько поминал. И что с ним было потом.
Получается так, что нам вроде бы и крыть нечем: действительно, все укладывается аккуратненько, как патроны в автоматный диск. И тут начало мне казаться, что слиточек в кармане галифе, в тряпочку завернутый, словно бы жжет ляжку, будто вдруг раскалился. Даже руку засунул – нет, нормально. Конечно, теплый из-за того, что я его который день таскаю в кармане, но и не раскаленный. Вынул руку – опять жжет. Умом-то я понимаю, что все это чисто от нервов, что Никодимыч своей чертовщиной сбил меня с панталыку, вот и мерещится невесть что, а на самом деле ничего такого и нет. Но вот поди ж ты – жжет, зараза…
Не вытерпел я, достал его из кармана, размахнулся… Только Никодимыч перехватил мою руку и шипит:
– Ты что, дура? А найдет кто? Тебе повезло, а ему, может, так не повезет… Мало ли что и мало ли как… Тут нужно подыскать местечко поукромнее, чтобы – с концами…
Узел с золотом Никодимыч таскал в «сидоре» еще два дня, и ничего такого с ним не случилось. Только однажды пожаловался:
– Пакость всякая снится, будто привязали к стулу и насильно кино крутят…
– Что? – говорю я.
– Да так, дрянь всякая…
В последнюю ночь мне тоже начало… сниться. Коридоры какие-то длиннющие, и кто-то следом крадется, оглянешься – никого не видно, но точно знаешь, что оно за поворотом притаилось, выжидает, чтобы кинуться и сожрать. Чащобы какие-то, продираюсь в одиночку, а по сторонам ветки тихонько похрустывают, и откуда-то я опять-таки точно знаю, что там что-то плохое… Еще дрянь какая-то, которую потом вспомнить не удается. Равиль помалкивает и ничего не рассказывает, но глядит утром странно…
Потом нам повезло. На пути оказалась река – широкая, должно быть, глубокая, и мост не подорван. Не успели, видимо, японцы. Пока проходили танки, нас, пехоту, держали на берегу, а лес там густой. Улучили мы момент, отошли якобы оправиться, шмыгнули к воде. Положили в узел и монету, и слиток, завязали крепко, Никодимыч размахнулся что есть мочи – и закинул его подальше. Только булькнуло. А уж нашел потом кто-то это чертово золото или нет – откуда мне знать? Лучше б не находил.
А с нами троими, в общем, все обошлось. Только Никодимыча малость поцарапало осколком, да я однажды, в уличном бою, несясь со всех ног, ляжкой стукнулся об угол дома так, что синячище получился с блюдце и долго не сходил. Дом был кирпичный, добротный. А так – ничего, все живы остались.
Это было…
