Среди барханов
Мы пересекли границу и вошли в Иран.
Так мирно и покойно выглядит… «Вошли». До сих пор везде, где об этом пишут, употребляется этот оборот: советские и английские войска с двух сторон вошли в Иран. Тихо, спокойно, чуть ли не парадным маршем… И ни разу не написали всей правды. А вся правда в том, что на границе иранские части поначалу оказали сопротивление и нам, и англичанам. Крупных, серьезных боев не было – но все же это было не несколько выстрелов навстречу, а самые настоящие боестолкновения с убитыми и ранеными. Буквально через несколько дней и мы и союзники персюков сломали и дальше уже шли в самом деле спокойно, именно что «шли», а не продвигались с боями, но в эти первые дни и бои были, и потери считали не по пальцам рук…
Нашей дивизии повезло, перед нами не оказалось иранских регулярных частей и боев не случилось. Наткнулись на пограничную заставу, но там в момент взвесили шансы и подняли руки, не геройствуя. Несколько десятков километров мы прошли по безлюдным и необитаемым местам, так и не встретив вооруженного сопротивления – ну а потом настал момент, когда следует остановиться и выслать разведку.
Карты у нас были подробные, точные, еще со старых времен. До революции русские с англичанами, если называть вещи своими именами, оккупировали Иран, разделив примерно пополам. И наши оттуда ушли только после революции. Так что подробные карты имелись. Одна загвоздочка: кое-где они были в «белых пятнах», там, где дело касалось малообитаемой глуши. Которая, надо полагать, в то время военных топографов не интересовала совершенно. Ну кто же тогда знал, что будет через тридцать лет…
Вот наша дивизия и вышла к такому «белому пятну». Вообще не известно, что там впереди, есть ли там села или одна пустыня.
Ну, предположим, на настоящую пустыню это все же не походило. Я к тому времени побывал в Кызылкумах, так что мог сравнивать на основе собственных впечатлений. До настоящей пустыни не дотягивало, однако места были почти сплошь песок, кое-где с натуральными, хотя и небольшими, барханами. Ничего удивительного, что никто там не жил: места совершенно неподходящие для какого бы то ни было сельского хозяйства, а чем еще в песках можно прожить? Да ничем.
В общем, впереди «белое пятно» и полная неизвестность. Ну а для чего же, спрашивается, разведрота? То-то и оно…
Разведка случилась не простая, а командирская, так что к нам двоим присовокупили лейтенанта из разведотдела штаба дивизии. Нового какого-то, он у нас появился буквально перед выступлением. По виду кадровый и не растяпа, но все равно мне это чуточку не нравилось: идти в разведку в ожидании вполне возможных боестолкновений с совершенно незнакомым человеком – это все же не есть здорово. Ну да против приказа не попрешь.
Поместились мы втроем в броневичок и покатили в пески. С задачей продвинуться вперед километров на двадцать пять – то есть примерно час туда, час обратно. При обнаружении иранских военных отступать, в перестрелки не ввязываясь, но постараться определить численность. Ничего сложного или незнакомого.
Броневичок у нас был не особенно могучий: «БА-20». Это такая непритязательная машинка на базе «эмки», с броней в шесть миллиметров и единственным пулеметом. Винтовка или легкий пулемет не прошибет, но уже тяжелый пулемет сито сделает, не говоря об орудии. Правда, для поля боя «двадцатки» изначально не предназначались – боевое охранение, связь, разведка. В общем, никак нельзя сказать, что это был гроб на колесиках – вполне нормальная для того времени машина. По пескам шла хреноватее, чем по нормальной местности, но это ж не танк, в конце концов…
Я был кадровый – шестой год службы, три треугольничка в петлицах, «Отвага» за финскую и «XX лет РККА» – ее ведь давали не только тем, кто прослужил двадцать лет, вот и удостоили. Механик-водитель мой, Сема Шикин – тоже кадровый, тоже с опытом финской, разве что без единой медальки. Ну, тут уж кому как выпадет. С немцами к тому времени нам повоевать так и не пришлось – нашу дивизию держали в Закавказье. Потом-то стало понятно, для чего…
Катим мы по пескам, катим… Нет персюков, ни военных, ни гражданских. Глухомань. Согласно приказу двигались в глубь иранской территории, разве что порой меняя курс, на пару километров отклоняясь от прямой то вправо, то влево. Отмахав километров двадцать, опять взяли правее. Тишина. Жарища. Песок. Мне было полегче, я торчал в башенке, откинув люк, временами уступал место лейтенанту – а вот Сема так и сидел в духоте, за рулем – ну, тут уж у кого какая воинская специальность…
Остановились, и я попытался связаться по рации с нашими. В первый раз, примерно на полдороге, с грехом пополам еще вышло, а теперь – фигушки. Свистит, хрипит и завывает, как нечистая сила, и не более того. Рации у нас стояли, честно говоря, барахло барахлом, оттого, что года за три до войны поручневую антенну заменили на штыревую, лучше они не стали. Ну, да такой вариант, как потеря радиосвязи, предусматривался заранее – начальство и само прекрасно все знало насчет раций – так что не было повода тревожиться. Не первый раз.
Проехали еще пару километров, скоро пора и поворачивать. Я как раз был в башенке, лейтенант дернул меня за штанину, я спустился. Шикин, мокрый от пота, озабоченный. Сказал:
– Мотор что-то барахлит…
А я и сам, стоя в башенке, слышал по звуку, что малость барахлит, то кашлянет, то взвоет. Мотор я тоже знал: мы с Шикиным всегда могли заменить друг друга, я его за рулем, он меня с пулеметом и рацией. Слаженный экипаж, год вместе ездили.
Шикин матернулся:
– Песок, туда и туда…
Действительно. Мотор не может быть закрыт со всех сторон герметично, тогда он попросту работать не сможет. Пока ехали, песку под капот попало изрядно – а тогдашние фильтры, знаете ли… Не подарок.
Я кадровый, тонкости знаю. Не стал лезть со своими предложениями в присутствии старшего по званию, а попросту сказал, как бы в пространство, ни к кому особенно не обращаясь:
– Повернуть, что ли? Поставленную задачу мы, в принципе, выполнили, а если мотор серьезно накроется…
Лейтенант, малость подумав, откликнулся быстро:
– Поворачивайте назад.
Ну вот, прямой приказ командира… Лейтенант, как я за эти часа полтора убедился, был невредный – не цеплялся понапрасну к тому и к этому, лишний раз не лез с указаниями там, где они совершенно и не нужны. Нормально держался, в общем.
Шикин развернулся. Компас у нас был, но когда вокруг чуть ли не две с половиной тонны железа, точно не определишься – стрелка мечется, как застигнутый мужем хахаль, проку от компаса никакого, чтобы точно знать, где у нас стороны света, пришлось бы отходить подальше от броневика. Так что Шикин, недолго думая, поехал назад вдоль нашей свеженькой колеи, уж ее-то на песке видно отлично…
Ехали минут пять, не дольше. Потом броневик задергался, сбавил ход, мотор взвыл, захлебнулся и умолк. Как Шикин ни пытался его запустить, не получается. Приехали, называется. То ли фильтр, то ли карбюратор. Снимать чистить, надо же с чего-то начинать. Пожалуй, что придется сцедить в банку чуток бензина, чтобы промыть качественно.
Высунулся я в распахнутый люк башенки, огляделся. Пейзаж унылый, дальше некуда: куда ни глянь, желтоватый песок до горизонта, безоблачное небо над головой и полная тишина. Барханчики невысокие, ни единого живого существа, кроме нас… Да еще жарища вдобавок, и в глотке пересохло. У нас у каждого было с собой по фляге, воду, как рекомендовали знающие люди, чуток подсолили, но все равно пить следует редко и по глоточку, а то будет с по́том выходить…
– Разрешите осмотреть двигатель, товарищ лейтенант? – спрашивает Шикин.
– Осмотрите, – командует лейтенант.
Шикин вылез, оставил дверцу распахнутой, откинул слева крышку моторного отделения и стал приглядываться, заслоняясь ладонью от жара – ну ясно, пышет, как из печи… Мы двое не стали вылезать – я прекрасно знаю, что не стоит торчать у водителя над душой в такой момент, и лейтенант, видимо, тоже понимает.
И тут я думаю: «Что за черт? Перед глазами у меня плывет, что ли? Полное впечатление, что немаленький кусок песчаного пространства, в несколько квадратных метров, четко очерченный, хотя и в форме не очень правильного геометрического овала, сдвинулся с места и довольно проворно пополз к Шикину. Так, словно он сам по себе, наособицу от остального песка… живой… Что за ерунда? Не настолько мне солнцем голову напекло, чтобы у меня начались видения и зрение расстроилось… Но ведь полное впечатление…»
Тут лейтенант у меня за плечом прямо-таки охнул от удивления, у него вырвалось:
– Ползет…
Выходит, он тоже видит и мне не мерещится? Но удивиться я не успел – тут оно и произошло, причем едва ли не мгновенно…
У Шикина буквально за спиной взмыл гораздо выше его головы толстенный столб желтоватого песка, плотный на вид, хоть палкой в него тыкай. Обрушился, заволок, окутал, рухнул горизонтально. И тут же прямо перед распахнутой дверцей вырос второй – фффх!
Я успел захлопнуть дверцу, не думая и не рассуждая, а в следующий миг, словно неведомая сила подняла, оказался в башенке. Смотрю, от броневика, примерно чуть помедленнее пешехода, удаляется уже не ровный песок, а продолговатый холмик, как раз по размерам способный скрыть человеческое тело. А поскольку Шикина нигде не видно, и гадать не стоит, где он – и так ясно. Ни малейшего шевеления изнутри, ровный холмик…
Отполз он метров на полсотни и остановился, бархан барханом. Разве что форма чуточку другая. А перед дверцей пошевеливается, чуть колыхается еще одно овальное песчаное пятно, и второе маячит с другой стороны броневика. Солнце, жарища и тишина… Жуть какая-то.
Я спустился в машину, голова идет кругом, хочется себя щипать, чтобы проснуться, но я ж точно не сплю… И утащило оно Шикина, и что-то такое с ним сразу сделало, отчего он больше не шевелился…
Лейтенант прикрикнул – именно прикрикнул:
– Докладывайте!
Ох, не понравились мне визгливые ноточки в его голосе… Но ничего не поделаешь, доложил – кратенько, в нескольких фразах. Он послушал, потом опять с этакой визгливой ноткой:
– Не может такого быть!
– Вы же сами видели, товарищ лейтенант, – сказал я осторожно. – Посмотрите с башенки, как они там… елозят. Хоть их и быть не должно. И бугорок там… поблизости…
Он полез в башенку и торчал там долго. Я тем временем попытался кое-что прикинуть. По всему выходило, что в броневик они отчего-то забраться не могут. Не могут, и точка. Если бы то, что вздымалось у дверцы, захотело, оно бы наверняка струйками песка в щелочки просочилось, что ему стоило? Машина негерметичная, щелочки везде найдутся. Но ведь не лезет?! Значит, не может.
Слез лейтенант, сел на полу у стенки, свесив руки меж колен.
Я выждал немного и спрашиваю:
– Видели?
– Видел, – только и ответил он.
Мертвым таким, пустым голосом, бесцветным совершенно. И я понял, что он сломался. Если не окончательно, то случится с ним это вот-вот. Сломается, потеряет себя, и толку от него будет мало.
Не думаю, чтобы он вот так сломался в бою, с этими самыми персюками, да и с немцами. Понимаете ли… Мне подобное пару раз случалось наблюдать в жизни, хотя, конечно, при совершенно других обстоятельствах. Но суть та же самая. Человек держит себя молодцом, пока не попадет в какую-то другую обстановку.
В условия, к которым он себя не готовил, не предвидел их, не ожидал, что такое случится. А оно взяло да и случилось. И в этих новых обстоятельствах человек себя теряет, сплошь и рядом, моментально. Улавливаете мою мысль? Чаще всего ломается человек сразу. Вот и вижу я, что с ним именно это и приключилось, что из него будто стержень вынули…
Я сам? А у меня свой характер и свои мысли. Я себе тут же поставил задачу: не думать о происходящем. Вообще. Не гадать, не рассуждать, не ломать голову. Принимать все происходящее как оно есть. Оно происходит, я наблюдаю. И никаких раздумий – они-то и могут тебя сломать…
Распахнул я дверцу – осторожненько, даже не распахнул, а просто приоткрыл. И тут же передо мной взмыл столб песка – на вид плотный и твердый, как телеграфный столб, без размытых краев, ничуть не похожий на песчаный фонтанчик, когда его ветром подняло и гоняет. Дверцу я моментально захлопнул.
– Не смей высовываться! – заорал лейтенант. – Оно внутрь полезет!
– Давно бы уже пролезло в щели, – говорю я. – Значит, не может почему-то…
Он уставился на меня, глаза чуточку сумасшедшие, лицо этак стянуло. «Все, – понял я. – Товарищ лейтенант больше не боевая единица, не активный штык. Хорошо, если вот так и будет сидеть – но как бы чего не напорол, по-всякому оборачивается…»
Больше всего я боялся, как бы он в таком состоянии не погнал меня наружу чинить мотор. Нет никаких сомнений: ступи я наземь, тут же со мной произойдет то же, что и с Шикиным. Оно там как на карауле стоит, не наземь ступишь, а наступишь именно что в него. Выходить никак нельзя. Но это получится неисполнение приказа старшего по званию, причем в боевой обстановке. Он, по уставу, и оружие применить может… и, если я не хочу получить пулю, придется что-то делать. Не хочется и думать, что… Ситуация для кадрового тяжелейшая и мучительная.
Если оценить наше положение, быстро поймешь, что оно – хуже некуда. Капкан. Мотор сдох, на рацию надежды никакой, пешком отсюда не уйдешь. Искать нас, вероятнее всего, будут, но неизвестно, когда приступят. Пока мы сюда добирались, я обратил внимание, что там и сям поднимается ветерок, в двух местах нашу колею занесло на немалом протяжении. Если случится что-нибудь вроде песчаной бури… Представления не имею, бывают ли они тут, и как часто, но вполне могут начаться. Хоть и ублюдочная, но как бы пустыня. А в пустыне бывают песчаные бури, точно знаю.
– Товарищ лейтенант, разрешите попытаться установить связь? – спросил я.
Он ответил:
– Разрешаю.
На меня не смотрит, сидит, свесив руки меж колен, уставясь то ли на дверцу, то ли непонятно куда, и по лицу его, по глазам я понимаю, что не ошибся. Сломался мой лейтенант. Сухая палка не гнется, она просто ломается вмиг: кр-рак…
Взялся я за рацию, но толку не вышло: на всех имеющихся диапазонах свист, вой, завыванья. Один раз выхватил из эфира буквально пару слов, да и те, мне показалось, не по-русски…
Потом, уже не спрашивая разрешения, попытался завести мотор. Как ни бился, без толку, стартер крутится, аж скрежещет, а искра не схватывает, что я ни придумывал. Покосился я на лейтенанта – сидит, уставившись в пространство, не командует и не препятствует, глубоко равнодушен ко всему, что я делаю. Мне пришло в голову, что неплохо бы его разоружить, во избежание неприятностей, но непонятно, как к этому подступиться – он, конечно же, так просто не дастся, потасовка будет, а вязать мне его нечем. Нет уж, пусть сидит с оружием, не стоит устраивать кипение страстей на столь тесном пространстве…
Тут он вздрогнул, будто проснулся, уперся в меня бешеным взглядом и командует:
– Сержант, приказываю открыть огонь! По… по противнику!
Час от часу не легче. Ладно. У меня полный боекомплект, почти тысяча четыреста патронов, экономить боеприпасы нет никакой нужды, а он, смотришь, успокоится…
Поднялся я к люку, вынул пулемет из шаровой опоры, примостил так, чтобы стреляные гильзы не летели внутрь, выцелил ту тварь, что устроилась подальше, дал по ней длинную очередь крест-накрест. Ну и попал, конечно, песок взлетел фонтанчиками. И ничего с ним не случилось. Когда я перестал стрелять, оно чуть шелохнулось, сместилось в сторонку буквально на ладонь, и торчит на том же месте. Ну что ты песку пулеметом сделаешь? Оно ведь словно бы из песка, хотя, надо полагать, песчинки и какие-то другие чуточку.
То ли для очистки совести, то ли чтобы отвязаться от лейтенанта, перенес я пулемет на другую сторону и врезал по тому, что сторожило дверцу, уже не особенно и длинно. С тем же самым предвиденным без труда результатом: взлетел песок, опал, и осталось оно на том же месте. Очень четко оно себя обрисовало: видно, что оно примерно на палец над окружающим песком поднимается, и с другим та же история.
Вставил я пулемет обратно, слез и прилежно доложил:
– Товарищ лейтенант, пулеметный огонь на противника воздействия не оказал…
Он и ухом не повел, будто не слышал. Ладно, думаю я себе, пусть лучше сидит истуканом, чем буйствует. Все спокойнее.
И потянулись часы… Медленно, как черепаха. Лейтенант, в общем, хлопот пока не доставлял, разве что время от времени вскидывался, тусклым голосом спрашивал то и это. Как вы считаете, товарищ сержант, какой план действий выработать? Отвечаю: сидеть и ждать, когда нас найдут, другого плана в данных условиях быть не может. Думаете, товарищ сержант, нас быстро найдут? Думаю, говорю, к утру (не особенно верю, но тут главное – его успокоить, чтобы ночь спокойно прошла). Как думаете, сержант, что это такое? Честно отвечаю: даже и думать не пытаюсь, все равно от моих раздумий не будет никакого толку…
Он не надоедал – всякий раз после очередного вопроса надолго замолкал. А я сидел себе, временами вылезал в башенку покурить, и сердце от тоски сжималось: вот не думал напороться на этакую непонятность…
Регулярно, с интервалом в час, пытался завести машину и хоть с кем-нибудь связаться по рации. Не получалось ни того, ни другого. Несколько раз сообщил в эфир, наобум, на деревню дедушке, о поломке машины и о примерном нашем месте, но особенных надежд не возлагал на то, что меня кто-то услышит.
Воду экономил, как мог, пил по глоточку. Редко. Лейтенант и того реже. В броневике имелся кое-какой сухпаек, но мне кусок в горло не лез, а лейтенант ни разу о еде не заговорил. Твари эти, словно бы из живого песка состоявшие, так и не двинулись с места, а вот бугор, с Шикиным, заметно в высоте уменьшился…
Когда потянуло на малую нужду, я сначала решил потерпеть, сколько удастся, но быстро сообразил, что тут можно сделать.
Вылез из башенки, встал на крыше боевого отделения и, придерживаясь за башенку, оправился. А что, довольно удобно…
Гораздо неудобнее оказалось через пару часов справлять там же большую нужду, тут уж понадобилось немного акробатики. Но что поделать, никуда не денешься, не валить же кучу в боевом отделении, когда можно снаружи на капоте пристроиться.
И знаете что? Когда г… упало в песок, та тварь, что была поодаль, шустро так подползла, накрыла его краешком, так что получился бугорок, и уползла назад.
С темнотой стало полегче, жара спала. Лейтенант так и сидел, уставясь в одну точку, иногда бормотал что-то, вроде бы даже песенки мурлыкал и со мной не общался совершенно. Я уже как-то и внимание на него обращать перестал: ясно теперь, что буянить он не будет, а жалеть его как-то и не к месту, меня бы кто пожалел…
Поскольку он, собственно говоря, как бы уже и не являлся полноценным командиром, я решился: достал из коробки с НЗ фляжку со спиртом, налил граммов пятьдесят, водой разбавил и хлопнул на ночь. Ночь получилась беспокойная – то задремывал, то вскидывался, когда начинала мерещиться всякая жуткая чепуха, но все же чуточку поспал.
Проснулся засветло. В боевом отделении пованивает – это лейтенант ночью в штаны напустил, как младенчик. Ладно, хоть не обделался… Попробовал я повозиться с рацией, завести мотор – без толку. Вылез наверх. Тварей что-то не видно на прежних местах, хотя кто их знает, могли расплющиться так, что стали вровень с песком – и не заметишь…
А там, куда оно утянуло Шикина… Я специально смотрел в бинокль, поэтому все отлично видел. Там, куда оно утащило Шикина и осталось лежать, не было ни косточки, в песке виднелись всякие мелочи: дуло оружейное торчало наружу, пуговицы валялись, пряжка от ремня, сапожные гвозди и прочее несъедобное. Понимаете? Исчезло все, что было естественного происхождения, слова «органический» я тогда еще не знал, осталось все металлическое, да бакелитовый шикинский портсигар. Так вот…
Когда я приоткрыл дверцу, на сей раз песок передо мной не вздыбливался столбом – но что-то мне показалось, что неподалеку склон барханчика странновато как-то шевелится, от ветра так не бывает…
У меня не хватило духу вылезать, не было полной уверенности, что они ушли. Да и зачем? Еще не факт, что удастся починить мотор, там могло что-то непоправимо крякнуть. А пешком топать назад что-то не хотелось: во-первых, не было уверенности, что лейтенант пойдет своими ногами, а бросить его я никак не мог; во-вторых, что посерьезнее, могли по дороге вынырнуть эти…
И сидел я какое-то время, вновь самому себе втолковывая: только не думать и не гадать, что есть – то есть, когда-нибудь да кончится…
И ведь кончилось! Часа через полтора в небе послышалось тарахтенье, и вскоре показался самолет, наш. «У-2» с красными звездами на крыльях. Я выскочил, встал на капоте, замахал руками – он, конечно, сверху прекрасно мог и так разглядеть броневик среди песков, но я ж живой человек, у меня тоже нервы…
Он снизился, покачал крыльями, сделал пару кругов на малой высоте. Летчик с наблюдателем мне показывали жестами: мол, видим, все будет путем…
Самолет улетел, а еще часа через полтора возле колеи, уже изрядно присыпанной песком, видимо, ночью все же был сильный ветер, показались две машины: такая же двадцатка, как моя, и открытая легковушка, «шестьдесят первый» «газик». Хороший был вездеход, высокой проходимости, вот только делали их недолго и сделали немного, переключились на «шестьдесят седьмые», «козлики»… Подъехали поближе, вижу: из башенки выглядывает Никодимыч, друг душевный, а в «газике» рядом с шофером сидит капитан из разведотдела.
Тут меня как ударило: если они вылезут, черт-те что может случиться, может, твари ушли, а может, и нет… Едва броневик остановился метрах в пяти от меня, я заорал что есть мочи:
– На землю не выходите! Заминировано все кругом! Противопехотки повсюду!
Ну не говорить же им, что было на самом деле? Кто бы поверил с ходу? Я бы сам не поверил. Никодимыч плечами пожимает:
– Коль, ты чего? Откуда тут мины? И на хрена?
Я ему кричу: «Мины, кругом мины! Подорветесь мигом! Подгони броневик впритык, я переберусь и лейтенанта заберу, с ним совсем хреново…»
Никодимыч пожимает плечами, капитан вертит головой в большом сомнении, но, должно быть, такое уж у меня было лицо, что они решили не искушать судьбу. Подогнали броневик и машину вплотную, аккуратненько с двух сторон, капитан перепрыгнул ко мне, с ходу кинулся осматривать боевое отделение, наткнулся на лейтенанта, выматерился, спрашивает:
– Что с ним?
– Контузия, – говорю. – На месте доложу подробно.
Вдвоем мы без особого труда переправили лейтенанта в машину – он не сопротивлялся, был как ватная кукла. Я хотел показать туда, где лежало все, что осталось от Шикина, но вижу, все торопятся. Спросили только, где Шикин. Я с ходу придумал: мол, лейтенант его отправил пешком назад, шагать, ориентируясь по колее. Капитан пожимает плечами: не появлялся Шикин, и летчики шли над колеей, хотя ее и занесло песком во многих местах – но человека не видели, ни идущего, ни лежащего. Ну, еще бы, откуда там человеку взяться… От человека ничего и не осталось почти…
Смотрю, Никодимыч забрал пулемет с моего броневика, слазил в свой за подрывным зарядом и начал его в боевом отделении прилаживать. Капитан поясняет: дивизия получила приказ идти форсированным маршем, приданы два звена авиаразведки, части уже пришли в движение, так что нечего рассиживаться, догонять придется…
И мы уехали. Дивизию, точно, пришлось догонять. На марше никто меня не беспокоил, но, едва с сумерками остановились, позвали к разведотдельцам. Меня одного. От лейтенанта толку не было, он все так же сидел в уголке, отключенный от белого света.
Я рассказал все, как было. Подробно. Мне не поверили. И тут я, как потом стало ясно, сделал большую ошибку: стал горячиться, доказывать, что именно так и было… Нет, я, конечно, держался так, как и подобает держаться с командирами, – но очень уж рьяно в грудь себя бил, с большим жаром доказывал, из кожи вон лез…
Разведотдельцы, я так полагаю, сразу же решили, что им делать… Успокоили меня, велели изложить все на бумаге – и отпустили восвояси. Пару дней ехал я в грузовике. Персы сопротивления уже не оказывали, мы спокойно дошли и дислоцировались под Тегераном. Вот тут меня и вызвали…
Приказали доставить лейтенанта в госпиталь, на нашу территорию. Предписание вручили, все честь честью, дали еще запечатанный конверт с инструкцией – передать медикам по прибытии. Третьим спутником у нас оказался здоровенный старшина с засургученным брезентовым мешком. Только потом я сообразил, что он за нами обоими присматривал…
Вступили мы в Иран из Среднеазиатского военного округа, из Туркмении – а отправились поездом уже в Закавказский… Точнее говоря, к тому времени вместо Закавказского военного округа уже образовался Закавказский фронт. Понятно, почему так поступили: до Туркмении теперь было гораздо дальше, чем до Закавказья, да и добираться через тот район Ирана, что примыкает к Закавказью, было гораздо проще: густонаселенные места, обжитые, есть удобная железная дорога.
Лейтенант никаких хлопот нам не доставил: он так и оставался наподобие куклы, да еще врачи что-то ему вкололи. Сунешь в руку кусок – ест. Отведешь в сортир – с грехом пополам справляется, но все так же ни слова не говорит, в никуда таращится.
Прибыли в расположение, сдал я лейтенанта врачам психиатрической вместе с запечатанным конвертом согласно приказа. Только старшина еще до того врачу что-то пошептал – ну, его винить не стоит, у него, конечно, был свой приказ…
Тут медики мне и объявляют: товарищ младший комвзвода (это потом, когда пошли новые звания, я приобвыкся называть себя сержантом, а в то время звание для трех треугольничков звучало именно так: «младший комвзвода»), вам у нас придется задержаться, уж извините, но предписание таково… И дают мне почитать бумажку из конверта от наших медиков: направляется младший комвзвода такой-то для стационарного медицинского осмотра…
Приехали, называется. А куда денешься? У врача под распахнутым халатом петлицы со знаками отличия, соответствующими армейскому подполковнику. Предписание правильное, с печатью. И к тому же рядом торчат два санитара – мама родная, ну и слоны!
Что один, что другой в одиночку «двадцатку» набок перевернут и не крякнут… Начни я рыпаться, сгребут, как котенка…
Никуда не денешься. Искупали меня, выдали больничное исподнее, халат с тапками, сунули в палату…
Навидался я там всякого. Психи – это отдельная песня, и рассказывать не тянет. Одно слово – психи. Так что я исключительно про себя, невезучего…
Мне с ходу начали давать таблетки и колоть что-то. И стал я изрядно отупевшим, хотя кое-какое соображение сохранял. Пошли долгие расспросы, раза три за неделю я им снова и снова рассказывал про случившееся, с мельчайшими деталями. И одновременно шла куча других вопросов: не было ли в родне психически больных, запойных, не травмировал ли я когда голову… Глубоко копали. И вижу, что не верят нисколечко. Считают, что все это мне привиделось. А доказательств у меня, сами понимаете, никаких. Никто то место не осматривал, не видел того, что осталось от Шикина. И вряд ли уже когда-нибудь будет осматривать. В сто раз проще меня в дурдом определить…
Поначалу я им твердил: спросите лейтенанта, он ведь расскажет в точности то же самое! Они этак скорбно переглядывались, в детали не вдавались, но по некоторым скупым обмолвкам стало понятно: от лейтенанта вообще пока ни словечка не добьешься, совсем плох…
И не знаю, как бы у меня сложилась жизнь дальше, не включи я солдатскую смекалку. Несмотря на то что от их медикаментов мозги еле шевелились, кое-какое соображение осталось. И я смекнул: нужно им подыгрывать, иначе так и останусь на положении психа…
Я тогда, как и теперь, в психиатрии не разбирался вовсе. Но чутье мне тогда подсказывало: нельзя приходить в светлый разум резко, одним махом, нельзя об этом объявлять в одно прекрасное утро. Постепенно надо… Так я и сделал. На очередной беседе улыбаюсь этак смущенно: ох, доктор, вы знаете, что-то мне начинает казаться, что не было никаких таких ужасов, что они попросту примерещились… Вот впечатление такое… Вижу, глаза у него заблестели. Клюет…
И еще несколько дней я помаленьку возвращался в ум. Стал им поддакивать: ну да, конечно, все правильно описываете, доктор, так примерно и было – от дикой жары мозги плавились и голова болела страшно, кружилась, перед глазами сначала разноцветные пятна плясали, чудилась всякая ерунда наподобие того, что неподалеку на бархане жираф стоит, в точности такой, каким я его в Московском зоопарке видел… А потом песок будто бы ожил, стал ползать в виде огромных блинов… Шикин? Так Шикина уже через час после аварии, когда поняли, что на рацию никакой надежды, товарищ лейтенант отправил назад пешком, с приказанием ориентироваться по колее, ему ж светлого времени хватило бы, чтобы добраться до наших… солнечный удар, говорите? А ведь выходит, что так, тьфу ты, черт, я ж в Туркестане год прослужил, должен был сообразить, да вот так как-то…
Одним словом, постепенно выздоравливаю. Хорошо идет. Правда, они меня держали еще дней десять, беседовали каждый день – но колоть стали реже, и таблетками уже не закармливали. В конце концов не просто выписали – с формулировкой «годен без ограничений». И направлением обратно в дивизию.
Вот только когда я уже переодевался в свое, пришел тот, с тремя шпалами. Задумчиво так говорит: интересные дела, товарищ младший комвзвода, получается, что далеко не все мы знаем о солнечном ударе и его последствиях. Лейтенанта вашего за этот месяц удалось чуточку привести в себя, но он упрямо твердит, что на его глазах живой песок утащил вашего Шикина, что твари эти сторожили вас в броневике…
Ну, ешкин кот, может, так оно и есть. А может, он меня проверяет, подлавливает. Нет уж, как бы там ни было, а держаться нужно прежней линии. Сделал я рожу валенком, плечами пожимаю: «я в вашей медицине, товарищ военврач второго ранга, совершенно не понимаю, вы уж сами разбирайтесь, а лично я теперь точно знаю и понимаю прекрасно, что весь этот кошмар мне после солнечного удара привиделся». Оч-чень пытливо он на меня посмотрел – но ничего не сказал, выпустил…
И двинулся я, согласно предписанию, в родную дивизию, под Тегеран. Там и застрял ровнешенько на четыре года, почти день в день – четыре года да еще около недели. Сначала, как многие, рвался на фронт, написал не один рапорт, только всем рапорты сначала заворачивали, а вскоре отжучили так, что мы и писать перестали…
Стыдновато было потом, конечно. И от фронтовиков приходилось слышать… разное. Ну, легко догадаетесь: мать-перемать, мы там кровь проливали, а вы по тылам кантовались… И что ему ответишь? Что мы не по своей охоте? Что нас, таких, тысячи? Что и в Закавказье, и на Дальнем Востоке, и в Иране, и в Монголии так всю войну и простояли многие дивизии, исключительно оттого, что командование так велело? Язык не поворачивался – особенно если он без руки-ноги…
Вот потому-то, когда меня в августе сорок пятого перевели-таки на Дальний Восток и стало ясно, что пойдем бить японцев, я как на крыльях летел. И первые дни – как, кстати, и многие «дальневосточники» тоже – буквально лез на рожон. Пришло много фронтовиков, хлебнувших полной ложкой, хотелось доказать, что и я не хуже, реабилитироваться за беззаботное иранское житье-бытье. Хорошо, командир оказался умный, поговорил со мной по душам, я и перестал лезть дуриком в полный рост впереди всех, вспомнил финскую и стал поосмотрительней.
А что до Ирана… Знаете, хотелось бы присочинить что-нибудь жутко завлекательное, как в романах: мол, однажды встретился я в чайхане со старым седобородым персом, и рассказал он мне старинные легенды про чудищ из живого песка, испокон веков живущих в пустыне…
Только ничего такого не было. С персами я почти что и не общался, а о тех тварях больше ни от кого не слышал (лейтенант, кстати, так и не вернулся, подозреваю, заупрямился и не догадался сделать, как я, и огреб медицинского гостеприимства по полной). Я потом, там же в Иране, кое-что узнал. Оказалось, есть у них свои Кызылкумы. Те пески, где нас угораздило – окраина довольно обширной, самой натуральной пустыни. Называется – Деште-Кевир, она же Большая соляная пустыня. Совершенно необитаемые места: пески, солончаки, соленые озера… Парочка старых караванных дорог там имеется, а жить никто не живет, не выживешь в тех местах, незачем там жить. Обширная пустыня. И если поддаться полету фантазии, можно допустить: там, в диких песках, могут обитать самые диковинные твари, о которых мы и понятия не имеем.
Вот взять ящеров с острова Комодо… Ага, читали книжку? А фильм не видели? Французы еще и цветной фильм сняли, я его видел, когда вы еще в пеленках были – а позже его и не показывали уже. Ведь только после мировой окончательно убедились, что на острове живут ящеры в три метра длиной – а до того летчика, который их первым увидел, в психушку засунуть хотели, а то и засовывали…
Конечно, твари из живого песка – это понеобычнее. Кое-что я до сих пор не понимаю и сам. Вот, скажем, что они жрут в остальное время? Когда им не выпадает подарочка судьбы вроде нашего застрявшего броневика? Или как-то устраиваются? Как удавы – заглотнул пару кроликов – и месяц сыт?
Словом, кое-чего я сам не понимаю. Но верите вы или нет, однако все тогда именно так и было, как я рассказал. Хорошо хоть, седых волос не прибавилось, обошлось как-то…
