Глава 11

Графа Серрея отправили в Тауэр. Генрих всерьез намерен от него избавиться. Катерина обезумела от горя. Порывистый Серрей, близкий друг Уилла, то был любимцем короля, то надолго попадал в опалу, но на сей раз все иначе. Она представляла, как Серрей в отчаянии пишет стихи в тюрьме. Сама она не смела общаться с узником, боясь, что падет вместе с ним. Ходили слухи, что отца Серрея, герцога Норфолка, тоже арестовали или вскоре арестуют. Фрейлины королевы почти не говорили ни о чем другом.

Жену Серрея все любили. Говарды, и мужчины, и женщины, были подавлены. Так бывает, когда король гневается на чью-то семью. В последнее время Генрих почти всегда в плохом настроении из-за мучительной боли в ноге. Он редко покидал свои покои и то и дело срывался на своих советников. Те старались стать невидимками. Все боялись гнева короля.

Катерина чувствовала всеобщее волнение. Придворные соперничали за королевские милости. Вернулась Анна Бассет; семья снова выталкивала ее вперед. Интересно, на что они надеются? О последнем Катерина предпочитала не думать. Но в неустойчивом положении возможно все. Сейчас опасность грозит любому, в том числе и ей. При дворе поползли слухи о том, что Генрих Восьмой уже подыскивает себе новую королеву. Правда, такие слухи ходили всегда; в качестве преемницы называлась даже Кэт Брэндон, которая недавно овдовела. Кэт сводила все к шутке и смеялась. Катерина не находила в происходящем ничего смешного. Как известно, король всегда получал все, что хотел и кого хотел, избавляясь от любой преграды, стоящей у него на пути.

Генриху надоели даже обезьянки, Франсуа и его невеста, которую Катерина назвала Вирсавией. Прежде Вирсавия забавляла короля, но теперь бедные мартышки сосланы на конюшню. Хотя Катерина не питала к обезьянкам особо нежных чувств, сейчас она их жалела. На конюшне холодно даже днем, а по ночам становилось просто невыносимо. Они не переживут там зиму… как и Серрей.

Катерина мягко прикладывала к ране на ноге короля припарку, которую она приготовила с помощью Хьюика. Они сделали новую настойку из пыльцы и календулы; она должна унять воспаление. Король запретил обрабатывать рану личинками; по его словам, личинки слишком копошатся в ране и раздражают его. Катерина почти не обращала внимания на вонь; она к ней притерпелась. Она тихо утешала короля и напевала его любимую песенку, но он дулся, молчал, и она старалась думать о другом.

Ей хотелось, чтобы скорее пришло Рождество; тогда у них на столе наконец появится мясо. В пост они ели рыбу – одну рыбу, бесконечную рыбу. Им подавали карпа, угря, щуку. Катерине надоело извлекать мелкие косточки. Рыба часто бывала безвкусной или пересоленной; как правило, морскую щуку, треску и сайду засаливали. После нее королеву мучила неукротимая жажда. Кроме того, рыбу вечно пережаривали или пересушивали; к тому времени, как блюдо доставляли из кухни, все успевало остыть. До конца Рождественского поста оставалось две недели.

Королева рассеянно бинтовала ногу мужа, мечтая о том, как они попируют на Рождество: им подадут оленину, лебедей, гусей, молочных поросят… Бедный Серрей – ему сейчас не до веселья. Королевские адвокаты кружили над Говардами, словно стервятники; они старались придумать повод для того, чтобы казнить Серрея. Генрих всегда опасался Говардов, боялся, что они заберут в свои руки слишком много власти. Катерина понимала, что король думает о смерти, точнее, о том, что случится после того, как его не станет. Наследный принц еще так молод! Пока Эдуард не достигнет совершеннолетия, регентом при нем будет она, Катерина. Так написано в завещании. Она представляла, как правит страной, проводит реформы. Может быть, потомки назовут ее великой королевой, которую запомнят за то, что она твердой рукой приведет Англию к истинной вере. Но в глубине души ей ничего так не хотелось, как жить своей жизнью в маленьком замке, в тишине и покое, в безвестности. Быть королевой – тяжкое бремя; ей не терпелось снять его.

Она опускала припарку в миску, брала лоскут муслина и прикладывала его к ране. Генрих морщился от боли и бил рукой по подлокотнику кресла. Катерина попросила пажа зажечь свечи – сейчас темнеет рано, а ночи бесконечны. Она рада, что они живут в этом красивом дворце с небольшой свитой – меньше, чем всегда. Нансач – настоящее чудо с башенками и лепниной; говорят, что он похож на лучшие флорентийские дворцы. Кроме того, он был построен недавно; в нем новые камины, которые не дымят и не чадят. У королевы имеется даже отдельная ванная с трубами, по которым снизу подается вода. Здесь она принимает ванну каждый день. Почему бы и нет? В конце концов, она королева!

Катерина бинтовала опухшую ногу Генриха, думая о том, как все в ее жизни повторяется. Интересно, сколько еще часов предстоит ей провести, ухаживая за тяжелобольным королем? Она прожила так три с половиной года. Если ей еще раз представится возможность выйти замуж, она ни за что не выйдет за старика. Хотя она укоряла себя за такие мысли – жестокое напоминание о том, что она и сама не юная девушка. Скоро на ее долю останутся одни старики. Мечта о ребенке еще не покинула ее, как считают многие, но ей пошел тридцать шестой год, и она ощущала растущую в душе пустоту.

Дочерей короля она любила как родных, а может, и сильнее. Она любила свою милую Дот, которая готова была умереть за нее; Елизавету – за гибкость и решительность. В Елизавете есть нечто не поддающееся определению. Катерина не в силах устоять перед ее непреодолимым обаянием… Есть еще Мария, скорее сестра, чем дочь; ее хрупкая фигура – напоминание о бедствиях, постигших ее мать. Жизнь Марии – сплошная цепь трагедий. И конечно, Катерина не может забыть бедную грустную Мег. Королева скучала по ее тихому обществу. Она любила и Эдуарда. Несмотря на его скованность и холодность, особенно на публике, в глубине души он славный мальчик. Кроме того, он совсем еще ребенок. Какое тяжкое бремя достанется ему в наследство! Все эти дети, которые приходят и уходят, повинуясь капризу короля, на самом деле не ее. Даже Дот она сама отдала Уильяму Сэвиджу. Катерина улыбается, вспоминая о них – ее голубках. Король как-то подарил ей пару неразлучников; интересно, что с ними стало.

Она закрепила повязку; паж принес коробку со свечами. Вдруг она упала из его рук с грохотом, и свечи покатились по полу.

– Ради всего святого, Робин! – рявкнул король. – У тебя что, пальцы из свиного жира?

Катерина молча смотрела, как Робин собирает свечи и зажигает их; когда Генрих успокоился, она помогла ему натянуть панталоны. После этого он хлопнул по стоящему рядом с ним табурету.

– Иди сюда, Кит. Посиди с нами немного. Мы знаем, что мы вспыльчивы, но мы благодарны, что ты столько для нас делаешь, хотя могла бы предоставить все нашим врачам.

Она послушно опустилась на табурет и сказала, что ей приятно лечить короля – гораздо приятнее, чем многое другое.

– Чего еще желать жене? Она обязана служить мужу, – сказала она, мысленно прося у Бога прощения за ложь.

Слышалось тихое шарканье – пажи и гофмейстеры делали свою работу, словно невидимки.

– Ваше величество, – доложил один из них. – Вас ожидает милорд Гертфорд.

– Пригласите его!

Вошел Гертфорд, который с недавних пор приобрел новую походку и новое выражение лица. Борода его на конце разделялась надвое и была такая же рыжая, как у короля. Раздвоенная борода на белом дублете напоминает лисьи хвосты на снегу. Панталоны у него тоже белые, как у короля; на них нет ни пятнышка. Его верхнее платье подбито белым кроличьим мехом. Дублет с прорезями расшит жемчугом. Гертфорд любит жемчуг. Катерина ощупала мамин крест, который она хранила в сумочке на поясе. Пробежала пальцами по жемчугам.

За Гертфордом вошли еще двое, но Катерина была словно заворожена и не замечала их; она смотрела на сверкающие жемчуга Гертфорда, на блестящий белый атлас, на его безупречно белые панталоны, на кроличью подкладку. Кажется, он весь блестит, излучает уверенность. Рядом с ним остальные кажутся неудачниками. Гертфорд шел в гору! Не сразу она заметила, что в полумраке рядом с ее братом стоит Томас Сеймур. Она тихонько охнула; краска залила ей лицо.

Сеймур смотрел на нее своими ярко-синими глазами, и она мгновенно откликнулась всем существом. Они смотрели друг на друга лишь долю секунды, но ей показалось, будто прошла вечность. Катерина покосилась на короля; тот перевел взгляд с нее на Сеймура и обратно. Катерина сжала кулак, ногти впились в ладонь. Гертфорд что-то сказал, но она не слышала, да и король, видимо, его не слушал.

– Ступай, жена, – тихо процедил он и вдруг взорвался: – Прочь отсюда, женщина!

В комнате как будто выстрелили из пушки; придворные в недоумении застыли на месте. Катерина поспешно поднялась, роняя коробку с медицинскими принадлежностями. Руки ее не слушались.

– Прочь, я сказал!

Она попятилась к двери, боясь отвернуться от короля и еще больше разгневать его. Робин подскочил к ней и поднял упавшую коробку; тут она вспомнила, как он подбирал свечи. Он – тот самый паж, что когда-то уронил блюдо с тартинками на ступенях Уайтхолла. Как давно это было!

– Нет-нет, не может быть, – бормотала она себе под нос, пробегая по пустым коридорам. Произошло то, чего она боялась. Она не сумела совладать со своим лицом, и муж понял ее истинные чувства.

К ней подошел Хьюик.

– Кит. – Его лицо озабоченно морщилось. Должно быть, страх окутывал ее, как плащ. – Что случилось?

– Король прогнал меня… снова прогнал. Но на сей раз… – Она хотела рассказать ему все, описать, как все было, милое лицо Томаса, его глаза. – Не здесь, – прошептала она.

Он все понял, кивнул и сжал ей предплечье.

– Кит, вы вся дрожите.

– Идите, – сказала она. – Вы к нему? – Она указала на флакон, который доктор держал в руке. – Настойка?

– Да, болеутоляющая. Вы давали такую Латимеру. Король считает, что она обладает волшебными свойствами.

– Хьюик, вас он любит больше, чем своих врачей.

– Мне радоваться или бояться?

– Трудно сказать, но будьте осторожны. – Помолчав, Катерина добавила: – Если вам придется отдалиться от меня, я все пойму.

Хьюик поднес ее руку к губам, и они расстались.

Слова Катерины вертелись в голове у Хьюика; он гадал, что послужило причиной очередной вспышки гнева короля. Из покоев Генриха навстречу Хьюику вышли двое пажей; один нес пустое ведерко из-под угля, второй держал большой кувшин. Они беззаботно болтали, над чем-то смеялись. Он ненадолго остановился, глядя на них, радуясь их молодости и свежести, стройности их облаченных в чулки ног. Они еще не совсем мужчины, но уже и не мальчики. Хьюик представил, как они выглядят без одежды: как их мускулы выступают из-под мягких покровов детства. Один шагал преувеличенно важно. Вот он сунул кувшин под мышку и, поклонившись, размахивает шапочкой с воображаемым пером.

– Ройстер-Дойстер, собственной персоной, – засмеялся его спутник. – Хозяин открытых морей, дамский угодник!

– Ты знаешь, что однажды он бежал от пиратов в шлюпке?

– Да-да, об этом слышали все. Кстати, он мне нравится, несмотря на то что он так важничает. Однажды он заплатил мне пенни, чтобы я уронил поднос с тартинками на ступенях дворца.

– Зачем?

– Он не сказал. А потом он еще помог мне собрать их…

Пажи повернули за угол, и их голоса стихли. Хьюик подошел к дверям, ожидая, когда доложат о его приходе. Он догадался, что пажи говорили о Томасе Сеймуре, и невольно вспомнил о любовнике Екатерины Говард, красавце Томасе Калпепере. Когда его уволакивали в тюрьму, он позеленел от страха.

Хьюик вошел в покои короля. После холодного коридора здесь жарко, как в турецкой бане. В камине пылал огонь; его отблески падали на группу мужчин, как на картине Караваджо, которую он когда-то видел в Риме. В комнате мужской запах: пахнет кожей, лошадьми и еще чем-то едким. Как Хьюик и ожидал, здесь был Томас Сеймур; должно быть, король ненавидел его за одну его красивую внешность. Все толпились вокруг короля. Здесь и Райзли, похожий на хорька; он суетился и юлил. Рядом с ним Гертфорд, нелепый во всем белом, словно рождественский ангел. В углах стояли лакеи. Все умолкли, когда Хьюик подошел ближе. В зале были слышны его гулкие шаги.

– А, Хьюик! Какие зелья ты нам сегодня приготовил?

– Ваше величество, у меня есть настойка, которая облегчит вашу боль. – В тишине Хьюик чувствовал растущую напряженность.

– Приготовь все, что нужно, – приказал король и повернулся к Гертфорду: – Он лучший из наших врачей. Только его лекарства мне помогают.

Гертфорд что-то промямлил в знак согласия. Он купается в милости короля. Он прекрасно рассчитал время, думал Хьюик; король быстро угасает, а Гертфорд идет в гору. Последние недели все придворные в смятении. Говарды пали, и теперь путь для Сеймуров свободен. Дяди наследного принца! Это крупный козырь.

Хьюик поставил флакон на боковой столик; пажу велели принести чистую чашку.

Гертфорд поклонился и вышел; за ним последовали его брат и один из лакеев.

Райзли бочком подошел к королю; рассыпаясь в комплиментах, он что-то сказал – судя по всему, просил за какого-то своего родственника. Король слушал его невнимательно. У Райзли уже нет прежнего влияния.

– Райзли, что вы думаете о Томасе Сеймуре? – неожиданно перебил его король.

– О Сеймуре, ваше величество? Кажется, в прошлом он ухаживал за королевой… – Райзли медленно потирал руки, как будто втирал в них бальзам, и в уголках его рта маячил призрак улыбки.

– Честен ли он? – проворчал король. В его глазах отражалось пламя; они горели, как у кошки.

– Вы хотите узнать, честен ли он, ваше величество?

– Вот именно.

– Ваше величество, мое мнение не стоит…

– Мы спрашиваем, что вы думаете! – Король начинал раздражаться; он сжал кулаки, уперев их в колени.

– Что я думаю, ваше величество?

– Да! – Король возвысил голос; все сжались, кроме Райзли. – Считаете ли вы, что Сеймуру можно доверять?

Райзли тихо вздохнул, плотно сжав губы, и уставился в пол, как будто глубоко задумался.

– По-моему… да, можно.

Король выдохнул и пожал плечами. Должно быть, он тоже уловил, как Райзли сделал паузу после слов «по-моему». В его ответе явственно угадывалось сомнение. В то же время ему удалось ни на кого не бросить тень. Хотя Хьюик ненавидел Райзли, он невольно восхитился тонкостью его игры. Хотя… какие уж тут игры! Райзли снова пытался низложить Катерину, и на сей раз его орудием стал Сеймур.

Дот быстро складывала вещи вместе с камеристками королевы. Она укладывала платья в сундуки, заворачивала зеркала в простыни, меха в атласные мешки. В спешке мешки не завязывали. Все так неожиданно! Рождество королева проведет в Гринвичском дворце. Король же завтра вернется в Уайтхолл. С утра разжечь камин не успели; в покоях королевы очень холодно, от дыхания поднимался пар.

Дот нашла королеву одну в опочивальне; Катерина сидела на краю кровати с невозмутимым видом и перебирала ожерелье с крестиком ее матери – как будто у нее в руках четки. Она не сразу заметила Дот; о чем-то задумалась. Дот спросила, не случилось ли чего-нибудь.

– Да, Дот, – ответила королева. – По-моему, это начало конца.

Она исхудала, щеки ввалились, глаза смотрели в одну точку. Она всегда боялась, что ее отошлют прочь от короля – однажды она так и сказала: «Дот, пока он согласен видеться со мной, у меня еще есть надежда». Вот что она сказала в тот последний раз.

– Мадам, если вы не возражаете… все часто оборачивается самым неожиданным образом. Посмотрите на меня! Как я мучилась в Ньюгейте, уверенная, что меня сожгут, и вот я здесь!

– Дот, благослови тебя Бог, – сказала она, но слова Дот ее, похоже, не утешили.

– И потом, сейчас нет никакого ордера, как в прошлый раз, – добавила Дот, вспомнив ужасную бумагу, подписанную королем, которую Катерина швырнула в огонь.

– То, что я не видела ордера, не значит, что его не существует. В прошлый раз нам просто повезло, что его нашел Хьюик.

– И запрещенных книг у вас уже нет. Все давно увезли.

– Нет, Дот, кое-что есть. Не книга. Но я тебе не скажу; тебе лучше этого не знать. И видишь ли, меня все равно что изгнали… – Она перебирала жемчуг так долго, что Дот показалось: нить вот-вот порвется. – Это нехорошо, Дот. – А потом она сказала то, чего Дот не поняла: – Когда все завертится, спасайся. Беги подальше, уезжай в Девон и живи счастливо с Уильямом.

Дот молча одевала ее, не зная, что ответить. Катерина стояла, как кукла, безвольно поднимая руки. Наряд выбирала Дот. Катерина не сказала даже, какое она хочет платье, какие драгоценности, так глубоко она погрузилась в свой мир.

– Что говорят придворные дамы? – спросила Катерина, нарушая молчание.

– Почти все говорят, что король плохо себя чувствует и хочет остаться один.

– Почти все? Значит, есть и другие?

– Одна или две обмолвились, что король вами недоволен.

– И одна из них, наверное, Стэнхоуп, – вырвалось у Катерины.

– Нет, не она. Стэнхоуп вчера вечером уехала в Сайон.

– Крыса бежит с тонущего корабля. Кто же тогда?

– Ваша сестра и Кэт Брэндон; они волнуются за вас.

– Им я хотя бы могу доверять, – вздохнула Катерина. – Езжай в Девон с Уильямом. Обещай, что… – Помолчав, она добавила: – Нет, хватит с меня! Довольно пятен на моей совести!

Теперь Катерина забилась в угол с Хьюиком; они о чем-то тихо разговаривали, она жестикулировала, то и дело озираясь по сторонам. Король приказал Хьюику остаться, и Катерине это было не по душе. Остальные продолжали суетиться и складывать вещи; шутиха Джейн путалась под ногами и всем мешала. Джейн не любила переезжать. Накидка свалилась с ее головы; под ней она лысая, как коленка; должно быть, ее побрили, чтобы избавить от вшей. Дот дала Джейн груду защитных чехлов и велела накрыть мебель. Джейн делается спокойнее, если у нее есть какое-нибудь занятие.

Дот слышала, как во дворе запрягали лошадей; звенела сбруя, перекликались конюхи. Фрейлины были оживлены, взволнованы. Какая неожиданность – переезд в Гринвич! Они еще не поняли, что здесь что-то не так, и не чувствовали напряженной атмосферы.

Один за другим сундуки сносили вниз и грузили в повозки. Дот в последний раз обошла покои королевы, проверяя, не забыли ли что-нибудь важное. Она заглянула под кровати и за двери, но не нашла ничего, кроме хлопьев пыли. К ней подошел Уильям.

Они поедут верхом вместе с королевой. Когда они спускались по расписной лестнице, Уильям держал Дот за руку и шепотом велел ей не волноваться. Потом, прижав палец к ее лбу, поводил по нему кругами.

– Волнение ничему не поможет, Дороти Сэвидж, – сказал он. – Увидишь, все наладится само собой…

– То же самое и я ей говорила.

– А ведь это правда, моя Дот. Я бы никогда не подумал, что мы можем пожениться, а посмотри-ка на нас!

Стоял лютый холод; усевшись на пони, Дот плотно закуталась в плащ и надела варежки, подбитые мехом. Катерина уже в седле; они выехали в ворота. Вдруг Катерина остановилась со словами:

– Нельзя бросать этих бедных обезьянок!

Она подозвала одного из конюхов и велела принести зверьков. Все ждали, когда принесут Франсуа и Вирсавию. Лошади нетерпеливо фыркали, топали копытами, вскидывая головы. Холод проникал под одежду Дот. Наконец появился мальчик с клеткой. Обезьяны ужасно визжали, как будто их несли на казнь.

Клетку поставили в повозку, где ехали комнатные собачки, но собаки испугались их визга и подняли бешеный лай. Франсуа и Вирсавию перенесли в другое место. Когда все звери наконец были устроены, они пустились в путь так медленно, словно были похоронной процессией. За ними ехали повозки.

Будь сейчас лето, они поплыли бы по реке, но Темза местами замерзла, поэтому они поедут посуху до Ричмонда, где пересядут на барки.

Королева скакала впереди со своей сестрой, леди Марией, и главным конюшим; за ними держалась группа фрейлин; все выстраивались по старшинству, хотя сегодня придворный этикет не имел никакого значения. Дот волновалась, что к их приезду ничего не будет готово. Обычно ее посылали в новый дворец заранее, чтобы за всем проследить; кроме того, они никогда еще не ехали так медленно. Но все произошло в последнюю минуту. Сами вестники ускакали всего пару часов назад, чтобы объявить об их прибытии, а лакеи сопровождали королевский поезд. Дот представляла, какая начнется суматоха, когда они доберутся до места, где комнаты не готовы и всех нужно накормить.

Дорога шла в гору; говорят, что в ясные дни с вершины холма можно разглядеть купол собора Святого Павла. Сама Дот ни разу не видела купола и сегодня не увидит: их окружает густой туман, низкое небо затянуто облаками и как будто сливается с землей.

Все покрыто инеем; деревья и крыши амбаров заледенели, а по обочинам дороги кристаллы льда сверкают в высокой траве.

На мили и мили кругом не видно никакой живности – ни кролика, ни даже птицы. Их процессия так растянулась на дороге, что Дот не видела ее конца.

Рядом с ней скакал Уильям. Он напевал какую-то песенку, которую заглушал цокот копыт по замерзшей земле. Лошади разогрелись; их окружали облака пара.

Иногда они проезжали деревни: Лонг-Диттон, Сербитон, Хэм… Тамошние жители высыпали на улицы. Всем хотелось взглянуть на королеву и на леди Марию. Должно быть, все видели глашатаев, которые проскакали той же дорогой раньше. Королевская семья живо интересовала всех. Катерина улыбалась и махала рукой, время от времени останавливаясь и свешиваясь с седла, чтобы принять подарок: горшочек меда, сушеную лаванду, яблоко – или поцеловать в щеки детей, которых матери протягивали ей. Никто и понятия не имел, какая тревога гложет королеву.

Места, по которым они ехали, напоминали Дот родную деревню. Нити, связывавшие ее с родительским домом, совсем истончились. Раньше ей хотелось написать маме, рассказать, что она вышла замуж, но, так как ни мама и никто из соседей читать не умели, Дот оставила свою затею. Узнав об этом, Катерина сама написала кому-то в Рай-Хаус и велела передать новости Фонтенам. Вскоре пришел ответ: у Фонтенов все хорошо, маленькая Мин вышла замуж за Хью Паркера, который раньше был подмастерьем у их отца, а мать взяли прачкой в господский дом. Дот решила, что и здесь не обошлось без вмешательства королевы.

Они сделали остановку в Ричмонде. В большом зале для них накрыли обед. Путники подсаживались к огню, отогревая озябшие руки и ноги. Скоро они снова отправились в путь: зимние дни коротки, а им нужно было успеть в Гринвич до темноты. Все сели в барки и плыли по реке. Они миновали Лондон, проплывали мимо всех королевских дворцов: Вестминстер, Уайтхолл, Бейнардс-Касл, Тауэр. Дот думала о том, как переменчива судьба, которая уготовила ей столько неожиданных поворотов. Что-то еще у нее в запасе?

Катерина стояла у окна и смотрела, как дождь стучит по стеклу, как текут вниз ручейки, сливаясь у свинцовых переплетов. Дождь лил в реку; струйки закручивались водоворотами и исчезали в общей массе воды. Речники, закутанные в плащи, с трудом двигались против ветра в своих лодчонках, борясь с невидимыми подводными течениями. Любого, кто случайно упадет в воду, вмиг затянет на дно. В дождь на реке опаснее, чем всегда.

Последние недели были адом. Катерина заставляла себя улыбаться во время празднования Рождества; двенадцать дней натужного веселья. Улыбка словно приклеилась к ней. На праздники к ней приехали принц Уэльский и его сестры; Мария и Елизавета выглядели совершенно заброшенными. Они так привыкли к тому, что отец вечно отсылает их прочь, что радовались даже ее обществу.

Катерина наблюдала, как Мария понемногу расцветает. Она была похожа на бабочку, которая вылупляется из куколки. Королеве приятно было думать, что в преображении Марии есть и ее заслуга. И Елизавета, вызывающе склонив голову, прячет свою хрупкость, ранимость. Семейные узы Катерины непрочны, словно венецианское стекло. Королева играла свою роль, но ей было тошно из-за того, что она пришлась не ко двору. Елизавета – бездонный колодец. Кроме Катерины, она не знала другой матери, если не считать ее няни мистрис Астли. Но та потакает ей во всем и носится с девочкой, как с золотым яйцом. Недавно Елизавета уехала в Хатфилд, где Астли может кудахтать над ней без помех. Брат поехал с ней – бедный мальчик; интересно, знает ли он, что пройдет всего несколько недель, а может, и меньше, и на его хрупкие плечи взвалят тяжкое бремя – ему придется управлять всей Англией. Позавчера приходил оружейник – примерить новую кольчугу. В ней Эдуард стал похож на игрушечного солдатика; при виде его сердце у Катерины сжалось. Она хорошо знала, что его ждет.

– Матушка, как вы думаете, я стану хорошим королем? – спросил он.

– Конечно, милый. Конечно, – ответила она, думая о том, что будет с ним, если от нее избавятся.

Паук полз по стеклу на нити; он как будто висит в воздухе, медленно болтая лапками. Катерине кажется, что она тоже подвешена на нити, которая делается все тоньше и тоньше. Она виновата; по сравнению с последним ее грехом остальные проступки бледнеют. Выше по течению Тауэр. Там томится Серрей, которого сегодня казнят. Катерина думала о нем, гадала, пишет ли он в тюрьме стихи, как раньше, чтобы отвлечься. Она живо вспоминала, как Серрей и Уайатт состязались, чтобы произвести впечатление на дам своими изысканными фразами. Серрей – один из ближайших друзей Уилла. А Уиллу приказали судить его… У короля своеобразное чувство юмора. А может быть, он испытывает Уилла на верность? Она любила Серрея. Именно арест Серрея ускорил события, да еще переезд двора, и слухи, что король подыскивает себе седьмую жену – все вместе. Катерина убеждена, что скоро последует за Серреем на плаху. Так она думала с тех пор, как ее прогнали из дворца Нансач.

Король разгневался и отказался ее видеть; поползли слухи о новой жене. Что дальше? У нее отберут драгоценности; потом ее посадят в Тауэр; изобразят видимость суда. Ее преступление заключается всего в одном взгляде! Сначала ей придется смотреть, как поведут на казнь ее бедного Томаса; затем и она сама произнесет предсмертную речь. Катерина надеялась, что у нее хватит мужества, чтобы не упасть духом и не опозориться на плахе. Даже маленькая Екатерина Говард, как говорили, вела себя достойно…

Катерина постоянно думала, как поведет себя перед смертью. Эти мысли были невыносимы. Вот почему она сделала то, что сделала.

Ей так стыдно, что она не может даже молиться, ведь она знает, что Бог не станет слушать такую грешницу, как она. Ее грех угольно-черен, чернее мрака. Она заключила союз со злом, за что ее ждет вечное проклятие. Она вспоминала, как поступила с Латимером. Не стал ли ее тогдашний порыв началом конца? Дьявол уловил ее в свои сети и постепенно приучал, готовил, подводя к мысли, как избавиться от мужа и считать свой поступок актом милосердия. Она рада, что ей хватило мужества покончить с его муками. Для него она совершила поистине благодеяние.

Но то, что не дает ей покоя, – вовсе не акт милосердия, под каким бы углом она на него ни смотрела; она действовала из страха, да, но не из милосердия. Сколько она думала, прикидывала, как совершить убийство и спасти остатки своей души! Бог не считает грехом убийство на поле боя или из самозащиты… Катерина старалась представить себя воином, крестоносцем, который отстаивает новую веру. Однако она не воин. Ей не хватило даже мужества погибнуть за свои убеждения; она унижалась, чтобы спасти себя. Смерть на костре – ничто по сравнению с вечными мучениями, которые представляются ей сейчас. Она не воин, а двор не поле боя, хотя король стал ее врагом.

Она снова и снова вспоминала разговор с Хьюиком перед ее отъездом из Нансача. Бедный верный Хьюик, которого она потащит за собой в ад!

Они устроились в углу, подальше от фрейлин. Хьюик положил ей на плечо руку – перчатки он, как всегда, не снял. От страха у Катерины садился голос.

– Хьюик, он меня убьет, – прошептала она. – Ревность его не знает границ; она гораздо сильнее доводов разума, сильнее, чем даже вера.

– Нет, Кит, нет, – отвечал Хьюик, взяв ее руки в свои. Его лайковые перчатки очень мягкие – мягче, чем кожа младенца. Тогда еще Катерина вспомнила о его воспаленной коже. Его тело как будто пожирало само себя. – Я не допущу, чтобы вам было плохо. Ради вас я на что угодно готов!

– На что угодно?

Она думала всю ночь, молилась, ждала знака от Бога, какого-то сигнала, но так и не дождалась. Бог безмолвствовал. Катерина поняла, что скорее совершит смертный грех, чем пойдет на плаху. Много месяцев ее окружал липкий страх; много месяцев она должна была исполнять все капризы короля и приспосабливаться к его прихотям; а еще постоянно держать язык за зубами из боязни, что с ее губ слетит что-нибудь запретное. Либо останется в живых она, либо он.

– На все что угодно, Кит. Я не шучу.

– Хьюик, он не избавится от меня. Сначала я избавлюсь от него! – злобно прошептала Катерина, удивляясь самой себе. Неужели она стала одержимой? Она ужасалась от звука собственного голоса и того, что она говорила.

– Повторяю, Кит, я на что угодно готов…

– Припарка.

Хьюик кивнул. Рядом с ними болталась блаженная Джейн; она, как всегда, что-то бормотала, расстроенная из-за внезапного переезда и необходимости снова укладываться в дорогу. Джейн с ее нелепыми стишками слишком ранима… Дот, милая Дот увела блаженную за руку и поручила ей простое дело, которое немного успокоило Джейн.

– Добавьте наперстянки, белены, болиголова. Вам известно, какое действие они оказывают. – Холод пронизал ее до костей от звука собственного голоса; с тех самых пор она никак не могла согреться. Холод мучил ее и сейчас; так будет до скончания века. – Но будьте очень осторожны, – продолжала Катерина, – следите, чтобы настой не коснулся вашей кожи.

– Кит, – прошептал Хьюик, – знаете, что это значит?

– Знаю. – Катерина поняла, что перешла незримую черту, за которой перестала быть собой. Ее поступки больше невозможно измерить обычной мерой. И она – не обычный человек… – Либо он, либо я.

Она схватила Хьюика за руки, как будто хваталась за последние нити своей потерянной души.

– Подлейте совсем немного, чтобы запах был такой же, как всегда. Припарка подействует не сразу…

Она ужаснулась тому, что так легко высказала самое сокровенное. И как тщательно она все обдумала! Даже то, что Хьюик не снимает перчаток и, таким образом, не подвержен опасности отравиться… Только Хьюик способен на такой шаг. Ради нее он совершит ужасное злодеяние. Вот что ужасает ее и сейчас – предумышленность ее поступка и легкость, с какой она справилась с Богом.

Она больше не знает, кто она такая; не может смотреть в глаза даже своим приближенным. Она бродит по своим покоям в одиночку и мучается. Теперь ее окружают фурии, которые уже никогда ее не покинут. Всякий раз, как она слышит, что королю хуже, фурии летают над ее головой, как летучие мыши, клюют ее душу, раздирают ее, опустошают, уносят последние остатки добра. Вот с чем ей придется жить вечно.

Мартышки сидят у огня. Франсуа ищет блох у Вирсавии, цокая языком и что-то вереща на своем обезьяньем языке. Его действия исполнены такой нежности, что глаза Катерины наполняются слезами, а внутренности как будто выворачиваются наизнанку. Она до сих пор любит своего милого, ненаглядного Томаса. Франсуа гладил подругу почти человеческими пальцами. Его рука похожа на человечью, но пальцы длиннее и более гибкие; ими удобнее цепляться за ветки. Вирсавия кудахтала от удовольствия, он провел длинным пальцем по ее заросшему шерстью уху.

В тот миг, когда ее глаза встретились с глазами Томаса, любовь вспыхнула в ней с прежней силой. Миг, пока она смотрела на него, показался ей вечностью. Король, в сущности, был прав; в то мгновение она совершенно забыла о нем, предала его! С таким же успехом Сеймур мог бы быть ее любовником. Своим взглядом она наставила королю рога. В ее глазах, устремленных на Сеймура, король увидел такую нежность, какой не мог добиться от нее ночью на супружеском ложе. Она согрешила в мыслях; многие церковники считают: это все равно что согрешить на деле. Ее сотрясают волны желания и нежности от одного воспоминания о Томасе. Из-за ее греховных мыслей от нее отвернулся Бог.

Интересно, где сейчас Томас? Катерина боялась за него. Она надеялась, что он удалился от двора. А может быть, и нет; отъезд способен лишь усугубить подозрения короля. Лучше пусть остается во дворце, рядом с королем, и демонстрирует преданность. Его брат Гертфорд стремительно идет в гору. Томас наверняка возвысится следом за братом. Его нельзя судить за то, что он возбудил в ней такую любовь… нельзя судить человека за то, что у него такие глаза. Но король на все способен, уж она-то знает. Вот из-за чего она обрекла на адские муки себя и Хьюика. Но то, что она задумала, уже невозможно остановить. Она тяжело задышала; у нее закружилась голова. Держась за стену, чтобы не упасть, она с трудом подошла к секретеру. Вынула пробку из чернильницы. Пробка упала на пол, оставляя черный след на светлых каменных плитах.

Катерина обмакнула перо в чернильницу и начала писать; кончик царапал по бумаге. Она должна все отменить; приказать Хьюику забыть об их разговоре. Письмо кратко и туманно. «В том, о чем мы говорили, – писала она, – нет необходимости». Она посыпала влажные чернила песком, стряхнула излишки, свернула письмо, капнула сверху красным воском, прижала к нему свою печать – печать королевы. Позвала лакея. Письмо тут же отправили адресату, но Катерина была не рада. Глупо надеяться, что можно забыть о ее черном замысле.

Пришло письмо из Вестминстера: король потребовал ее к себе. Она должна взять с собой лишь нескольких придворных дам. Внутри у нее все сжалось в тугой узел. Вот оно – начало путешествия в Тауэр. Ее приближенные снова собрали вещи; они едут назад под холодным дождем, который перемежается мокрым снегом. На дорогу ушла целая вечность. Время управляется своими законами, думала Катерина, не в силах стереть воспоминания о том мгновении, когда она снова увидела ярко-синие глаза Томаса. Один миг превратился в тысячу жизней блаженства. Перед ними на фоне серого неба высился Тауэр. На мосту была выставлена заледенелая, бескровная голова Серрея. Катерина отвернулась. Кэт Брэндон ахнула и с трудом удержалась от рыданий. Катерина вспомнила, что когда-то Серрей и Кэт Брэндон были близки. Кэт сама ей призналась, рассказала, какие стихи он ей посвящал… Их роман начался много лет назад, задолго до того, кем они стали в последнее время. Они проплывали мимо Тауэра. Катерина держалась из последних сил. Барка с трудом шла против течения. Нельзя поддаваться мрачным мыслям, но и не стоит тешить себя надеждой на помилование.

Они высадились на берег у ступеней Вестминстера. Королеву не встретил почетный караул. Они шли по внутреннему двору, продуваемому сильным ветром. Ленты на их платьях трепетали, а головные уборы хлопали, как флаги, заглушая тихие шаги по сырым камням и шорох юбок. Они спешили подняться в большой зал. Там собралось совсем немного народу; все с похоронным видом кивали проходящим дамам. Не слышно музыки и смеха, никто не играл и не разговаривал. Похоже на затишье перед бурей.

В покоях королевы заранее затопили и зажгли свечи. Хотя время было еще раннее, в ее комнатах стало довольно темно. Крепыш свернулся клубком у нее на коленях; она была не в силах ни о чем думать, пока Дот и остальные раскладывали вещи. За дверями послышались шаги; объявили о приходе Гертфорда. «Час настал, – думала Катерина. – Сейчас меня арестуют…» Она помнила, как Гертфорд повел ее к королю в тот день, когда она узнала, что станет его женой; это было не предложение, а приказ, хоть и задрапированный бархатом.

В тот день король удивил ее своей нежностью. Они вместе листали часослов; Генрих показывал ей примечания, написанные рукой его отца, засушенную примулу его матери… Она получила возможность мельком увидеть в нем человека. В последнее время она почти не видела короля таким; в нем все чаще проявлялась ужасная сторона его натуры. Катерина до сих пор слышала печальный звон красивых бокалов, разбитых о каминную решетку, видела летящие во все стороны осколки хрусталя, которые переливаются на свету.

Гертфорд явился один, если не считать пажа, который держит всякие мелочи. Он упал на одно колено, театральным жестом снял головной убор, поклонился. В глаза королеве он не смотрел. Как всегда, Катерина заметила, как он похож на брата, и у нее невольно защипало глаза.

– Встаньте, Гертфорд, – сказала она. – Посидите немного со мной рядом. Какие вести вы мне принесли? – Она сама себя удивила. Голос был ее тверд, как будто ничего не случилось и она – прежняя Катерина, прежняя королева, а не испуганная грешница, которая вздрагивает от каждого шороха.

Гертфорд сел рядом с ней на скамью и, глядя в пол, проговорил:

– Ему недолго осталось жить.

К горлу подступил ком; ей хотелось спросить, сколько ему осталось, но слова не шли с языка. Гертфорд принял ее молчание за выражение горя, а не чувства вины, от которого трудно дышать.

– Говорят, ему остались считаные дни…

Наконец ей удалось тихо спросить:

– Это он вас послал?

Гертфорд кивнул:

– Он решил, что вас следует известить… Он просит вас прийти к нему завтра утром.

Облегчение накрыло ее теплой волной, но не согрело окоченевшие кости. Возможно, гнев короля ей сейчас не грозит, но гнев Божий куда страшнее.

Хьюик спрятал письмо Катерины под рубашку. Бумага натирала ему воспаленную кожу.

В комнате было душно и смрадно; здесь пахло смертью. Хьюику хотелось увидеть Катерину или хотя бы передать ей весточку, дать знать, что Господь сам, без их помощи, забирает жизнь короля. Хьюик знал, что королева приехала в Уайтхолл; Гертфорд ходил ее приветствовать. Однако ему нельзя без особого разрешения отходить от короля. Генрих на смертном одре. В изголовье кровати стоят доктор Оуэн и доктор Уэнди; они перешептываются, обсуждают, что лучше – вскрыть рану или прижечь ее. Хьюик в их совете участия не принимает. Он не из их числа. Он из свиты королевы. Личные врачи короля боятся, что он оттеснит их. Король ему благоволит; ему нравятся приготовленные Хьюиком лекарства. Все юлят и заискивают. Никто не смеет сказать королю, что он умирает: предсказывать смерть короля – государственная измена. В этих условиях Хьюик даже рад, что его оттеснили на второй план.

Лорд Денни склонился к кровати, на которой тяжело, с присвистом, дышит грузный Генрих. Денни что-то шептал королю и внимательно слушал отрывистые ответы. Только лорду Денни, который сразу вырос в глазах Хьюика, хватило мужества сказать королю, чтобы тот готовился к смерти. За лордом Денни стояли Райзли и Пейджет; они что-то записывают. Составляют завещание – новое завещание. Приближенные короля, словно гиены, толпились вокруг его постели. Они играли на презрении Генриха к женщинам. Хьюик слышит обрывки фраз: «слабость моральных устоев», «безволие», «одержимость плотью»… Все решают слова, произнесенные Райзли:

– Взгляды женщин на брак бывают порочными!

Король хлопнул жирной ладонью по простыне и прохрипел:

– Мы создадим государственный совет, который будет управлять страной до тех пор, пока принц не достигнет совершеннолетия.

Значит, в конце концов им все же удалось оттеснить Катерину! Теперь они обсуждают имена тех, кто войдет в совет. Разумеется, они сами и их подручные. Хьюик радовался, узнав, что в число советников войдет Уилл Герберт; он зять Катерины и не даст ее в обиду. Зато Уилла Парра среди них не будет. Сейчас приближенные короля очутились словно в открытом море без руля и ветрил. Естественно, все взоры обращены к Гертфорду. Тот излучал уверенность. Он прекрасно рассчитал время.

Гертфорд, стоящий справа от кровати, наклонился к королю и спросил:

– А как же Томас, ваше величество? Войдет ли в государственный совет мой брат Томас?

– Нет! – что было сил взревел король.

Несколько дней он не говорил так громко. После крика последовал сильнейший приступ кашля; все боялись, что кашель прикончит его сию же секунду. Значит, Катерина не преувеличила… Хьюик незаметно покачал головой. В конце концов короля доконала собственная ревность. После вспышки он почти не мог говорить.

Хьюик отмерил порцию опиума и дал лекарство королю. Его черные глаза стали стекленеть; король погружался в забытье. Вернулся Гертфорд; он сообщил, что королева здорова и ждет приказаний, но король его уже не понимал.

Круг гиен смыкался. Послали за Кранмером. Архиепископ Кентерберийский явился и присел на кровать рядом с безвольной тушей короля, взяв Генриха за руку, он тихо произносил молитву. Последние капли жизни утекали из короля. Как будто самые камни дворца вздохнули с облегчением.

Катерина ждала, когда за ней придут, но ее все не звали на половину короля. Шло время. Перед ней поставили обед, но она не могла есть. Придворные дамы затихли; все сидели почти неподвижно и лишь изредка перешептывались. Все напряженно ждали. Через определенные промежутки времени негромко звенели металлические часы. Принесли ужин. По-прежнему никаких новостей. Все укладывались спать. Катерина не спала – она не могла сомкнуть глаз ни на миг. Она думала о завещании, о том, что станет регентом, гадала, хватит ли ей сил. Ей придется наладить отношения с Гертфордом. Голова раскалывалась от множества вопросов. Что с Генрихом? Лучше ли ему? Что с ядом? Где Томас? Она слушала монотонный шум дождя и смотрела, как сквозь щель в шторах над кроватью пробивается рассвет. Утреннее небо окрасилось в ярко-розовый, кровавый цвет.

Наконец Катерина не выдержала. Быстро одевшись, она вышла в галерею. Если не считать монотонного шума дождя, во дворце смертельно тихо, как будто за одну ночь всех его обитателей забрала чума. Она села в оконную нишу, плотно запахнувшись в накидку. Посмотрела на руки. Ногти у нее на руках искусаны до мяса. Когда она начала грызть ногти?

С ее места хорошо видна дверь, ведущая в королевские покои; их охраняют два йомена в алых ливреях. Стражи делают вид, будто не замечают королеву. Может быть, они в самом деле не видят ее. Мысли у нее в голове путались. Может быть, она уже умерла и превратилась в привидение?

У королевских покоев собрались лакеи. Поднялась кухонная прислуга, принесли завтрак. Дверь приоткрылась, на порог вышел Райзли, похожий на хорька. Он никого не впустил внутрь, сам взял у лакеев блюда. Катерина была в замешательстве: с какой стати Райзли выполняет работу низшей прислуги? Мимо ее ниши прошел один из придворных; заметив королеву, он остановился и низко поклонился.

– Мадам. – Он поцеловал ей руку, как будто не видел в ее поведении ничего странного, словно королева часто прячется в оконной нише.

– Сэр Джон, скажите, почему привратников не впустили к его величеству?

– Никого не впускают к его величеству последние четыре дня, кроме ближайших советников и королевских врачей.

– Где Хьюик?

– Тоже там.

– А мой брат?

– Нет, мадам.

Что бы там ни происходило, Парров отодвинули в сторону.

Катерине очень хотелось спросить, где Томас Сеймур, но она благоразумно молчала.

– Благодарю вас, сэр Джон, – произнесла она наконец, словно все происходящее совершенно нормально.

Видя, что ее собеседник в замешательстве, она отпустила его. Королева, которой положено первой узнавать новости, пребывала в неведении… Получил ли Хьюик ее письмо? Она от всей души надеялась, что получил.

Катерина вернулась к себе. Ее дамы уже встали и готовились к завтраку. Она заняла свое место за столом. Они говорят о погоде, о том, кто поведет собак на прогулку в сад и не нужно ли подбросить в камин еще дров. Все что угодно, лишь бы не заводить разговор о том, что волнует всех.

Когда с блюд сняли крышки, обезьяны подняли визг. Дот дала им фруктов. У Катерины пересохло во рту, она не могла есть. С большим трудом она заставила себя съесть несколько ложек яблочного пюре.

В середине утра объявили о приходе Уилла Герберта – наконец-то новости! Сестрица Анна подбежала к мужу:

– Есть новости, Уилл?

Тот же вопрос был готов слететь и с губ остальных.

– Нет, – ответил он и опустился перед Катериной на одно колено. – Но меня просили передать вам, мадам, что королю нездоровится и навестить его сейчас нельзя. – Герберт опустил глаза. Почему он не смотрит на нее?

– Уилл, – позвала его Катерина, – встаньте, пожалуйста, и расскажите, что происходит, – ведь мы родня!

Он встал и неуклюже переминался с ноги на ногу.

– Простите меня. – Он дернул оторочку на дублете, по-прежнему не глядя ей в глаза.

Катерина спрятала за спиной руки с обкусанными ногтями.

– Возвращайтесь к нему, – вздохнула она.

Он развернулся к выходу; сестра Анна подошла к мужу, желая его проводить, но Герберт отмахнулся со словами:

– Я ничего не могу сказать.

Катерина ощущала внутри пустоту; она боялась, что окончательно сойдет с ума от неизвестности. Прождав несколько бесконечных часов, она оделась в лучшее платье и, взяв с собой сестру и Кэт Брэндон, направилась на половину короля. Она потребовала, чтобы ее впустили, но стража отказала ей.

Вышел Райзли. Он притворно улыбался и ломал тощие руки, испещренные прожилками, как осенние листья.

– Простите, – сказал он.

Ей хотелось закричать на него, встряхнуть за его плоеный воротник, вытрясти из него правду, но она понимала, что ей остается одно: вернуться к себе и ждать.

Прошло еще два дня. Катерина уже не знала, на каком она свете, когда вошел Гертфорд и объявил, что король умер.

– Боже правый… – с трудом произнесла она.

Придворные дамы ахнули. На белоснежном дублете Гертфорда заметно крошечное пятнышко соуса или чего-то другого. Катерина не сводила с него взгляда.

– Он не очень сильно страдал.

Она кивнула. Она лишилась дара речи и могла думать лишь об отравленной припарке: она все равно что сама отравила его, она никогда от этого не освободится. Наконец она взяла себя в руки.

– Что с завещанием?

– Составлено новое, – сухо ответил Гертфорд, как будто читая по бумажке. – Страной будет управлять государственный совет… – Замявшись, он продолжил: – Регентом при короле назначен я.

Ненадолго она пришла в замешательство.

– При короле… – До нее не сразу дошло, что он имеет в виду принца Эдуарда, что Генрих больше не король. – Эдуард.

– Король Эдуард Шестой, – провозгласил Гертфорд, не глядя ей в глаза. Может быть, чувствует себя виноватым? Он ведь оттеснил ее, отобрал регентство.

Катерина задумалась. Что она чувствовала? Сложно сказать. Гертфорд застыл перед ней; судя по всему, он тоже не находился с ответом. Может быть, ей, в связи с его новым положением, положено кланяться ему? Нет, она ведь по-прежнему королева.

– Он оставил вам значительное наследство, – наконец произнес Гертфорд. – Как и подобает вдовствующей королеве. – Он стал перечислять замки и имения, которые Катерина получает по завещанию. Среди них – старый замок в Челси.

– В Челси? – удивилась Катерина.

– Да, король… – Гертфорд помолчал. – Покойный король считал, что вы его любите.

Да, так и есть, Челси – красивый замок на реке. Она легко может представить себя в нем.

– Леди Елизавета поедет с вами.

– Я рада этому. – Катерина думала о счастливой жизни с Елизаветой и другими самыми близкими людьми. Она окажется вдали от придворных интриг… С трудом выпрямившись, она сказала: – Вы можете идти. – Она была как будто заморожена, и в ее голосе не чувствовалось властности. Тем не менее Гертфорд поклонился и направился к выходу. Катерина сказала ему вслед: – Я бы хотела его увидеть.

Она ждала, пока для нее приготовят траурное парчовое платье. Объявили о приходе Хьюика. Катерина прогнала всех, кроме Дот. Дот складывала в ящик драгоценности королевы – их надлежит послать в Тауэр на хранение. Сейчас положение неопределенное. До коронации неизвестно, что может случиться.

– Никогда еще я не была вам так рада, – призналась Катерина, встретив Хьюика с распростертыми объятиями. Вот уже много недель к ней никто не прикасался, кроме Дот, когда та помогала ей одеться. Все держались на расстоянии, даже родная сестра.

– А я – вам. – Хьюик протянул ей какую-то бумагу. – Мои услуги оказались не нужны.

Катерина узнала свой почерк, увидела сломанную печать.

– Вы хотите сказать, что…

– Я не сделал того, о чем вы меня просили…

– Хьюик, – вздохнула она. – Слава богу, милый Хьюик!

– Там, в Нансаче, я видел, что вы вне себя от страха и сами не понимаете, о чем просите.

– Вы знаете меня лучше, чем я знаю себя, – улыбнулась Катерина. Ей казалось, что она уже разучилась смеяться. – Иногда мне даже кажется, что вы – ангел, посланный мне небом! – До тех пор она даже не понимала, насколько велик ее страх. И только теперь, когда опасность миновала, ей представлялось, что она стала невесомой. Голова кружилась от облегчения. – По крайней мере, вы не будете прокляты.

– И вы тоже, Кит. Господь видит, что в глубине души вы добрая. – Ей хотелось бы, чтобы все так и было, но она чувствовала осуждение Всевышнего; оно кололо ей затылок.

Хьюик понизил голос:

– Король скончался еще три дня назад!

– Боже правый, – прошептала Катерина. – Я была совершенно вне себя!

– Нам запретили покидать королевские покои, и туда никого не впускали.

– Почему?

– Им нужно было время, чтобы составить новое завещание. Разделить полномочия… назначить своих людей на важные посты. – Он положил руку ей на плечо. – Знаете, вы не будете регентом.

– Знаю, Хьюик, и я ничему в жизни так не радовалась.

В дверь негромко постучали. Лиззи Тируит принесла королеве траурное платье. Они с Дот помогли Катерине одеться.

– Пойдемте. – Катерина взяла Хьюика за руку. – Отведите меня к нему.

Перед тем как выйти, она достала из поясной сумочки крест своей матери и отдала Дот.

– Положи с остальными украшениями, которые отправят на хранение в Тауэр, – сказала она. – Я не вынесу, если он потеряется.

В королевской опочивальне пахло ладаном; когда Катерина вошла, все – Гертфорд, Денни, Пейджет, Райзли и архиепископ – упали на колени. По привычке или из учтивости? Она невольно оглянулась, ища Томаса, но его не было. Она подошла к кровати. Генриха облачили в самый роскошный наряд: подбитый мехом малиновый бархат с золотым шитьем и драгоценными камнями. Его обрюзгшее лицо слегка осунулось, отчего он показался ей незнакомым человеком, как будто перед ней был не ее муж, а самозванец. Потом она увидела его жирные руки, соединенные над огромным животом, и почувствовала смрад, который не способны были заглушить благовония. Она опустилась на колени, закрыла глаза, но никакие слова не приходили ей в голову, она не могла произнести молитву, не знала, что сказать Богу. Она подозвала к себе архиепископа.

– Я бы хотела помолиться вместе, – прошептала она.

Со слабой улыбкой на лице он встал на колени рядом с ней и начал:

– Отче наш…

Катерина протестующе подняла руку:

– По-латыни. Ему бы понравилось.

Когда она собиралась уходить, ввели маленького короля Эдуарда. На нем была горностаевая мантия. Мальчик стоял, расставив ноги и положив руки на бедра, как его отец. Катерина опустилась перед ним на колени. Гертфорд одобрительно кивнул, словно кукольник, довольный представлением.

– Ваше величество, – сказала Катерина. – Приношу вам мои искренние соболезнования.

– Можете встать, матушка, – ответил Эдуард. Голос у него еще не начал ломаться.

Катерина подумала, что мальчику всего девять лет. Ей было грустно при мысли о том, какое будущее его ждет. Она пытливо смотрела на него. Лицо юного короля было неподвижно. Он молча кивнул ей и отвернулся. Гертфорд не отходил от него ни на шаг, и Катерина поняла, что для нее Эдуард потерян.

Катерина смотрела на катафалк, убранный свечами и затянутый голубой и золотой тканью. За катафалком шли участники похоронной процессии. Наверху портрет короля в алой мантии и золотой короне. Он как будто спал. Портрет поразительно похож на оригинал… При виде его к горлу Катерины подступил ком. Она наблюдала за процессией сверху, из галереи в своих покоях, радуясь, что никто не видит ее сухих глаз, кроме родной сестры. Она не могла заставить себя пожалеть его. Потом она молилась, но не о спасении души мужа-короля, а о своем спасении. Она умоляла Господа простить ее. Многочисленные грехи окружали ее плотно, как облако. Катерина не знала, что творится с ее душой. Она машинально разглаживала темно-синее бархатное платье и подавалась вперед, чтобы лучше видеть. Заметила внизу Томаса; его бархатный плащ черен, чернее, чем даже у его брата-регента, и подбит иссиня-черным соболем. Хотя Томас в трауре, ему удавалось излучать блеск, как будто он окружен нимбом, как святые на старых картинах. Он мимолетно посмотрел на нее; по его лицу пробежала тень улыбки, и он исподтишка помахал ей – со стороны можно было подумать, будто он отгоняет муху. Катерина тяжело вздохнула.

Она думала о дворце в Челси, который готовят к ее приезду. Там будет ее тихая гавань, ее убежище. Как странно! После нескольких браков у нее появилась возможность стать самой себе хозяйкой, ни перед кем не отчитываться. Она понемногу оттаивала.

Хор запел «Тебя, Бога хвалим»; высокие голоса взмывали ввысь, но пели они не очень слаженно. Альты с трудом брали самые верхние ноты. Только ли она обращала на это внимание? Может быть, она такая грешница, что просто не способна воспринимать хорошее? Тяжелое ожерелье давило ей на шею. Катерина считала его уродливым; на нем столько драгоценных камней, что не видно золота. После церемонии оно присоединится к остальным украшениям в хранилище Тауэра. Ей оставят лишь новые драгоценности, которые доставили утром; их изготовили специально к траурной церемонии. Блеск камней скрывался под густой черной эмалью.

Она пожалела о том, что отправила материнский крест в Тауэр вместе с остальными украшениями королевы; теперь ей нечем занять пальцы. Она поискала взглядом Томаса, но увидела в толпе лишь верх его шапки.

Перо у него сегодня черное; впрочем, покачивалось оно энергично, как всегда. Рядом с Сеймуром стоит Уилл. На нем, как и на Катерине, темно-синий костюм. Время от времени Уилл Парр косился наверх, туда, где сидели его сестры. Смерть Серрея подкосила его. Кроме того, король приказал ему судить друга. Уилл пришел в бешенство, узнав, что по новому завещанию короля его не назначили в государственный совет. Он так надеялся, что регентом станет его сестра! Думал, что ему удастся прибрать к рукам всю власть. Ходили слухи, что его сделают маркизом Нортгемптонским. Титул должен немного утешить его, ведь маркизов в Англии всего два, а это что-то да значит – во всяком случае, для него.

Счастье сестры никогда по-настоящему не занимало Уилла – и не потому, что он не любил ее. Просто ему и в голову не приходило, что счастье возможно помимо власти. Катерина видела, как Уилл что-то шепчет на ухо Томасу; тот хлопает его по плечу. Как бы тщеславие не стало поводом для падения Уилла! При дворе много таких, как он. Но пока пусть будет доволен: он получил долгожданный развод. Теперь король уже не стоит у него на пути. Кроме того, Уилл получит новый титул… Последние дни все только и говорят о том, кто кем станет. Придворным как будто раздают сладости на Рождество. Гертфорд поставил себя во главе всего; он стал лордом-протектором и герцогом Сомерсетом. Стэнхоуп теперь еще больше задерет нос: жена лорда-протектора Англии – почти королева! Томас станет бароном Садли и лордом первым адмиралом. Интересно, не сердится ли он, что его брат будет герцогом, а он – всего лишь бароном? Возможно!

– Анна, – прошептала она, толкая сестру в бок. – Как по-твоему, отдадут нам мамин крест из королевских драгоценностей?

– Возможно, ему будет лучше там, где он сейчас, – вздохнула Анна.

Катерине не хотелось ничего из той роскоши, которая ее окружала. Ей не нужны ни платья, ни посуда, ни ткани, ни драгоценности. Ей кажется, что она будет счастлива в Челси с несколькими хорошими платьями, книгами и маминым крестом. А драгоценности… она поняла, что драгоценными могут быть только люди.

Слушая архиепископа Кранмера, Катерина обдумывала, кого возьмет с собой. С ней поедут Елизавета, Дот, сестра Анна, Кэт, властная Лиззи Тируит. Ее приближенные будут рядом с ней, даже те, кто не будет жить в Челси. Ее новый дворец совсем недалеко от Лондона. Кроме того, она возьмет с собой Уильяма Сэвиджа и милого Хьюика. Чем дальше, тем больше будущее кажется ей раем. Катерина надеялась, что Бог простил ее.

Она сжимала руку Анны. Сестры улыбались друг другу. Анна снова ждала ребенка и словно светилась изнутри. Катерина искала в своем сердце прежнюю зависть, но не находила ее. Она смирилась с тем, что останется бесплодной. Ей надо довольствоваться падалицей, которую сбросило к ее ногам; осиротевшая Елизавета – из их числа.