Глава 12

Катерина и Елизавета сидели в главном зале и занимались. Они сравнивали два перевода одного сонета Петрарки. Первый был выполнен Серреем, второй – Томасом Уайаттом.

– Видите, Елизавета, Уайатт в целом сохранил размер сонета Петрарки, а Серрей – нет. Подумайте, как это отражается на смысле, – заметила Катерина.

– Зато Уайатт употребил совершенно новую метафору. Вот, смотрите. – Елизавета говорила быстро, как будто спешила изложить свои мысли до того, как забудет их. – Вот. – Она указала на страницу. – «…И там располагается, разворачивая свое знамя» и «Как не быть и умереть с ним на поле битвы». Для него любовь – война.

Катерина не уставала поражаться острому уму Елизаветы. Ей всего тринадцать, а она уже разбиралась в тонкостях перевода лучше многих. Но сегодня она не могла полностью сосредоточиться на поэзии: в Челси приезжает ее брат, а с ним – Томас Сеймур. Она воображала, как барка Сеймура скользит по реке, направляясь к ним.

– Да, верно, – кивнула она. – А теперь давайте посмотрим, что сделал Серрей. Хотя он существенно изменил размер, по смыслу его перевод ближе к оригиналу.

Она представила, как ритмично весла опускаются в воду, как рулевой подает команды. В голову ей пришла неожиданная мысль. Те чувства, что сейчас бродят в ней, чем-то похожи на ужас, какой она не так давно испытывала. Все, что происходит внутри ее, преувеличено, как будто она чувствует, как кровь бьется в самых отдаленных уголках ее тела, как сердце сжимается от предвкушения. После той страшной сцены в Нансаче они с Томасом больше не виделись. Катерина то и дело косилась на окно; ей казалось, что она слышит плеск весел.

– Который час? – спросила она сестрицу Анну, которая была занята шитьем вместе с Дот, Лиззи Тируит и Мэри Оделл, новой фрейлиной. Каждая вышивала свой кусок большого полотна – полога кровати для молодого короля.

– Должно быть, одиннадцать часов, не меньше, – ответила Анна.

Катерина подошла к окну. Барка еще далеко, но она видит сложенные крылья на гербе. Она набрала в грудь воздуха и повернулась к Елизавете:

– На сегодня хватит. – Она произнесла эти слова, как будто ничего не изменилось и ее сердце не готово выскочить из груди. Ей едва удалось сдержаться, чтобы не броситься вниз по ступеням. Она помогла Елизавете собрать книги; они вместе выбрали стихотворение, которое будут разбирать завтра. Пальцы у Катерины слегка дрожали.

Кажется, прошла целая вечность. Наконец объявили о приезде гостей:

– Маркиз Нортгемптон и барон Садли, лорд первый адмирал флота!

Вошли Уилл и Сеймур; оба были разодеты в пух и прах. Уилл в зеленой парче и горностае – теперь, став маркизом, он может себе это позволить. Томас в темно-синем бархате; в разрезах виднеется золотой шелк.

– Маркиз. – Катерина широко улыбнулась Уиллу: она знает, что брату нравится его новый титул. – Лорд адмирал. – Она повернулась к Сеймуру. Голос ее слегка дрожал.

Томас поклонился. Она не смеет протянуть ему руку, боится, что, если он дотронется до нее, она совершенно потеряет власть над собой. Гости поздоровались с остальными, все подошли к камину.

Она не могла смотреть на него, но чувствовала, что он не сводит с нее взгляда. Завязалась светская беседа; Катерина почти не принимала в ней участия. Елизавета читала сонет Серрея – бедного милого Серрея. Кате рина же думала лишь об одном: как устроить так, чтобы остаться с Томасом наедине. От ее желания воздух вокруг нее как будто сгустился и сделался сладким как мед.

Когда гостей пригласили к ужину, пальцы Томаса как бы невзначай коснулись ее руки, и она едва не упала в обморок. Она не могла есть. И он тоже. Еду приносили и уносили. Затем Уилл, милый догадливый Уилл, попросил ее показать то место в парке, где она хочет устроить аптекарский огород. Может быть, она покажет ему, где посадит лекарственные растения? На пороге Уилл остановился и, ежась от мартовского холода, небрежно, словно речь идет о пустяке, обратился к другу:

– Сеймур, ты присоединишься к нам?

Катерина шла рука об руку с Уиллом по аллее и показывала, что посадили здесь по ее распоряжению. По другую сторону от нее шагал Томас; пространство между ними было как будто заряжено электричеством. Оба дышали неглубоко и часто.

Они осматривали огород, окруженный живой изгородью. Вдруг Уилл развернулся и, не говоря ни слова, отошел. Оставшись одни, они тут же молча бросились друг другу в объятия.

– Я так давно этого ждал! – прошептал Сеймур.

– Я тоже…

Его шапка упала на землю. Катерина прижалась носом к его шее, вдохнула его запах, и внутри у нее все таяло. Ей казалось, что она всю жизнь ждала этого мига. «Вот что такое любовь», – сказала она себе. Стихи о любви очень изящны и продуманны; их действия лишены всякого изящества. Грубая чувственность – и только.

– Любовь моя! – прошептал Сеймур. – Как я хотел тебя… и как хочу! – Он сорвал с нее воротник и стал осыпать ее грудь поцелуями.

– Приходи ко мне сегодня ночью, – едва слышно проговорила она, забыв о том, что только что овдовела, забыв о приличиях и пристойности. Она хотела одного: отдаться ему, забыть обо всем на свете. – Дверь в мою спальню будет открыта…

Катерина смотрела на мускулистую спину Томаса. На его коже плясали отблески пламени. Он надел рубашку через голову. Сердце у нее болело, как бывает всегда, когда он сердится. Он злится, что ему приходится рано утром уходить от нее – до того, как проснутся домочадцы. Катерина сама не знает почему, но из-за такой обидчивости она любит его еще сильнее. Он хочет жениться на ней; он то угрожает, то льстит. Катерину вполне устраивает ее теперешнее положение. Ей хочется, чтобы они и дальше оставались любовниками; она радовалась их тайным свиданиям, и ей не хотелось, чтобы все входило в привычную колею. Кроме того, их брак вызовет скандал при дворе: она собралась замуж, когда труп короля еще не остыл.

– Но ты вышла за короля всего через два месяца после кончины Латимера, – напомнил Сеймур.

– Ах, Томас, тогда все было по-другому, и ты все прекрасно понимаешь.

– В чем разница? – помрачнел он. – Я такой же мужчина, как и он.

Катерина не напоминала ему, что их брак, скорее всего, сочтут государственной изменой, ведь она – вдовствующая королева, а он – дядя нынешнего короля. Ни один из них не волен жениться по велению сердца. Они должны подчиняться государственному совету и Гертфорду.

– Твой брат будет недоволен.

– Мой брат… лорд-протектор. – Сеймур презрительно хмыкнул. – Зато король возражать не станет. Я его любимый дядя, Кит. Я спрошу у него… и он разрешит!

– Главное, не зли своего брата. Он способен создать нам много неприятностей.

– Мой брат даже твоего брата сделал маркизом, – пожаловался Томас. – А я получил всего лишь жалкий титул баронета да какой-то замок в захолустье, вдали отсюда.

Казалось бы, злость и зависть должны были лишить его части привлекательности, но этого не случилось. Наверное, он немного похож на Уилла.

– Не забывай, Томас, что ты еще и лорд-адмирал, а это важный пост.

– Он полагается мне по праву, – ответил Сеймур. – Никто во всей Англии больше меня не годится для этого места!

На самом деле от согласия на брак Катерину удерживал вовсе не страх разгневать лорда-протектора. Она сама не понимала, что с ней происходит. После смерти короля она наконец стала свободна, словно расправила крылья, а в браке ей снова их подрежут. Правда, руку и сердце ей предлагает не кто-нибудь, а ее любимый Томас Сеймур – сама мужественность, сама неотразимость. Он доставляет ей несказанную радость. В глубине души ей хочется закрепить его за собой, хранить, ле леять.

– Возможно, тебе и достаточно того, что я твой любовник, но я хочу, чтобы наш союз был закреплен перед Богом, – снова и снова повторял он, постепенно преодолевая ее сопротивление любовным пылом. – Катерина, я хочу, чтобы ты была только моей. Мне невыносима мысль о том, что какой-то другой мужчина даже посмотрит на тебя!

Он напомнил о том, как долго он ждал; легко ли ему было, когда его убрали с дороги и ему пришлось смотреть, как его единственную любимую выдают за пожилого короля? Он узнавал о ней обрывки новостей, находясь вдалеке и, по его словам, «умирая внутри». Постепенно Сеймур проникал в ее плоть и кровь, оставляя на ней след, подобно чернилам, проступающим на обратной стороне исписанной страницы. Мечты о свободе меркнут рядом с ним, кажутся пустыми, мелкими и греховными. К тому же на нее по-прежнему давят ее прошлые грехи. Если ей суждено вечное проклятие, почему она не может радоваться жизни хотя бы здесь, на земле?

– Катерина, неужели ты не чувствуешь того же, что и я?

Никакие ее слова не убеждали Сеймура в том, что она так же сильно любит его, как он ее.

– Подумай только, мы будем проводить вместе целые ночи!

Они смеялись, вспоминая сказку Чосера о мельнике, где любовники стремятся к тому же. Он читал ей сказку вслух только позавчера, читал по ролям – и за рогоносца, и за молодого любовника, и даже за неверную жену, нарочно повышая голос. Катерина едва не задохнулась от смеха. К ней даже постучала Мэри Оделл: она решила, что королева подавилась. Томасу пришлось прятаться под кроватью.

– Видишь, на что идет мужчина, чтобы проводить со своей любимой всю ночь! – сказал он после того, как Мэри ушла. Потом он снова обиделся на нее и стал еще милее. – Приятно ли мне рыскать в темноте, словно вору?

Кроме того, Катерина не могла не видеть его достоинств; в его присутствии у дам поднималось настроение, а юные девицы глупо хихикали. Они готовы были упасть к его ногам, как спелые колосья. Он мог бы получить любую из них, но выбрал ее. Думая об этом, Катерина слабела. Хотя она понимает, что в основе всего ее тщеславие, ей было все равно.

В глубине души она сознавала, что переменилась; события последних месяцев сломили ее. Она все подвергает сомнению, гадает, истинны ли ее убеждения, вера в Бога. То, что с ней произошло, дало ей возможность с новой остротой почувствовать, как важно жить. Ей кажется, что Сеймур наполняет ее жизненной силой. Когда она с ним, она живет; такой живой она себя не помнила. Обычные ее заботы отошли куда-то вдаль; ей все равно, что Стэнхоуп теперь расхаживает, как королева. На коронации Стэнхоуп отказалась последовать за Катериной, Катерине и это было совершенно безразлично. Мыслями она была в Челси, в объятиях милого Томаса. Пусть Стэнхоуп волнуется из-за того, кому перед кем положено стоять. Она наложила руки на драгоценности королевы, в день коронации Эдуарда надела лучшие из них, а Катерина думала лишь об одном: как она рада, что ей уже не приходится надевать тяжеленные ожерелья, которые натирают кожу и оттягивают шею. Она грустила лишь о том, что среди драгоценностей королевы остается крест ее матери, хотя Стэнхоуп не соизволит надеть на себя такое простое украшение. Только крест Катерина и хотела бы вернуть.

Она обняла Томаса за плечи. В голову закралась страшная мысль: если она не согласится выйти за него, он скоро полюбит другую. Это так же ясно, как то, что ночь сменяет день, ибо таков порядок вещей. Но главное, она ни в чем не может ему отказать. Стоило ему хоть пальцем ее коснуться, и она мгновенно загоралась.

– Да, я выйду за тебя замуж, – произнесла она, когда он надевал сапоги и собирался выйти.

Он прыгнул к ней, повалил на постель и заключил в объятия:

– Ты не пожалеешь!

– Я и не собираюсь, – улыбнулась она, ероша ему волосы.

– Сегодня же напишу королю, – сказал он, вставая и целуя внутреннюю сторону ее запястья, затем нежно погладил пальцем место поцелуя: – Я вижу твою вену, голубую от твоей крови. Мы смешаем нашу кровь и родим наследника!

О ребенке Катерина не смела и думать, это запретная мысль. Она молчала и думала: можно ли получить столько из того, что она желала? Не слишком ли дерзко с ее стороны просить у судьбы подарить ей еще и ребенка? Она невольно вспомнила своего умершего младенца, его сморщенное личико и крошечную сеточку прожилок на закрытых веках.

– Напиши и попроси у короля даровать нам разрешение на брак, – оживилась она. – Томас, сходи к королю, уговори его. Ты его любимый дядя, пусть сыграет для нас роль Купидона.

– В самом деле, мысль неплохая! Моему братцу придется подчиниться, если король сам пожелает, чтобы мы поженились, – ответил Сеймур.

Томас открыл дверь, но она поманила его к себе; ей хотелось еще раз обнять его.

– Помни, Томас, король еще мальчик; вся власть у твоего брата. Пусть лучше он будет твоим союзником, чем врагом.

– Любимая, что бы я делал без твоих добрых советов?

– Попроси брата, – продолжила она, когда Сеймур был уже на пороге, – чтобы мне вернули мои драгоценности; я хочу получить крест моей матери. Больше мне ничего не нужно. Остальное пусть забирает Стэнхоуп, если для нее так важно красоваться в королевских побрякушках! С меня хватило. – Она вдруг увидела его лицо и замерла. Его охватывает… что? Злость? Тщеславие? Катерина не знала, но ей стало не по себе.

– Не только крест, Катерина! Драгоценности стоят целое состояние, и они твои по праву.

Он ушел. Она понимала: он имеет в виду, что эти драгоценности станут его. После того как они поженятся, все ее имущество перейдет к нему. Ей все равно; вещи всегда были ей безразличны, а его она хочет больше, чем что-либо другое.

– Дот, позови мужа и следуй за мной, – сказала Катерина.

– Позвольте мне сходить за ним, мадам. Он в музыкальном салоне.

– Скорее, и ни слова.

Когда Дот и Уильям пришли, они увидели Сеймура. Он повел их на барку.

– Вы никому не сказали? – спросил он.

– Ни единой душе, милорд, – ответил Уильям.

– Не «милорд», Сэвидж! – рявкнул Томас. – Надо говорить «милорд адмирал», не забывайся!

– Прошу прощения, милорд адмирал.

Уильям с трудом скрывал презрение. Но Сеймур ничего не заметил. Уильям Сэвидж слишком далеко от него, чтобы его замечать. Дот знала: ее муж невысокого мнения об этом человеке, он считал его высокомерным сукиным сыном. Но Катерина его любит, и этого достаточно, чтобы Дот относилась к нему неплохо. Наверное, в нем есть и что-то хорошее. Она помнила его еще по Чартерхаусу, помнила, как волновались молодые девицы, когда он приезжал в гости. И бедняжка Мег тогда в саду цепенела при мысли, что ей придется выйти за него замуж. Даже Дот тогда его чуть-чуть побаивалась. Он неискренен, и Дот рядом с ним часто бывало не по себе. Он неглубок; ей кажется, что он весь – блестящая поверхность, под которой ничего нет. Его взгляд ни на чем не задерживается подолгу; глаза все время бегают, порхают, как бабочки. Если оборвать у бабочки красивые крылья, она превратится в уродливую гусеницу… Правда, теперь Дот уже не боится Сеймура. Теперь ей ничего на свете не страшно.

Барка скользила по реке. Дот наблюдала за Катериной. Она прильнула к Сеймуру, как влюбленная девчонка. Дот еще не видела ее такой помолодевшей и беззаботной. Как будто с ее плеч сняли огромную тяжесть. Ей казалось: кто-кто, а Катерина Парр способна справиться с неискренним, увертливым красавцем. Сеймур красив, этого у него не отнять, и умеет так взглянуть, что женщины тают. Правда, к Дот это не относится; она раскусила таких красавцев еще в юности, когда думала, что влюблена в Гарри Дента. Гарри Дент тоже считался красавчиком и расхаживал с таким же самодовольным видом. Его избраннице казалось, что она лучше царицы Савской, но потом Дот быстро поняла: Гарри Дент любит только самого себя. Дот готова поставить последний пенни на то, что и Сеймур таков же.

Она видела Гарри Дента, когда неделю назад приезжала в Стэнстед-Эбботс повидаться с мамой и рассказать о своем замужестве. Он растолстел, облысел и растерял свою красоту вместе с волосами; Дот мысленно усмехнулась, вспоминая, как давно он кружил ее в танце. Прошло почти десять лет с тех пор, как она уехала, и все изменилось, не только талия Гарри.

Маму она нашла в прачечной Рай-Хаус. Хотя Дот нарочно надела не самое нарядное платье, ей казалось, будто она стала в родном доме чужой. Мама была в деревенском домотканом платье, чистом, но залатанном на локтях. Подол юбки она подобрала под передник; на голове простой чепец из голландского полотна, как те, что носила сама Дот в девушках.

Дот привезла маме в подарок три ярда тонкого атласа, но сразу поняла, что прогадала. На что маме тонкий атлас абрикосового цвета? Руки у мамы загрубели от стирки, и Дот невольно одернула рукава: теперь руки у нее стали мягкими и белыми, как у леди, и на пальце у нее аквамарин – подарок королевы, такой большой, что за него в Саутуарке ей бы отрезали палец. Они скованно поздоровались; Дот казалось, что ее голос звучит как-то фальшиво.

– Нет, вы только посмотрите! – воскликнула мама. – Моя малышка Дотти выросла и вышла замуж… какая ты стала – прямо леди! – Она отошла на шаг, чтобы полюбоваться Дот; лицо у нее стало морщинистым, как печеное яблоко. Глаза у Дот наполнились слезами.

– Мама, – сказала Дот, – у нас с Уильямом есть дом в Девоне; переезжай к нам, если хочешь! Надеюсь, скоро у нас будет много детей…

Мать погладила дочь по щеке пальцем грубым, как плотницкая доска.

– Нет, дочка, стара я уже, чтобы привыкать к новому месту. И где этот Девон? Наверное, на самом краю света. И потом, как я уеду из Стэнстед-Эбботс – вдруг твой брат вернется? Он ведь уплыл за море. Попал в долги и сбежал. Оставил своих подружек и малышей.

– Но, мама… – начала Дот, но мать перебила ее:

– А еще мне, понимаешь ли, здесь нравится.

– Как хочешь, – ответила Дот, чувствуя, как к горлу подступил комок: они опять разлучаются, и мать уходит от нее, уходит в такое место, куда ей не попасть. – Я собиралась пригласить к нам и маленькую Мин с мужем… Он может управлять фермой.

Мать опустила глаза, и у нее прервалось дыхание.

– Но тогда ты останешься здесь одна.

– Дотти, мне и здесь хорошо. У меня здесь есть друзья. У жены твоего брата на руках шестеро, и ей моя помощь нужнее, чем тебе. А маленькая Мин пусть едет с тобой. Может, ты и из нее сделаешь леди – я возражать не стану. У них ведь двое детишек – пусть растут вместе с твоими. Подумать только, Дотти, у меня будут образованные внуки!

Дот накрыла волна нежности к матери; проглотив ком, она спросила:

– Мама, хочешь познакомиться с моим Уильямом?

– Нет, малышка. Не буду знать, что сказать ему, он ведь у тебя из благородных…

– Мама, он не такой, ты…

– Нет, Дороти, – решительно возразила мать. – Ты сама не понимаешь, как сильно ты изменилась, и давай на этом покончим.

Перед отъездом мать сунула Дот сверток с атласом и велела:

– Отдай его маленькой Мин. Ей от него будет больше проку, чем мне, если она поедет в Девон.

– Может быть, тогда возьмешь вот это? – Дот с трудом отвязала кошелек с пояса и протянула его матери.

Некоторое время кошелек находился между ними; потом мать и дочь дружно рассмеялись.

– От этого не откажусь, – сказала мама.

– Ты не думай, у меня еще есть, – успокоила мать Дот. – Я позабочусь, чтобы ты ни в чем не знала нужды.

Барка пристала к небольшой пристани. Все вышли и последовали за Сеймуром, который широким шагом шел вперед, ведя Катерину за руку. Скоро они подошли к часовне; Дот не успела удивиться, когда Сеймур объявил, что они станут свидетелями их с Катериной венчания. И прежде чем Дот могла что-либо сообразить, словно ниоткуда появился священник.

– А! Вот и счастливая чета, – сказал он, широко улыбаясь, раскрывая приветственные объятия и ведя их в часовню, где пахло сыростью.

Он завел речь о святости брака, о том, как важно воспитывать детей в новой вере, но Сеймур перебил его:

– Давайте поскорее покончим с этим.

Катерина почти не замечала, как сыро в часовне. Краем глаза она видела, как Томас передал священнику мешок с монетами. Он платил за молчание и за быстроту. Она невольно вспомнила свою предыдущую свадьбу: тщательно отобранных знатных гостей, великолепный пир, развлечения, танцы. Она рада теперешней простоте и рада, что ее свидетелями стали милая Дот и Уильям Сэвидж. Ей, конечно, хотелось пригласить на свадьбу брата и сестру, но Томас настоял, чтобы они обвенчались тихо. Он так и не спросил разрешения ни у короля, ни у совета, ни у родного брата.

Катерина на некоторое время забыла обо всем. Она любовалась своим женихом, который приносил брачные обеты.

Где-то наверху, под деревянным потолком, гнездились ласточки; время от времени они влетали в окна. Ее забавляло, что она, вдовствующая королева Англии, выходит замуж в часовне, где в окнах нет стекол. Одна алтарная свеча догорела и погасла.

– …в болезни и здравии, – повторяет она, – в радости и в горе…

Она невольно вспоминала, как Мег перед ее свадьбой с Генрихом, по наущению Кэт Брэндон, читала «Батскую ткачиху». Как они тогда смеялись! Теперь она, почти как та самая ткачиха, трижды вдовела и выходит замуж в четвертый раз.

Интересно, что обо всем этом думает Бог?

– …Пока смерть не разлучит нас. – Как будто время пошло вспять и она не выходила за Генриха Восьмого. – Даю тебе слово.

Сеймур сжал ей руку, склонился к ней, обнял, раздвинул губы языком. Катерина зажмурилась. От счастья кружилась голова. Она лишь успела подумать: наверное, сейчас священник не знает, куда девать глаза, и делает вид, будто прибирает в алтаре.

Новобрачные вышли из часовни и снова сели на барку; Катерина была как во сне. Они снова плыли вверх по реке, хотя начинался прилив. День погожий, на поверхности воды плясали солнечные зайчики, у берега проплывала флотилия лебедей. Молодой муж привлек ее к себе. Он не сводил с нее нежного взгляда, поцеловал ее в лоб.

– Я счастливейший из смертных, – прошептал он, и Катерина блаженно улыбнулась.

– Так ты скажешь королю? – спросила она.

– Милая, не волнуйся. Я со всем разберусь. Все будет хорошо. Я получу разрешение, а потом признаюсь, что дело уже сделано.

Интересно, как молодой король отнесется к тому, что они уже поженились? Катерине не по себе: ведь она стала соучастницей обмана. Кроме того, непонятно, как поведет себя брат Томаса. Но любовь заставляет ее забыть обо всем. Кроме того, это такой незначительный грех по сравнению с тем, что она готова была сделать с отцом нынешнего короля, если бы не вмешательство Хьюика!

– Теперь ты моя, – сказал Томас. – И я буду о тебе заботиться.

Она почувствовала, как тяжело его рука легла ей на плечо. Молодой король ни за что не допустит, чтобы его мачеху и любимого дядю обвинили в государственной измене!

– Да, Томас, ты позаботишься обо мне, – с трудом произнесла она.

– Конечно, позабочусь, милая. Я буду жить ради тебя. Я все улажу с королем и советом, я верну твои драгоценности, и я… – он крепче сжал ей плечо, – подарю тебе ребенка.

Она глубоко вздохнула, и все ее тревоги улетучились. Он защитит ее! Она так привыкла к страху, она забыла, как жить без него.

Накануне приехала новая воспитанница Сеймура, леди Джейн Грей. Она практически принцесса, и Елизавета, которая приходится ей кузиной, настороженно присматривалась к ней – словно кошка, которая готовится схватить мышь.

Джейн Грей была худенькая и невысокая, с лебединой шеей. Она не похожа на других десятилетних девочек, пухлых и розовощеких, с которых еще не сошел детский жирок. Она вся как будто состоит из углов, острых локтей, торчащих ключиц. Из-за нервных рук и широко расставленных глаз она напоминала Дот птицу. Глаза у Джейн такие светлые, что на солнце кажутся белыми. Она не удивилась бы, если бы оказалось, что под чепцом у девочки перья, а не волосы.

Поползли слухи о том, что Джейн прочат в жены королю Эдуарду. Говорят, Сеймур заплатил целое состояние, чтобы девочку отдали ему под опеку; если ему удастся выдать ее за короля, все лавры достанутся ему. Всякий раз, как при Елизавете заходила речь о будущей свадьбе, она громко фыркала, словно старая тетка. Джейн Грей, как и она, получила хорошее образование. Возможно, она даже знала больше, чем кузина. Однажды Дот слышала, как Катерина хвалила ее, когда Джейн прочла стихотворение по-гречески. Точнее, Дот сама решила, что это стихи, а потом Елизавета презрительно процедила:

– Значит, она знает греческий, вот как?

Теперь Джейн сидела рядом с Уильямом за спинетом и играла первую партию. Пьеса сложная; Джейн спотыкалась на одном и том же месте, но не сдавалась.

– Да, вот так, молодец! – хвалил ее Уильям, когда она в первый раз добралась до конца без запинки, и лицо девочки расплылось в такой непосредственной, искренней улыбке, что Дот невольно улыбнулась тоже.

Пока все разделяли детскую радость Джейн, Дот вдруг поняла, как редко улыбается Елизавета, а если и улыбается, то осмотрительно, словно ее улыбки драгоценны, как бриллианты, и нельзя тратить их впустую. Может быть, Елизавета разучилась веселиться после того, как ее матери отрубили голову. Дот неожиданно посочувствовала девочке и сама себе удивилась.

Дот сидела наискосок от спинета; у ее ног трехлетний племянник Катерины играл с деревянными бусами. Ей поручили заботу о Неде, который приехал к ним на несколько месяцев. Такая работа для благородных дам, и она теперь стала дамой, хотя ей до сих пор в это не верится. Она вышивает воротник для Катерины: крошечные красные цветочки, в середине каждого жемчужина. В окна льется яркий свет; на полу лежат цветные ромбы. Дот покосилась на камин: его не мешало бы вымести. Она с трудом удержалась, чтобы не взять метлу и не подмести как следует. Она еще не привыкла к новой жизни. Раньше она была невидимкой, которая выметала золу из камина, выбивала ковры. Иногда она не то чтобы скучает по прошлой жизни, нет… Она скучает по тому, что постоянно что-то делала. Для нее в доме всегда находилась работа. Иногда она скучает по своим прежним делам. Благодаря им она оставалась сильной и крепкой, ведь ей с утра до ночи приходилось таскать тяжести, нагибаться, бегать вверх и вниз по лестнице, мыть полы, подметать, заправлять постели, складывать платья. Работа оживляла ее. Теперь она дворянка; ей положено вышивать, читать, играть в карты, читать стихи. Такие дела оказывали на нее прямо противоположное дейст вие. Ей недоставало физической работы. Хотя ей поручили присматривать за маленьким Недом, его одежду стирала специальная горничная, она же убирала за ним, а еще одна его кормила. Дот же должна просто занимать его, учить молитвам и бранить, если он плохо себя ведет, что случается редко.

Вот что значит быть женщиной в том мире, куда она вознеслась! Нужно сидеть тихо, молча, быть опрятной и красивой, во всяком случае на публике. Молодые девушки каждый день берут уроки танцев у настоящего итальянского маэстро. Он обращается с ними властно. Мэри Оделл, новенькая, немного неуклюжа, правда, танцует она неплохо. Но до Елизаветы ей далеко. Она старается быть лучшей во всем. Дот боится насмешек, поэтому не учится танцевать, а просто смотрит на девушек из угла. Рядом с ней обычно сидит Лиззи Тируит – по ее словам, она свое уже оттанцевала.

Внизу, в саду беседовали Катерина и Сеймур. Дот слышала их в открытое окно. Она рада, что их брак перестал быть тайной. Слухи о нем распространились быстро, хотя ни она, ни Уильям никому ничего не говорили. Наверное, няня Елизаветы мистрис Астли заметила, как Сеймур является к ним по ночам. Мистрис Астли – старая сплетница; она остановила Дот возле кухни, когда после свадьбы не прошло и недели.

– Дороти Сэвидж, расскажите-ка о новом павлине королевы, – сказала она, делая непристойный жест рукой.

– Не понимаю, что вы имеете в виду, – ответила Дот и отвернулась, но Астли перегородила ей дорогу и не дала пройти.

– Нечего задирать передо мной нос! – прошипела она. – Что с того, что ты служишь вдовствующей королеве? Моя хозяйка – леди Елизавета, принцесса крови, а твоя госпожа стала королевой только по браку.

Дот очень хотелось оттолкнуть злобную старуху, но она сдержалась. Она давно поняла, как ценно умение вовремя промолчать.

– Запомни, Дороти Сэвидж, – продолжала Астли, – пусть ты и разодета в пух и прах и королева дарит тебе красивые платья, меня ты не проведешь! Я хорошо помню, откуда ты родом!

– Мистрис Астли, я ничего не скрываю. Пусть мой отец и не был дворянином, человеком он был хорошим, – ответила Дот, выпрямляясь в полный рост и возвышаясь над низкорослой толстухой. – Голубая кровь не обязательно делает своего обладателя хорошим, – продолжала она, сама себе не веря. Неужели она способна так отвечать? Но она не зря провела столько лет при дворе, наблюдала, слушала. Она многому научилась.

Астли пыхтела и сопела, собираясь с ответом, но Дот стремительно развернулась и убежала во двор, крикнув через плечо:

– Насколько я помню, Христос был простым плотником!..

Теперь к инструменту подошла Елизавета, а Джейн Грей примостилась на краешке табуретки рядом с двоюродной сестрой. Елизавета играла популярную песенку о любви, которую все мурлыкали уже больше недели. Длинные белые пальцы Елизаветы порхали по клавишам; она расцвечивала мелодию своими вариациями, потом запела высоким голоском. Глаза у нее закрыты, но время от времени она открывала их и окидывала комнату беглым взглядом, желая убедиться, что все смотрят на нее. Все действительно смотрели на нее. Джейн была совершенно взбудоражена.

Во время паузы Елизавета ненадолго обернулась к Уильяму, который стоял у нее за спиной, подмигнула ему. Он отвернулся и удивленно посмотрел на Дот. Елизавете хотелось, чтобы все мужчины обожали ее; Дот видела, как она кокетничала даже с самыми низшими мальчишками-слугами. Правда, на Уильяма ее чары не действовали; как-то он признался Дот, что находит ее несносной. Учить Елизавету музыке его попросила Катерина, а ей он не мог отказать.

На солнце у окна тепло; Дот прислонилась головой к оконной раме и задремала. Внизу по-прежнему разговаривали королева и Сеймур. Катерина была чем-то взволнована, а Сеймур ее успокаивал, но из-за музыки она не могла разобрать слов, только интонацию: его бархатную, ее пронзительную.

– Кит, – услышала она, когда в пении наступила пауза, – мы их вернем. – Сеймур начинал злиться. – Они проявляют пренебрежение не только к тебе, но и ко мне.

В голову Дот закралась мысль: Сеймуру, как и Елизавете, больше всего хочется, чтобы им все восхищались.

– Но мой крест, Томас! Среди этих драгоценностей крест моей матери, о чем Стэнхоуп прекрасно известно! – Катерина скомкала платок. Прошло уже три месяца с тех пор, как Томас обещал вернуть ей крест. Три месяца она замужем. У нее чешется нос и щиплет глаза, как иногда бывает в такое время года; ей хочется окунуть голову в таз с холодной водой.

Она вспоминала детство, когда они с Уиллом и сестрицей Анной тайком убегали купаться на озеро. Никто не должен был знать об их вылазках. Они придумывали какой-нибудь невинный предлог – что идут собирать цветы или охотиться на бабочек, – а сами незаметно ускользали на озеро. Там они раздевались до сорочек, бросали одежду в кучу, осторожно шлепали босыми ногами по илу и входили в ледяную воду. Уилл нырял головой вперед, кувыркался, выныривал на поверхность, тряс головой, как спаниель; брызги летели от него во все стороны. Катерина и Анна не хотели окунаться с головой – мокрые волосы могли их выдать. Кроме того, Анна тогда была еще маленькая и не умела плавать.

Катерина помнила, как Анна влезала ей на спину, обхватывала ее ногами за талию и они вместе шли до тех пор, пока вода не доходила ей до подбородка. Она слегка вздрагивала, вспоминая, как прохлада окутывала ее со всех сторон, под ногами хлюпал ил. К ним подплывали рыбешки и тыкались им в ноги. Анна, охваченная радостью, хихикала ей на ухо, и сама Катерина трепетала. Ей было немного страшно: что скрывается под илом, на который она наступает босыми ногами?

– Милая, крест – всего лишь безделушка. Я подарю тебе куда более красивые драгоценности. Мне невыносимо другое: знать, что мой братец и его чудовищная жена так со мной обращаются. Она расхаживает по дворцу в драгоценностях королевы, а ведь королева – ты! До тех пор, пока мой племянник не женится, ты остаешься королевой. И ты – моя жена. Я уже не говорю об их ценности. Это пренебрежение ко мне, Катерина! – Он хлопнул себя ладонью по бедру.

Она молчала. Нет смысла убеждать его в том, что так называемая безделушка очень ценна для нее, нет смысла объяснять, как она дорога ей. Кроме того, теперь у нее есть Томас. Она вспоминает, сколько часов перебирала пальцами жемчужины и думала о нем, гадала, где он и с кем, внутренне бурля при мысли, что он может полюбить другую. Теперь он ее муж. Ничего подобного она прежде не знала. Он как будто вдохнул в нее жизнь. Он играет на ее теле, как на музыкальном инструменте. Она постоянно горит желанием.

Она и не догадывалась, что способна на такую безудержную страсть. Всю жизнь Катерину Парр считали хладнокровной и разумной.

Однако она уже чувствует, как он отдаляется от нее – постепенно, мало-помалу, и все же… Сначала его удерживала интрига. Лорд-протектор кипел от ярости, узнав об их свадьбе, да и король не обрадовался, когда выяснилось, что у него испросили позволения на брак, который уже состоялся. Томас, правда, все уладил, как и обещал. Ему удалось задобрить молодого короля. Наверное, по сравнению с лордом-протектором, который и вздохнуть бедному мальчику не дает без своего позволения, Томас для него – как глоток свежего воздуха. Томас дает племяннику деньги на карманные расходы, ведь стараниями лорда-протектора король беден как церковная мышь. И пусть мальчик теперь отдалился от нее, но он едва ли забыл, как она заботилась о нем, когда он только-только вышел из младенческого возраста.

И все же тайное замужество лишило Катерину доверия короля. И с Марией нет прежней близости. Мария не одобрила ее брак, считает, что тем самым она продемонстрировала неуважение к ее отцу. Не следовало вдове Генриха Восьмого так быстро снова выходить замуж. Мария перестала отвечать на письма Катерины.

Сеймура радовала атмосфера скандала. Когда стало известно о том, что они поженились, в Лондоне появились отвратительные памфлеты с рисунками, в которых подвергалась сомнению добродетельность Катерины. Ей было известно о памфлетах со слов Хьюика. Как же она мучилась от стыда! Томас был ее оплотом; рядом с ним она могла и дальше жить с высоко поднятой головой и сносить язвительные замечания Стэнхоуп. Та не стеснялась в выражениях. Она говорила о том, как низко пала Катерина, после короля выйдя замуж за младшего брата. Стэнхоуп не изменилась; всю жизнь она карабкалась вверх по иерархической лестнице. Она всегда точно знала, кому и когда положено стоять на той или иной ступени. Ради того, чтобы забраться повыше, она готова была идти по головам.

Скандал только распалял Томаса; он радовался, что обязан защищать жену, ограждать ее от неприятностей. Но вот скандал утих; все мало-помалу смирились с их новым положением. И Катерина почувствовала с его стороны некоторое охлаждение. На публике ничего не заметно; он изображает пылкого влюбленного. Иногда ей кажется, что его страстность – всего лишь игра; от него веет холодком. По мере того, как он отдалялся, она все больше желала его. Ее пыл рос, поглощая ее.

По дорожке шел садовник, Катерина окликнула его, поманила к себе.

– Уолтер, будьте добры, срежьте немного лаванды, – сказала она. – Ее нужно разбросать в моей спальне.

Садовник почтительно снял шапку и щурился на солнце. В руке он держал луковицы; под ногтями у него была земля.

– Что это? – спросила она.

– Гиацинты, мадам, – ответил он. Катерина почувствовала, что муж не сводит с нее гневного взгляда. – Я сохраню их до следующего года; тогда мы сможем любоваться ими весной. Это те самые душистые, которые вам так нравились.

– Уолтер, с нетерпением жду, когда можно будет снова любоваться ими и наслаждаться их ароматом.

– Довольно! – рявкнул Сеймур, и Уолтер отошел. – С какой стати ты зовешь его по имени? – возмутился он.

– Так его зовут, – ответила Катерина, с улыбкой гладя бороду мужа.

– Я не потерплю, чтобы ты так запросто обращалась со слугами.

– Ах, Томас, я знала его отца, а его самого помню еще мальчишкой.

– Не потерплю… – Он умолк и вдруг крепко схватил ее за запястье. Катерина ахнула, хотела что-то сказать, но он ее перебил: – И болтовня насчет гиацинтов… Он слишком фамильярен! Я от него избавлюсь.

– Как хочешь, – ответила она, понимая, что, если она станет защищать садовника, все будет только хуже.

Сеймур не смотрел ей в глаза; он дулся, как маленький мальчик. Хотя его желание угасало, зато ревность расцветала пышным цветом. Он не позволял ей оставаться наедине ни с одним мужчиной, даже с Хьюиком. Иногда Катерине казалось, что в глубине души ее муж согласен с автором памфлета, в котором подвергается сомнению ее добродетель. Впрочем, его ревность доказывала, что он по-прежнему ее любит. Конечно, Томас собственник, он горд и заносчив, как мальчишка, и все же в чем-то он ей не доверяет.

Она слышит, как в музыкальном салоне поет Елизавета; ее высокий и звонкий голос невозможно перепутать ни с чьим. Песенка плывет в вечернем воздухе.

– У девочки красивый голос, – заметила она.

– Я должен идти. – Сеймур небрежно поцеловал ей руку, развернулся и широким шагом ушел прочь.

Глядя ему вслед, глядя, как полы плаща взлетают вверх при ходьбе, Катерина думала о том, что слишком сильно его любит. Она вспоминала, как ночью он прижимается к ней всем телом, как его руки ласкают ее, – и изнывала от желания. При такой страсти у них непременно будет ребенок… иначе и быть не может. Но время уходит. Прожитые годы начинают сказываться на ней. В тридцать пять многие женщины уже не могут рожать. Правда, к тридцати пяти годам большинство женщин выглядят старухами; они расползлись и обрюзгли после многочисленных родов. А у нее, как сказал однажды Томас, срывая с нее сорочку, «фигура молодой девушки».

– Ты вернешься вечером? – крикнула она ему вслед, но он ее не слышал, а если и слышал, то не ответил. Она села на траву, расправив юбки, и потерла зудящие глаза. Она слышала цокот копыт у конюшни – он уезжает. Он вернется к ней, в этом она уверена, ведь они поженились по любви. Он всего лишь дуется.

– Вам грустно? – вдруг раздался чей-то тоненький голосок.

Катерина вздрогнула от неожиданности.

– Джейн! – воскликнула она. – Как вы меня напугали. Я думала, вы в музыкальном салоне, с остальными.

– Вы плачете?

– Нет, Джейн, просто у меня чешутся глаза, и я их терла.

– У вас печальный вид.

– Нет, Джейн, как я могу печалиться, когда у меня есть все, чего я желаю?

Джейн озадаченно улыбнулась; девочка, видимо, не понимала, как можно получить все, чего желаешь.

– Давай разыщем Крепыша и выгуляем его в саду.

Они позвали пса и, держась за руки, направились к садовой калитке. Катерина покосилась на Джейн и подумала: девочка очень хладнокровна и уравновешенна. Ее чуть ли не с рождения готовят к будущему. Она напоминает Катерине живую изгородь, которую причудливо подстригли ножницы садовника. А будущее ей выбирать не дано, ведь в ее жилах, как в жилах ее кузины-певуньи, течет королевская кровь. Катерина не знала, что это – благословение или проклятие.

Томас по-прежнему намерен выдать Джейн Грей за короля, что само по себе неплохо. Но лорд-протектор надеется заманить в свои сети пятилетнюю королеву Шотландии до того, как на нее наложат лапы французы. Всех этих девчушек двигают, как пешек в шахматной партии. Пора подобрать жениха и для Елизаветы, ведь ей уже четырнадцать. Никто не знает, хорошая она партия или нет, законнорожденная или нет, принцесса или нет – бедняжка! А ведь есть еще Мария; ей тридцать один год, а она до сих пор в девицах. Мария не появляется при дворе. Зато лорд-протектор не видит, как она ходит к мессе; католические богослужения под запретом.

Небо над Хаунслоу-Хит было темное, низкое, похожее по цвету на кашу; оно давило на них. Во время грозы, которая бушевала несколько дней назад, сорвало последние листья с деревьев, и все вокруг неприветливо и сурово. Взмыленные лошади устали и из последних сил бредут к дому. За ними, вывалив языки, спешат заляпанные грязью гончие. Охота продолжалась почти целый день; сзади слуги несли тушу крупного оленя. Еще один слуга вел в поводу мула, нагруженного двумя оленями поменьше; их взвалили на мула, как мешки.

Одного убитого оленя Катерина собиралась послать Анне Стэнхоуп; она надеется, что жест доброй воли поможет ей вернуть мамин крест. Правда, она ни в чем не уверена: Томас поссорился с братом из-за драгоценностей королевы. Стэнхоуп стала невыносима; она расхаживает по дворцу, задрав нос. Она снова ждет ребенка – восьмого по счету. Катерина невольно думала о том, что мир устроен несправедливо. Одной женщине достаются восемь детей, а другой – ни одного. Но она уже свыклась со своей бездетностью. Ее уже не гложет острая тоска. Осталась лишь тупая боль, смутное ощущение, что ей чего-то недостает, только и всего. Зато на ее попечении появилась Джейн Грей; да и малыш Нед Герберт, сын ее сестры, очень радует ее. И конечно, с ней милая Елизавета. Можно сказать, что и у нее в каком-то смысле есть дети.

Елизавета скачет впереди, рядом с Томасом. Ее амазонка из изумрудно-зеленой шерсти – единственное яркое пятно на фоне серого ландшафта, если не считать прядей ее рыжих волос, которые выбились из прически и плывут за ней, как хвост кометы, да проблеск розового атласного рукава, когда рука Томаса взлетает вверх на холодном ветру.

Катерина внимательно наблюдала за ними. Они непринужденно болтали. Елизавета что-то говорила; Томас со смехом придерживал лошадь, чтобы ехать с ней рядом. Наклонившись к ней, он вынул веточку из ее волос. Елизавета положила ему на плечо руку, улыбаясь, хлопает ресницами, что-то говорит, а он выпускает ее руку и, шлепнув ее по бедру, скачет вперед. Катерина сгорала от ревности. У нее внутри как будто поселился клубок змей. Она пыталась убедить себя, что Томас ведет себя как хороший отчим, и все же опасалась, нет ли в их отношениях чего-то большего…

Среди слуг уже поползли слухи, но ее ушей они еще не достигли. В конце концов кое-что обронила Дот: Томас заходит по утрам в спальню Елизаветы, когда та еще не встала. Катерине не хотелось верить сплетникам. Дот никогда не любила Елизавету. Много лет подряд Катерина видела, как Дот мрачно наблюдает за принцессой. Правда, и Елизавета никогда не относилась к Дот по-доброму. Наверное, теперь Дот решила по-своему отомстить…

– Все так говорят, – не сдавалась Дот.

Катерина убеждала себя, что влечение Томаса к девушке невинно. Слуги любят почесать языки. И все же в последнее время она всегда сопровождает Томаса во время его утренних визитов. Она посоветовалась с Хьюиком; тот предложил отослать Елизавету прочь. Но Катерине не хотелось разваливать свою импровизированную семью.

Однако маленькая сценка, свидетельницей которой она стала, говорила о близости особого рода. Она помнила, как сама смотрела на Томаса в тот роковой миг, который вселил такой гнев в короля. Потом последовала ее опала, которая еще неизвестно чем закончилась бы… Она прекрасно понимала значение таких взглядов.

– Но мы ведь недавно поженились, причем поженились по любви, – говорила она в разговоре с Хьюиком.

– Кит… – он протяжно вздохнул, – любовь мужчины не бывает всеобъемлющей; только женщины способны любить всем сердцем. Я это знаю, ведь я и то и другое!

Однажды он признался ей в распутстве Юдолла, и Катерина спросила, ревнует ли он.

– Нет, – ответил Хьюик, – потому что я знаю: он ничего не может с собой поделать.

Но ее ревность бурлила в ней и не успокаивалась. «Я не разрушу свою семью», – обещала она себе. А может быть, Господь избрал такой способ наказать ее? Он послал ей мужчину, который разобьет ее сердце.

Больше она не находила в себе вдохновения для того, чтобы писать книгу. Хьюик убедил ее послать «Стенания» в печать. Если бы не он, она бы и не подумала об этом. В последнее время она ни о чем и ни о ком, кроме Томаса, думать не могла. Иногда ей было страшно забыться, потерять себя в своей любви. Все, что она считала важным прежде, улетучилось, превратилось в прах. Куда подевалась та женщина, что должна была стать маяком для новой веры? «Стенания» опубликуют стараниями милого Хьюика, который, должно быть, недоумевает, что случилось с его эрудированным другом.

– Я потерял вас из-за эроса, – сказал он ей недавно. – Но вы вернетесь, эрос со временем теряет свою привлекательность.

Они оба от души посмеялись над его словами.

«Стенания» должны стать памятником той тщеславной женщине, какой она была когда-то… Но даже мысль о книге не внушала Катерине радость. Реформа как-то движется без ее участия. Ее возглавили Кранмер и лорд-протектор; ежемесячно появляются новые законы. Запрет благословения свечей; в начале Великого поста не читаются ектеньи, относящиеся к благословению пепла; и помазание пеплом не совершалось. Запрещены и вынесены из церквей все святые образы, скрижали, распятия и дарохранительницы. Запретили читать пассии на латыни во время мессы… Все как она и мечтала, но саму Катерину реформы больше не трогали. Она осталась верна своим убеждениям, но больше не стремилась возглавить перемены. Слишком велики ее грехи. «Прощение можно получить только верой», – прошептала она и вздохнула, вспоминая, как волновалась из-за затмения, сулившего большие перемены, и как пылко относилась к трудам Коперника, который совершил переворот в астрономии. Она сама казалась себе неотъемлемой частью всего нового; на какое-то время она поверила, что без нее перемены невозможны.

– Как я тогда была горда – и как неустойчива, – шептала она.

Елизавета поравнялась с Томасом; Катерина встряхнулась, готовясь к схватке. Она пустила лошадь легким галопом и догнала их.

– Эй! – Она коснулась рукоятью кнута крупа лошади Елизаветы и втиснулась между ними.

– Дорогая. – Том поцеловал кончики ее пальцев и поднес их к своей щеке.

Елизавета отвернулась и тихо захихикала. Она казалась Катерине очень юной и очень невинной. Все происходящее тоже вполне невинно; Катерина ругала себя за ревность, за то, что позволила разыграться фантазии.

– У нас для вас сюрприз, – сказала Елизавета.

– Какой? – улыбнулась Катерина, ее страхи понемногу успокаивались.

– Если скажем, – усмехнулся Томас, – это уже не будет сюрприз.

Смятение внутри ее утихло; мир обретал привычные очертания, и они вместе въехали в ворота, спешились, передали лошадей конюхам, сбросили плащи и топали ногами, чтобы сбить грязь с сапог.

– Пойдемте, матушка. – Елизавета взяла ее за руку и повела в буфетную. – Только тише, здесь нельзя шуметь. – Она на цыпочках зашла в нишу у камина и поманила Катерину за собой. Щеки Елизаветы раскраснелись. В нише лежала обезьянка Вирсавия, жена Франсуа; к ней прижался младенец, его миниатюрная ручка вцепилась в шерсть на боку матери.

– Вот он, сюрприз, – прошептала Елизавета.

Сердце у Катерины стало легким, как воздух, и она лишь тихо ахнула; ее возглас больше похож на вздох.

Уже март, но еще холодно. Хьюик с нетерпением ждал тепла; в промозглую сырую погоду его коже особенно плохо. В парке моросит дождь. Хьюик и Катерина гуляли по берегу реки. Она крепко держала его за руку; Крепыш трусил впереди, время от времени останавливаясь и принюхиваясь к чему-то. Катерина держалась свободно и непринужденно; она смеялась и рассказывала забавные истории о своей жизни, требуя, чтобы он тоже рассказывал ей придворные сплетни. Хьюик давно уже не видел ее такой веселой; все напряжение ушло из нее, острые углы смягчились.

Может быть, четвертое замужество все же пошло ей во благо. Хьюик отговаривал ее, предлагал оставить Сеймура любовником. Ему больно было видеть ее рядом с таким пустозвоном. Но после мучительных ночей с грубым и вонючим королем она заслужила право спать с красавцем. Катерина остановилась, подняла плоский камешек и ловко бросила в воду; ее «блинчик» подскакивал на поверхности воды шесть… семь раз.

– Когда вы этому научились? – изумленно спросил Хьюик.

– Мы с братом, бывало, соревновались в детстве. Ему ни разу не удалось меня победить.

Вдруг она что-то подняла с земли, сжала в руке.

– Что там?

Она чуть приоткрыла руки, и Хьюик увидел в них лягушонка.

– Поцелуйте его, – поддразнил Хьюик Катерину, – может быть, он превратится в прекрасного принца!

– У меня уже есть прекрасный принц, – засмеялась она, выпуская лягушонка.

Тот поскакал к кромке воды. Хьюик видел, как она одержима любовью. Лучше бы она не так сильно любила своего мужа; он чувствовал, как мало-помалу теряет ее. И потом, Сеймур терпеть не мог, когда Катерина оставалась наедине с другим мужчиной, даже со своим врачом. Вот почему они теперь гуляют вместе только тогда, когда Сеймур при дворе.

– Разве вам нравится, что он запрещает вам оставаться наедине с мужчинами? – спросил Хьюик.

– Что мне может не нравиться – его ревность? Что вы!

– Я бы такого не потерпел!

– Но как вы не понимаете, – чуть насмешливо произнесла она. – Ревность – доказательство его любви.

– Я едва ли представляю для него угрозу.

И они дружно расхохотались.

– Он не очень восприимчив к таким вещам, – заметила она, что вызвало еще один взрыв хохота. – Ему трудно представить, чтобы другой мужчина не желал того, что принадлежит ему.

В этом она вся, она не щадила и себя. Приятно было видеть Катерину такой беззаботной, такой похожей на себя прежнюю, несмотря на нового мужа. Хьюик не любил Сеймура; он с удивлением понимал, что ревнует. Он знавал многих мужчин, в том числе и таких, как Сеймур. Сеймур и ему подобные стремятся не любить, но быть любимыми, и более того, быть любимыми больше всех на свете.

– Вам здесь нравится? – спросил он.

– Да, Хьюик. По-моему, я счастлива вдали от двора и всех его… – Она неопределенно махнула рукой, не договорив. Хьюик прекрасно понимал, что она имеет в виду.

– Вашу книгу передают там из рук в руки. Гордитесь! У книгопродавца не осталось ни одного экземпляра; все хотят получить вашу книгу.

Она наклонилась, подобрала с земли веточку и бросила ее Крепышу.

– Прикажу издателю напечатать еще несколько штук.

Хьюик заметил ее равнодушие. Прежний огонь, что горел в ней так сильно, как будто погас. Какое-то время они шли молча. Хьюик сорвал веточку розмарина, растер ее между пальцами, поднес к лицу, вдохнул терпкий аромат. Интересно, часто ли она вспоминает смерть Генриха Восьмого? Вспоминает ли, о чем просила Хьюика, дойдя до отчаяния? Давят ли воспоминания на ее совесть? Он не задавал ей вопросов. Все в прошлом; темная тайна, которую невозможно выразить словами, предана забвению. Страшная тайна объединяет только их, и Сеймур тут ни при чем. Дождь усиливался, он шуршал в листве над их головами.

– Я рада, что вы здесь, Хьюик, – вдруг призналась Катерина, ведя его к беседке и садясь на каменную скамью. После дождя приятно пахло свежей травой и землей. – Скажите, как поживает Юдолл? – вдруг спросила она. – По-прежнему ставит изысканные спектакли для молодого короля?

Они немного поговорили о Юдолле и о том, как его звезда продолжает восходить, но Хьюику казалось, что она чего-то недоговаривает. Сидеть на камне холодно; он ерзал на месте. Катерина весело болтала; она как будто не замечала холода и сырости. Она вспомнила пьесу Юдолла «Ройстер-Дойстер», рассмеялась над «его нахальством», как она выразилась. Но Хьюик прекрасно помнил, как не по себе ей было в день премьеры.

– Да, у меня есть еще кое-что. – Она внезапно посерьезнела. – Если вы не против вспомнить о том, что вы – мой личный врач…

Видя, как она смущена, Хьюик сжал ей руку:

– В чем дело, Кит?

– Вообще-то это женское дело, но я хотела спросить у вас о перемене… вы понимаете… – Она ненадолго умолкла. – Хьюик, да ведь вы все равно что женщина. Не знаю, чего мне стесняться. Последние три месяца у меня нет месячных; по-моему, для меня все кончено. Как мне понять, что в моем организме перемены?

Вдруг ему все стало ясно. Понятно, отчего она вдруг так расцвела и похорошела.

– Кит, вы ждете ребенка! Готов поставить последний грош! – воскликнул он, хватая ее за руки.

– Но ведь… – Ее глаза наполнились слезами. – Я думала, для меня уже все кончено… – Она вытерла щеки тыльной стороной ладони. – У меня будет ребенок? Я и надеяться не смела… то есть… Ах, Хьюик, я ничего не могу сказать. – Она и плакала, и смеялась. – И кстати, раз уж об этом зашла речь, в последнее время меня подташнивает. Я объясняла все несвежими устрицами.

Ее счастье трогало его, но сердце у него сжалось. Катерина ушла от него, он ее теряет! Хьюик отгонял мрачные мысли и ругал себя за эгоизм. В конце концов, Катерина ему не принадлежит.

– У меня будет ребенок! Хьюик, я просто не верю своему счастью. Не могу дождаться, когда сообщу новость Томасу… он будет вне себя от радости.

Катерина растянулась на постели; она задремала, и ей приснился Генрих, что она еще замужем за ним. Она проснулась резко, как от толчка. Она еще не до конца поняла, где находится, и ей было не по себе. Во сне ее окружал знакомый липкий страх. Не сразу она сообразила, что теперь все по-другому… Она вздохнула с облегчением. Лежа на спине, ощущала, как в ней ворочается ребенок. Его движения еле ощутимы, смутная пульсация, как будто внутри нее бьется мотылек, и ее окатывает такая радость, как если бы мир наконец обрел смысл.

Рядом на подушке вмятина – след головы Томаса. Они были при дворе; она вернулась совершенно измученная. На барке ей едва удавалось держать глаза открытыми. Когда они ложились спать, Томас не переставал говорить о брате, о том, как он злится на лорда-протектора. Его слова плыли над ней, не задевая; она постепенно погружалась в глубокий сон. Теперь ее не волновало ничто: ни драгоценности королевы, ни вздор насчет того, кому следует идти первым на официальных церемониях и занимает ли Томас пост в государственном совете… а он все продолжал. Значение для нее имело только одно: ребенок, который чудесным образом растет в ее животе.

Она вспоминала, как обрадовался Томас, узнав новость. Он наградил ее лучезарной улыбкой. Можно было подумать, он первый мужчина, который готовится стать отцом! Катерина в шутку называла его Адамом. Он снова относится к ней с преувеличенной нежностью. Ей кажется, что она способна прочесть его мысли. Ребенок еще не родился, а в его голове уже вертятся большие династические планы.

– Рожать ты будешь в Садли, – решил он. – Пусть наш сын появится на свет в собственном замке. Я распоряжусь, чтобы там все подготовили. Сделали замок достойным королевы, ведь мой ребенок будет сыном королевы!

Она радовалась тому, что оказалась не бесплодной. Она похорошела, расцвела, и ей все чаще хотелось получать ласки мужа. Но Томас, хоть и обожал ее по-прежнему, боялся к ней прикасаться. Он боялся повредить наследнику. Ей казалось, что она сходит с ума от желания, а он лишь нежно обнимал ее, гладил по голове, шептал ласковые слова и требовал, чтобы все ее капризы исполнялись. Катерина никогда не чувствовала себя такой любимой – и одновременно такой раздосадованной.

Она вздрогнула, услышав тихий стук в дверь.

– Войдите! – крикнула она.

Вошла Дот. Чепец надет набекрень и, кажется, наизнанку. Катерина сразу поняла: что-то случилось. Дот раскраснелась, не смотрит ей в глаза. Дот редко волновалась. Она не плакала даже после того, как ее первая беременность закончилась выкидышем.

– Всякое бывает, – сказала она тогда. – Будут и другие. В конце концов, мне всего двадцать три года.

– В чем дело, Дот? – спросила Катерина. – Что случилось?

Она хлопнула по кровати рядом с собой, но Дот не села; она нависла над Катериной темной тенью, а в спину ей лился яркий свет из западного окна. Она сложила ладони вместе, как будто собиралась ломать руки. Губы ее шевелились, но с них не слетало ни звука.

– Дот, что случилось? Что-то с Уильямом?

Наконец Дот обрела дар речи:

– Я не могу сказать вам, мадам. Зато покажу.

Катерина села в постели, какое-то время сидела неподвижно, чувствуя, как кровь приливает к голове. Лицо Дот было очень серьезно. Значит, в самом деле что-то случилось… Внутри у Катерины все сжалось, подступил страх.

– Крепитесь, мадам.

Катерина следом за Дот вышла в коридор, они проследовали по галерее, спустились в восточное крыло. Куда подевались слуги? А ведь сейчас время молитвы. Наверное, все ушли в часовню. Словно в ответ на ее догадку до ее ушей доносятся слабые звуки псалма.

Навстречу им вышла мистрис Астли. Почему она не на молитве? Что-то случилось. Кто-то заболел… Мистрис Астли встала между Дот и дверью и прошипела:

– Туда нельзя!

– Пропустите, мистрис Астли, – прошептала Дот, но Астли положила руку на засов и, видимо, не могла ничего объяснить. Рот ее открывался и закрывался, как у рыбы, но с ее губ не слетало ни слова.

– Отойдите. – Катерина сделала шаг вперед. Как ни странно, она почему-то тоже говорила шепотом. Происходящее озадачивало ее и злило.

Но Астли, которая по-прежнему держала одной рукой задвижку, другой хватала Катерину за рукав и пыталась оттолкнуть ее от двери.

Катерина стряхнула ее руку, и Астли вдруг опомнилась. Она поспешно бросилась на колени:

– Простите меня, мадам, прошу, простите меня!

– Ради всего святого, встаньте! – сухо произнесла Катерина.

Дверь медленно открылась, за нею видна большая кровать под пологом. Шторы слегка раздернуты. Постельное белье смято. Из-под простыней высовывается белая нога, а над ней рука ладонью кверху. Серая вена идет по всей длине.

Здесь как-то липко и влажно… и запах, ужасно знакомый запах…

– Это Елизавета, она больна… – ахнула Катерина, вспоминая о «потливости» и рассказах о том, как быстро она убивает; в голову пришли имена знакомых, унесенных таинственной болезнью. И только потом она поняла, что Елизавета, которая начинает шевелиться, не одна, что под покрывалом видна другая нога, темнее, больше.

Она не сразу осознала, в чем дело. Отчего-то вспомнила: она сама вышивала это покрывало штокрозами. Давным-давно, еще в Хэмптон-Корт. А вторая нога ужасно знакома… она знает ее, знает на ней каждую родинку, каждое пятно. Вот и шрам от турецкого ятагана, и ямка на лодыжке в том месте, где он ударился о каменную ступеньку. Кто-то отдергивает полог – наверное, Дот. У Катерины закружилась голова. Чтобы не упасть, она схватилась за столбик кровати.

Что-то черное поднимается изнутри, заполняет голову, и она падает. Потом – пустота.

При падении Катерина ударилась головой об пол.

Дот бросилась к ней. Королева была без сознания, но дышала.

Голый Сеймур вскочил с кровати, не обращая внимания на то, что все его видят. Схватил подушку, оттолкнул Дот. Нагибаясь, приподнял голову Катерины и подложил под нее подушку, гладил ее по лицу, повторяя:

– Любимая, любимая!

Катерина издала слабый стон.

Дот смочила тряпку в кувшине и положила ей на лоб.

– Заприте дверь! – рявкнул Сеймур на Астли, та застыла на месте, закрыв рот рукой.

Сеймур сидел на корточках, голый, волосатый, он был похож на какого-то крупного зверя. Дот подобрала с пола одежду Елизаветы и швырнула на кровать.

Елизавета укрылась одеялом до подбородка и не шевелилась. Дот молча задернула полог.

– Прикройтесь, – властно бросила она Сеймуру. – И уходите, сейчас все вернутся. Я сама позабочусь о королеве.

Сеймур, оцепенев от стыда, собрал вещи, натянул панталоны и дублет. Он был не в силах смотреть ни на Дот, ни на мистрис Астли; правда, обе заняты Катериной. Наконец он вышел из комнаты с видом побитой собаки. Катерина не шевелилась, казалось, что она мирно спит, но на лбу в том месте, где она ударилась об пол, расцветал багровый кровоподтек.

Елизавета вышла одетая, но растрепанная; она раздернула полог, поправила покрывало, подушки – похоже, впервые в жизни.

– Помогите мне, – сказала Дот. – Надо уложить ее в постель.

Дот взяла Катерину под плечи, а мистрис Астли – за ноги. Катерина почти ничего не весила; хотя она ждала ребенка, была совсем легкая. Вдвоем они без труда уложили ее на кровать и накрыли одеялом. Дот распахнула окна. Катерине нужен свежий воздух. Кроме того, надо, чтобы выветрился запах совокупления. Она сморщила нос, заметив в очаге темное пятно. Мужчины, как собаки, мочатся везде, где им заблагорассудится. Дот услышала на лестнице шаги: все возвращались из часовни.

– Позовите Хьюика, – сказала она Елизавете.

Девчонка по привычке возмущенно раздувала ноздри. Неужели думала, что Дот будет пресмыкаться перед ней? Опомнившись, она покосилась на лежащую без сознания королеву и устремилась к двери.

– Погодите, миледи! – Мистрис Астли схватила Елизавету за плечо. – Вы с непокрытой головой! – Она надела на Елизавету чепец, завязала ленты под подбородком, убрала под него волосы, приговаривая: – Вот так-то лучше, Бесс.

Дот сидела рядом с Катериной, гладила ее по руке и шептала:

– Мадам, проснитесь! Вам лучше?

Веки Катерины затрепетали; она глубоко вздохнула и пришла в себя.

– Что случилось? – прошептала она, вскидывая руку ко лбу. – Больно! – Вид у нее озадаченный, она нахмурилась. – Дот, скажи, что это неправда. Скажи, что мне все приснилось!

– Не приснилось, мадам. Мне очень, очень жаль, но это был не сон.

– Ах, Дот! – вздохнула Катерина. Она сжалась и стала похожа на сломанный цветок.

Вошел Хьюик, а за ним Сеймур.

– Что случилось? – спросил Хьюик.

– Я же вам сказал, – ответил Сеймур. – Она упала и ударилась головой об пол.

Хьюик увидел кровоподтек, поцокал языком. Посмотрел на Дот. Та кивнула, подтверждая.

– Хорошо, – сказал Хьюик, – разойдитесь все!

Дот отошла от кровати.

– Долго она пробыла без сознания?

– Не больше десяти минут, – ответила Дот. – Она только что пришла в себя.

– Кит, – тихо произнес Хьюик, – скажите, как вы себя чувствуете.

– Пустяки, – ответила она, – всего лишь синяк. Но ребенок… Ребенок пострадал?

Доктор попросил Сеймура выйти из соображений приличий, пока он будет осматривать пациентку. Но Сеймур отказался, грубо рявкнув:

– Она моя жена, у нее нет ничего такого, чего я бы не видел!

Хьюик задернул полог, и все слышали, как он негромко расспрашивает ее. Нет ли судорог? Не двоится ли у нее в глазах? Наконец он пришел к выводу:

– Серьезного ущерба нет; для того чтобы повредить ребенку, требуется больше, чем простое падение.

Выходя, он обернулся к Сеймуру:

– Кто-нибудь должен неотлучно находиться при ней всю ночь. Важно убедиться, что она не пострадала.

– Я… – начал Сеймур.

Но Катерина не дала ему договорить:

– Я хочу, чтобы со мной сидела Дот. Дот, ты не против?

– Да, да, – нехотя пробурчал Сеймур. – Конечно, это женское дело.

Наконец, театрально ощупав жене лоб, погладив ее по голове и поправив подушку, Сеймур вышел. За ним выскользнула мистрис Астли. Елизавета перед уходом долго стояла на пороге. С королевой остались только Хьюик и Дот.

Дот складывала драгоценности, которые вчера поспешно сняла с себя Елизавета: груда колец, ожерелье, два браслета. Рядом с украшениями корешком вверх лежала книга Катерины. При виде книги в Дот закипела настоящая ненависть к девчонке.

Катерина взяла Хьюика за руку:

– Какая же я была дура! Хьюик, почему я в свое время не послушала вас? Вы были правы, мой муж не такой, каким казался.

– Мы все имеем право ошибаться, – ответил Хьюик, поднося к губам и целуя ее руку. Он что-то шептал ей. Они похожи на влюбленных, и Дот думала: жалко, что Хьюик из таких. Она все знает; однажды видела, как он обнимался с Юдоллом в Уайтхолле, за площадкой для петушиных боев.

– Что мне теперь делать? – вздохнула Катерина.

Дот не выдержала:

– Отошлите девчонку прочь… ради вас и ради нее самой!

Они оба повернулись к ней, удивленные злостью в ее голосе.

– Катерина, она права. Девчонка должна уехать хотя бы ради того, чтобы спасти свою репутацию. Ну а что касается вашего мужа… – Хьюик не договорил, и в комнате повисло тяжелое молчание. С мужем она ничего не может поделать.

Елизавета стояла перед ней. Сейчас она больше чем когда бы то ни было была похожа на маленькую девочку, которую совершенно оставила уверенность в себе.

– Сядьте. – Катерина хлопнула по сиденью рядом с собой.

Она не находила в себе сил ненавидеть Елизавету и считала, что вина за произошедшее лежит целиком на Сеймуре. И все же оказалось, что она не так легко может простить. Елизавета села, но по-прежнему не смотрела ей в глаза и играла с жемчужной оторочкой своего платья.

– Матушка, я не знаю… – начала она едва слышно.

Но Катерина остановила ее, она пока не могла говорить о прощении.

– Вы поедете к лорду Денни в Чезент. Леди Денни – сестра мистрис Астли, о чем вам, полагаю, известно.

Елизавета кивнула.

– Я сделаю все, что вы скажете. – Внезапно она упала на пол и положила голову на колени Катерины: – Матушка, вы не представляете, как я ненавижу себя за то, что я вам сделала! – Она заплакала.

– Встаньте, – сказала Катерина. – И посмотрите на меня. Что сделано, то сделано. Вы должны с этим смириться. – Собственный гнев удивлял ее; наверное, нужно лучше его скрывать.

Елизавета медленно встала.

– Я сделаю все что угодно, чтобы загладить…

– Елизавета, прежде всего послушайте мой совет. Я живу на свете дольше вас и кое-чему научилась. Меня очень порадует, если вы сумеете также кое-чему научиться до того, как погубите себя.

– Обещаю!

– Елизавета, вы должны понять, что страсть быстро проходит. Она мало что значит в устройстве вещей. Вы слишком подвержены страстям. Вам нужно обуздать их.

Елизавета послушно кивнула. Катерина не узнавала ее.

– У вас переменчивая натура; вы должны учиться обуздывать ее; обрести покой, который сослужит вам хорошую службу. – Катерине было грустно оттого, что ее семья распадается. И все же она по-прежнему ощущала в себе гнев и изо всех сил сдерживалась, чтобы он не пробился на поверхность. – То, что случилось… – Катерина не могла назвать вещи своими именами – предательство. – В жизни бывают события, которые преподают нам самые важные уроки. Часто самым важным становится то, чего мы больше всего стыдимся. Пусть произошедшее станет той точкой, начиная с которой вы изменитесь. Оно… поспособствует вашему становлению. Подумайте об этом.

Елизавета стояла потупив голову. Катерине казалось, что ей по-настоящему стыдно, и радовалась, что девочка не плачет крокодиловыми слезами, не умоляет простить ее и не ищет предлогов, чтобы оправдать свое поведение.

– Меньше всего вам нужно, чтобы вас называли дочерью своей матери. Тогда вам конец.

– Моя… моя мать была… – Елизавета хотела что-то сказать, но потом, видимо, передумала. – Я ведь совсем не знала ее.

– И я тоже. – Зато Катерина много слышала об Анне Болейн. – Мне известно, как о ней отзывались и какой ее запомнили. Меньше всего вам нужно, чтобы вас сравнивали с ней. Грязь легко прилипает, а отмыться от нее невозможно.

– Я жалею о том, что это случилось. Я погубила ту любовь, которую вы дарили мне… – Глаза Елизаветы, утратившие всегдашний блеск, потемнели от раскаяния.

– Я отсылаю вас ради вашего блага, а не моего. А теперь подойдите сюда. – Она поманила девушку к себе. – Поцелуйте меня, так как до вашего отъезда мы с вами больше не увидимся.

Елизавета поцеловала Катерину в щеку, и она невольно вспомнила об Иудином поцелуе. Потом она, сгорбившись, пошла к двери, и Катерина сказала ей вслед:

– Елизавета, отнеситесь осмотрительно к выбору мужа. Как только на вашем пальце окажется обручальное кольцо, вы потеряете все, а вы – девушка, которая любит управлять.

Когда дверь закрылась, глаза Катерины наполнились слезами, и она гадала, не ошибалась ли с самого начала в этой девушке. Она считала ее такой заброшенной, такой одинокой!

Сестрица Анна с самого начала недолюбливала Елизавету, Дот тоже. Уж не подпала ли она сама под обаяние Елизаветы, как в свое время Мег? Катерина тряхнула головой. Сейчас она не может думать о произошедшем здраво. Время еще не пришло.