– Что ты сделал с той девушкой? – спросила Ленья.

Джон Грант был облачен в одежды, которые подарил ему отец Хиляль. Когда он одевался, за ним с невинным любопытством наблюдал маленький черноволосый мальчик в возрасте четырех или пяти лет. Он сказал Джону Гранту, что его зовут Ахмет.

Небо было освещено лучами заходящего солнца. Джон Грант и Ленья сидели вдвоем в тени, падавшей от стены Феодосия. В отличие от большинства других дней, прожитых ими здесь, этот был погожим и ясным. Небо над ними было чистым и прохладным. Они расположились как можно ближе к участку древней стены, находившемуся неподалеку от Влахернского дворца, возле ворот Деревянного Цирка. Калитка здесь находилась в том месте, где стена резко огибала одну сторону дворца, а потому туркам это место видно не было.

– Она в безопасности, – ответил Джон Грант. – Когда мы оставили тебя там, в тюрьме, она привела меня в какой-то подвал, находящийся глубоко под дворцом. Она хорошо знакома с той частью дворца, потому что когда-то жила там.

– О чем вы разговаривали? – спросила Ленья. – Что она рассказала тебе, когда вы были вдвоем?

Он, припоминая этот разговор, покачал головой. С него еще совсем недавно едва не содрали кожу живьем, однако ему казалось, что он еще никогда не чувствовал себя так сильно истекающим кровью, как в тот момент, когда она, прервав их поцелуй, оттолкнула его от себя. Джон Грант задрожал, не в силах объяснить себе, от чего эта дрожь, – то ли от вечерней прохлады, то ли от этих воспоминаний.

– Она говорила мне что-то о близнецах, – сказал он.

– О близнецах?

– Да, о душах-близнецах, – сказал он. В его голосе явственно звучали неверие и даже насмешка. – Что-то о душах и близнецах. И о том, что некоторые души вечно одиноки, а некоторые находятся вместе с кем-то другим. Я тогда всего этого не понял и до сих пор еще не могу понять, что она имела в виду.

Ленья посмотрела на него с таким видом, как будто эти безумные идеи исходили от него самого.

– Да, а еще она сообщила, что скоро выйдет замуж, – продолжил он.

– А что сказал ты? – спросила Ленья.

Джон Грант вдруг осознал, что она задает больше вопросов, чем когда-либо раньше.

– Что я ей помогу, – ответил он. – Помогу ей и тому мужчине, за которого она должна выйти замуж.

Вспоминая свой разговор с Яминой, он покачал головой.

Ленья почувствовала, как собственное прошлое тянет ее к себе подобно тому, как тянет за собой слишком тонкую и просторную одежду порыв холодного ветра.

– Что ты помнишь о своем отце? – спросила она.

– Каком именно отце? – переспросил он. – О Патрике Гранте или Бадре Хасане?

Ленья натянуто улыбнулась и, выдержав небольшую паузу, сказала:

– О Патрике.

Он вздохнул и посмотрел в сторону запада, где свечение, исходящее от солнца, постепенно гасло за линией горизонта, сменяясь густеющей темнотой.

– Мне очень хотелось бы сказать, что я помню, как он катал меня на своем колене и ерошил мою шевелюру своей большой ладонью, – с грустью произнес он. – Мне очень хотелось бы сказать, что я помню, как он учил меня насаживать наживку на крючок и ловить форель в большой черной реке, которая медленно течет в низине под плакучими ивами неподалеку от нашего дома.

Слушая юношу, Ленья исподволь разглядывала его лицо и думала о том, что эти карие глаза и эта форма губ знакомы ей до боли.

– Мне очень хотелось бы сказать, что я помню, как он гулял с моей матерью, держа ее за руку, как порой крепко обнимал ее, приподнимая так, что ее ступни отрывались от пола. Мне очень хотелось бы рассказать тебе, как он выглядел, но я не могу этого сделать.

Он замолчал, то ли наблюдая за последними лучами солнца, то ли устремив свой мысленный взор в прошлое. Его лицо уже трудно было разглядеть в полумраке.

– Он очень похож на тебя, – сказала Ленья и тут же поправила себя: – Точнее говоря, это ты похож на него. Ты выглядишь так же, как выглядел он.

Она не столько увидела, сколько почувствовала, что он перевел взгляд на нее.

– Такой же рот… Такой же нос, – задумчиво произнесла она. – Такие же волосы… и такие же глаза. Я узнаю его больше всего именно в твоих глазах.

Пока они разговаривали, вокруг было тихо. Турецкие артиллеристы впервые за все время осады, похоже, собрались отдохнуть ночью. По ту сторону нейтральной полосы земли один за другим загорались, словно звездочки высоко в небе, маленькие огоньки. Это были костры, разводимые возле шатров, которые либо не пострадали во время нашествия быков, либо были отремонтированы и поставлены снова. Османы жили во время своих походов очень скромно и ели только один раз в сутки, всегда ночью. Сейчас вокруг костров сидели группы людей, которые делили между собой имеющуюся у них пищу.

Джон Грант по собственному опыту знал, что осаждать город – занятие нелегкое. Те, кто оказывался запертым за стенами города, возможно, думали, что на них свалились всевозможные напасти, однако и для осаждающих пребывание в течение нескольких недель в лагере за пределами оборонительных сооружений было изнурительным и физически, и психологически. После нескольких недель безрезультатных усилий боевой дух турок стал падать чуть ли не с каждым последующим днем. Как бы мужественно они ни сражались и какую бы тактику ни использовали, едва не ломая себе при этом хребет, им не удавалось ни преодолеть древние стены Константинополя, ни сломить мужество защитников – сравнительно немногочисленных, – которые обороняли эти стены.

Хотя обезумевшее стадо быков причинило большой ущерб и отправило на тот свет десятки турецких воинов, абсолютному большинству из них удалось остаться целыми и невредимыми. Это был всего лишь досадный эпизод, не более того, но он весьма отрицательно сказался на решительности турок. Надежда на победу таяла в их лагере вместе с запасами пищи, и султан понимал: если в ближайшее время не удастся добиться успеха, придется снять осаду и вернуться ни с чем в Эдирне.

И вот тишина, которой Джон Грант уже начал наслаждаться, внезапно была нарушена. Сначала раздался один-единственный голос – вопль какого-то турка, в котором чувствовались удивление и волнение. Почти сразу же к нему присоединились другие голоса, а потом над городом из шатров зазвучал громогласный хор.

С того места возле крепостной стены, где расположились Джон Грант и Ленья, им почти ничего не было видно, а потому они не могли понять причину этого шума. Чувствуя нарастающую тревогу, они отошли от стены и, оказавшись на открытом пространстве, стали оглядываться по сторонам.

До них донеслись иные звуки, представляющие собой какофонию, ужасно отличающуюся от первой, ибо это были горестные причитания бесчисленного множества людей, находящихся за стенами города.

Несмотря на то что Джон Грант ощутил признаки недавно встряхнувшего всю планету извержения вулкана, которое разнесло на малюсенькие кусочки целый остров (остров, расположенный на расстоянии нескольких тысяч миль от Константинополя где-то посреди какого-то океана и не известный ни одному шотландцу), он не имел возможности установить причины этого события. Будучи человеком, обладающим счастливым – или же несчастным – даром чувствовать и движение планеты во Вселенной, и случающиеся на ней катаклизмы, он замечал только симптомы и никоим образом не мог понять суть болезни, проявлением которой они были.

И когда огромное облако из пепла и пыли, в которое превратился далекий остров, расползлось по обволакивающему мир небу, словно тень ангела смерти, даже Джон Грант не понял, чем вызвана накрывшая город темнота.

Посмотрев в ночное небо, нависающее над Великим Городом, он пришел в ужас от того, что увидел.

Он провел среди воинов и жителей Константинополя достаточно много недель, чтобы понимать, какое огромное значение они придавали луне и циклу. Он знал, что объектом поклонения местных жителей являлась Дева Мария – Theotokos, Mater Dei, то есть Матерь Божья (чье изображение, Одигитрию, они могли потрогать и поцеловать), однако не меньшую надежду они возлагали и на вечное присутствие в небесах луны, пусть даже прикоснуться к ней и не могли. Она то росла, то убывала, и в силу этого уровень воды, окружающей с трех сторон их город, то повышался, то понижался. Все это происходило в постоянном, никогда не меняющемся ритме, убеждая их день за днем, месяц за месяцем и год за годом в том, что если движение луны и ее сияние существуют так долго, что никто не знает, когда это началось, то, значит, бесконечно долго существует и их город.

Их матери рассказывали им, а они, в свою очередь, рассказывали своим детям, что их город никогда не сдастся ни одному врагу под всевидящим оком полной луны. Точно так же, как на небе всегда существовала луна, всегда будет существовать и Константинополь.

Однако сегодня ночью, когда сердца и умы уже изнемогали от тягостей самой тяжелой из всех осад, а вид ожидаемой полной луны должен был стать чем-то незыблемым посреди постоянно меняющейся Вселенной, священный круг вдруг оказался нарушенным.

Там, где должна была бы находиться растущая луна, похожая на большую серебряную монету и обещающая, что все будет хорошо, почему-то находился лишь бледно-серый полумесяц. Луна вообще-то должна была бы быть почти полной, но вместо нее над христианским городом, словно самое дурное из всех предзнаменований, тускло светился полумесяц в форме клинка кривой турецкой сабли – сабли мусульман.

Никто, даже Джон Грант, обладавший гораздо более острым восприятием, чем кто-либо другой, не знал и не мог знать, что миазмы самого большого за последние десять тысяч лет извержения вулкана незаметно прокрались по небу и зависли между землей и луной, словно катаракта в человеческом глазу.

Все пространство вокруг наполнилось голосами – тех, кто ликовал, и тех, кто стенал в неизбывном отчаянии. Джон Грант прикоснулся рукой к руке Леньи, и та, взяв его ладонь в свою, крепко ее сжала.