Оказавшиеся в ловушке кошмара концлагерей узники часто мечтали о счастливом будущем. Некоторые представляли его себе мирной жизнью на лоне природы, как писал один заключенный Освенцима в 1942 году, другие грезили о вечеринках и развлечениях. После освобождения подобные мечты о тихих радостях уступили место суровой реальности послевоенной Европы. Подавляющее большинство переживших ужасы концлагерей надеялись вернуться домой, но лишь немногие были уверены в том, что их там ждут. Когда они покинули территорию лагерей, а также госпиталя и сборные пункты армий союзников, они столкнулись с действительностью, полностью изменившей их существование. «Мне придется начать новую жизнь, без жены и детей», – писал 26 мая 1945 года через несколько недель после освобождения из концлагеря Нацвейлер-Штрутгоф во французском военном госпитале голландский еврей Жюль Шелвис, потерявший близких в Собибуре.

В конце войны территория бывшего Третьего рейха была запружена миллионами мужчин, женщин и детей, которые лишились семей и крыши над головой. Несмотря на то что некоторые из них самостоятельно направлялись домой, оккупационные власти не поощряли подобные инициативы, озабоченные помехами для передвижения своих войск, распространением инфекционных болезней и общественных беспорядков. Союзные военные администрации учредили программы по репатриации, благодаря которым число так называемых перемещенных лиц начало быстро сокращаться. Одними из первых домой возвращали бывших узников нацистских концлагерей.

Хотя путь домой был непрост для всех лагерников, для некоторых из них он оказался существенно труднее, чем для других. В целом лучше условия были у западноевропейцев. Но и их путь по истерзанным войной землям был сложен. Ехали в переполненных поездах и грузовиках, и странствия эти длились порой по несколько недель. Рената Лакер и ее начавший выздоравливать муж, например, выехали из-под Дрездена 4 июля 1945 года и лишь через три недели уселись на диван в своей квартире в Амстердаме. На ней все еще была гитлерюгендовская рубашка, которую она «организовала» в Трёбице. К этому времени Артур Леман уже месяц как вернулся в Голландию. Сюда его доставили из Германии самолетом, потому что он был болен и крайне слаб (весил всего 37 килограммов). Быстрее всех возвращались на родину французы. Почти все они были дома уже в середине июня, где многих из них встречали как героев. Большая группа прибыла в Париж 1 мая 1945 года и строем прошла по Елисейским Полям, и, как вспоминал один из них, толпы парижан плакали, а у Триумфальной арки их приветствовал генерал де Голль. Он рассчитывал использовать это событие для укрепления в формирующейся сразу после войны памяти народа образа сплоченной «другой Франции», оказавшей нацистам сопротивление. Чуть позже в том же году де Голль назначил одного из бывших узников, Эдмона Мишле, министром обороны.

Для большинства бывших лагерников из Восточной Европы ситуация сложилась совершенно другая. Находившиеся на территории своего бывшего концлагеря советские узники услышали тревожные слухи о том, что их может ждать по возвращении домой. Это побудило отдельных бывших узников Дахау (сталинистов) выпустить бюллетень, в котором некий капитан Красной армии обещал всем заключенным «заботливый и ласковый» прием на родине. Впрочем, даже у скептиков выбор был невелик, поскольку западные союзники, на чьей территории оказались советские граждане, репатриировали их нередко даже насильственно.

С весны по осень 1945 года десятки тысяч бывших узников концлагерей прибыли в советские фильтрационные и сборные лагеря, где к ним отнеслись с подозрительностью и враждебностью. Подозреваемых в трусости, дезертирстве и предательстве ждал ГУЛАГ. «Мне трудно говорить об этом, – вспоминал один украинец, узник Дахау, которого по возвращении в Советский Союз отправили на угольные шахты Донбасса, – мы пережили фашистские концлагеря, а после этого некоторые наши товарищи умерли в этих шахтах». Те, кто не подвергся наказанию, часто сталкивались с предвзятым отношением советского общества и предпочитали молчать об ужасах немецких концлагерей.

Евреи из Восточной Европы также столкнулись со множеством бед после возращения из концлагерей. Через считаные недели после освобождения десятки тысяч человек вернулись в свои родные страны (прежде всего в Венгрию). Первой их целью было найти пропавших родственников, но слишком часто надежда вскоре сменялась отчаянием. Лина Стумахин, пережившая ад нескольких концлагерей, вернулась из Саксонии в Польшу настолько быстро, насколько позволяли опухшие ноги. «Мысленно, – вспоминала она позднее, – я видела свой дом и близких, которых потеряла». Когда она наконец добралась до курортного города Закопане, где до войны у нее был небольшой магазин, на его месте паслись козы. Никаких следов мужа или детей она не нашла. «Я напрасно ждала днями и неделями». От местных властей бывшим узникам, вроде Лины Стумахин, помощи практически не было. Вместе с большинством польских евреев нацисты уничтожили традиционную еврейскую культуру. А поляки нередко отказывались возвращать дома и прочее имущество, присвоенное ими после депортации евреев. (То же самое происходило в Венгрии и Прибалтике.) Поднявшаяся волна антисемитизма, сопровождавшаяся насилием, вскоре подтолкнула множество бывших узников концлагерей и ранее проживавших на советской территории евреев к бегству на Запад, в первую очередь в американскую оккупационную зону.

Почти все иностранные бывшие узники, все еще проживавшие в 1946 году на немецкой земле, были депортированы из Восточной Европы, а некоторые оставались в лагерях для перемещенных лиц и в 1950-х годах. Многие из них организовали комитеты, главным образом по национальному признаку, бывших узников, документировавших перенесенные ими страдания и защищавшие их интересы. Среди сопротивлявшихся репатриации были тысячи украинцев и прибалтов, не желавших возвращаться под власть советского режима. То же самое можно сказать и про поляков, проживавших на территориях, отошедших к Советскому Союзу. Другие поляки были встревожены растущим влиянием на родине коммунистов. В конце концов это стоило жизни таким бывшим узникам нацистских концлагерей, как игравший важную роль в освенцимском подполье Витольд Пилецкий. В 1948 году его арестовала польская тайная полиция, и он был казнен за антикоммунистическую деятельность.

Многим еврейским узникам концлагерей было просто некуда возвращаться. И самыми уязвимыми, самыми обездоленными были дети. Томасу (Томми) Бюргенталю повезло, в 1946 году в Геттингене (Германия) он в конце концов нашел мать, пережившую ад Освенцима и Равенсбрюка. Многие другие так больше никогда и не увидели своих родителей и жили в сиротских приютах. В одном из подобных парижских заведений работала и Лина Стумахин, после того как она навсегда уехала из Закопане и Польши. В сентябре 1946-го она рассказала в интервью, что, ухаживая за сиротами, помогает себе заполнить пустоту собственной жизни и забыть то, что у нее «когда-то был дом, семья и ребенок». Что касается будущего, то она хотела сопровождать сирот, отправляемых в Палестину. Туда направлялись и другие евреи из числа перемещенных лиц, особенно после создания в 1948 году Государства Израиль, но и там, на Земле обетованной, начать новую жизнь оказалось непросто. Над ними продолжала нависать тень пережитых страданий и недоверия первых переселенцев. Разумеется, далеко не все бывшие узники концлагерей были сионистами, и многие тысячи из них нашли приют в таких странах, как США и Великобритания. Среди них был и Бюргенталь, в 1951 году прибывший в Нью-Йорк. Ему уже было 17 лет, и он начал выдающуюся карьеру юриста, кульминацией которой стало назначение в Международный суд ООН.

Где бы они ни жили и какими бы успешными людьми ни стали, бывшие узники не могли забыть прошлое. «Однажды попав туда, вырваться уже невозможно», – писал Ойген Когон. Самыми осязаемыми были раны пострадавших физически. Эти несчастные вышли из концлагеря с букетом болезней и пошатнувшимся здоровьем, и большинство из них уже больше никогда не восстановили силы. Когда цыганку Гермину Хорват, прошедшую Освенцим и Равенсбрюк, интервьюировали в январе 1958 года, она рассказала, как инфекции, обморожения и медицинские эксперименты, которым она подвергалась, сделали ее инвалидом, лишив способности работать. «Я бы хотела начать [жизнь] сначала, – заявила она, – если бы позволяло здоровье». Два месяца спустя в возрасте всего 33 лет она умерла. Многие, подобно Жани Амери, покончили с собой через много десятилетий после освобождения, не выдержав гнета оставленных концлагерем душевных ран.

Десятилетиями жившая в сознании уцелевших «память об оскорблении, – писал в 1987 году, незадолго до самоубийства, Примо Леви, – не дает мученикам покоя». Многие не могли забыть того, что там видели, то, что перенесли, и того, что делали. В конце своих написанных в 1946 году мемуаров Миклош Нисли, узник, вынужденный ассистировать доктору Менгеле в Освенциме, поклялся, что больше никогда не возьмет в руки скальпель. Если говорить в более общем плане – бывшие узники часто чувствовали, что недостойны жизни после смерти такого количества других людей. Их терзали апатия и беспокойство, состояние усугубляла и скудость в 1950–1960-х годах психиатрической помощи. Врачи лишь диагностировали физические недуги, жаловался один бывший заключенный, а «мне нужен человек, который понял бы мои беды».

Бывшие узники нацистских концлагерей несли бремя пережитых кошмаров по-разному. Некоторые всю жизнь посвятили увековечиванию памяти о концлагерях, организуя комитеты выживших и публикации в прессе, начав политическую деятельность ради восстановления в обществе справедливости и преследования нацистских преступников. Чуть оправившись от едва не стоивших ему жизни истязаний в Маутхаузене, Симон Визенталь 25 мая 1945 года предложил американцам свои услуги, поскольку «преступления этих людей [нацистов] столь велики, что усилий по их поимке жалеть не следует». До самой смерти для скончавшегося через 60 лет Визенталя это было его важнейшей миссией. Другие бывшие заключенные также помогали разыскивать и наказывать эсэсовцев. Но были и такие, кто, подобно Давиду Руссе и Маргарет Бубер-Нойман, выступали против политического насилия и террора в целом, хотя из-за яростной критики советского ГУЛАГа в конце 1940-х и начале 1950-х годов от них отвернулось множество друзей из числа левых, включая и бывших сокамерников.

Однако гораздо больше бывших лагерников замкнулось в личной жизни, вернувшись к прежней работе, продолжив образование, создав новые семьи. Тем не менее в узком кругу товарищей по несчастью (нередко родственников и близких друзей) они часто предавались воспоминаниям. То же самое можно сказать про несколько сотен еврейских детей, преимущественно сирот, в 1945–1946 годах перевезенных на постоянное место жительства в Англию, которые продолжали постоянно поддерживать связь. «Мы были ближе кровных братьев, – вспоминал Копель Кендалл (урожденный Кандельцукер), – это меня и спасло».

Наконец, были и такие, кто хотел стереть из памяти воспоминания о концлагере. Это желание в мае 1945 года красноречиво выразил Шломо Драгон, в конце длинных свидетельских показаний о работе в зондеркоманде. «Я отчаянно хочу вернуться к нормальной жизни, – сказал он польским следователям, – и забыть обо всем пережитом в Освенциме». Некоторые бывшие узники, как Драгон, пытались подавить воспоминания и сосредоточиться только на настоящем, часто с головой уходя в работу. Но даже когда прошлое отпускало днем, оно возвращалось ночью. Согласно опросу узников Освенцима, проведенному в 1970-х годах, большинству из них снились сны о концлагере. Страдал от ночных кошмаров и Шломо Драгон, в конце 1949 года эмигрировавший с братом в Израиль. Лишь много лет спустя братья нарушили молчание, вызванное причиненными работой в зондеркоманде душевными страданиями, и начали рассказывать об аде Бжезинки (Биркенау).

Другим бывшим узникам приходилось сталкиваться с прошлым в зале суда, когда они выступали со свидетельскими показаниями о злодеяниях своих мучителей. Однако не у каждого для этого хватало силы воли. «Если бы мои ночные кошмары можно было использовать как показания в суде, то я, несомненно, стал бы важным свидетелем», – писал в 1960 году один из бывших узников Освенцима, отклонивший предложение германского суда выступить свидетелем. Однако гораздо больше людей все же приходили в суд, движимые желанием добиться справедливости, а также чувством долга как перед историей, так и перед своими мертвыми товарищами. Это испытание было ужасно. Едва выйдя к трибуне, они мысленно воскрешали худшие события своей жизни. Когда в 1964 году судья спросил Лайоша Шлингера о том, был ли он женат, тот ответил: «У меня нет жены. Она осталась в Освенциме». Гнетущую атмосферу, царившую в зале суда, усугубляли скептицизм судей, враждебность юристов и бессовестность адвокатов. Для некоторых бывших заключенных это оказывалось просто невыносимым. В ходе Нюрнбергского процесса по делу врачей бывший заключенный выбежал из ложи свидетелей и ударил обвиняемого, пытавшего его во время экспериментов с применением морской воды. «Этот негодяй сломал мне жизнь!» – кричал он, когда его выводила из зала суда охрана. Бывших узников концлагерей угнетала и неспособность вспомнить преступления нацистов достаточно детально. Появились, том числе и в первые послевоенные годы, настораживающие симптомы, выразившиеся в поверхностных разбирательствах и мягких приговорах. Это была не та справедливость, о которой мечтали заключенные, выживая в концлагерях.