15 апреля 1945 года, в первые часы после освобождения Берген-Бельзена, Артур Леман перебрался через разрушенную ограду, окружавшую его концлагерный блок, и бросился в соседний женский барак в поисках жены Гертруды. Более года назад эсэсовцы насильно разделили их в Вюгте, а детей отправили на верную смерть в Освенцим. Немецкий еврей средних лет адвокат Леман, перед войной эмигрировавший в Голландию, прошел через ад Освенцима, Маутхаузена и Нойенгамме, а затем и Берген-Бельзена. В первые дни после освобождения он безуспешно продолжал искать жену. Спустя какое-то время он узнал, что она умерла сразу после вступления в концлагерь британских солдат: «Так один и тот же день принес мне свободу, а ей смерть».

Гертруда Леман была одной из приблизительно 25–30 тысяч заключенных, умерших вскоре после освобождения из концлагерей весной 1945 года; в общей сложности в конце мая 1945 года умерли как минимум 10 % всех уцелевших заключенных. Самая высокая смертность была в крупнейших концлагерях, где в конце войны условия резко ухудшились. Но ни один концлагерь не был больше или ужаснее Берген-Бельзена. В двух зонах этого концлагеря британские солдаты обнаружили 53 тысяч заключенных, в том числе Лемана и его жену. Здесь свирепствовали тиф и другие болезни, больные и изнуренные голодом люди днями не получали никакой еды и питья, «люди продолжали умирать», вспоминал впоследствии Леман.

Срочное спасение людей в освобожденном концлагере легло на плечи военнослужащих войск союзных держав. Оказавшиеся в концлагере солдаты были не готовы к этой гуманитарной катастрофе. Любая информация о местонахождении концлагерей и условиях в них, поступавшая в ходе бессистемного планирования оккупации, часто оказывалась устаревшей и неточной. В основном перед войсками даже не ставилась задача освобождения концлагерей, они просто натыкались на них при наступлении. Первой реакцией был шок. Солдат поражало зрелище похожих на скелеты людей, полуразложившихся трупов, зловоние отбросов и смерти. «Это было самое ужасное, и я была полуживой», – вспоминала Ильзе Хейнрих, попавшая в Равенсбрюк как «асоциальный элемент».

Поскольку командование союзных войск оказалось не в состоянии сразу обеспечить порядок и оказать помощь, ссылаясь на недостаток личного состава и ресурсов, дело взяли в свои руки сами узники концлагерей. Сразу после бегства эсэсовцев они устремились на склады и в хранилища. В Берген-Бельзене Артур Леман наблюдал, как ночное небо озарилось светом костров, на которых заключенные начали готовить еду, первую свою трапезу на свободе. Но пока одни праздновали освобождение эсэсовским шампанским, другие испытали на себе темную сторону концлагерного самоуправления. Как и прежде, заключенные сразу кинулись за трофеями. Самые слабые приходили со складов с пустыми руками, а сильные объедались до тошноты. «Большинство [заключенных] немедленно принялось объедаться всем, что попало, за чем последовала новая череда смертей», – вспоминал Леман. В поисках еды и одежды выжившие узники прочесывали местность и за оградами концлагерей, заходя в поселки эсэсовского персонала, в деревни и города.

В наиболее трудном положении находились заключенные, освобожденные не в концлагерях, а при транспортировке. У них не было ни еды, ни лекарств, ни крыши над головой, и они не могли рассчитывать на помощь проходящих войск союзников. На первых порах им приходилось заботиться о себе самим. В основном это означало просить или отбирать необходимое у местных жителей. После того как Ренату Лакер освободили из одного из следовавших в Терезиенштадт (Терезин) эшелонов Берген-Бельзена, она пошла в уже занятый советскими войсками городок Трёбиц (около 170 километров северо-западнее Терезина), расположенный примерно в 140 километрах к югу от Берлина. Лакер зашла в какой-то немецкий дом и потребовала еды. Ела она молча, чувствуя на себе тревожные взгляды обитателей дома. После этого пошла в местные магазины, которые грабили другие узники из концлагерных эшелонов (позднее советские военные власти санкционировали подобные грабежи официально). Нагрузив, что только смогла, на украденный велосипед, она медленно вернулась к эшелону и к своему тяжелобольному мужу. «Лицо Пауля – когда он увидел мясо, хлеб, ветчину, джем и сахар – было для меня главной наградой за все страдания и муки», – писала она несколько месяцев спустя.

Многие немцы опасались столкновений с освобожденными узниками. Некоторые предлагали им помощь и содействие, в том числе и женщины из Трёбица, которые позднее отвезли Пауля Лакера и других инвалидов из эшелона в импровизированный госпиталь, хотя неясно, из каких побуждений они действовали – из сострадания или холодного расчета. Но гораздо больше немцев оставались в стороне, считая бывших заключенных угрозой. Крестьянин из находившейся в нескольких километрах от концлагеря деревни Берген выразил не только свое мнение, заявив, что грабежи, которые учиняли освобожденные узники концлагерей и насильно угнанные на работы, сеяли «величайший со времен Тридцатилетней войны ужас».

Когда простым немцам стало ясно, что слабосильных концлагерников, зачастую напуганных не меньше их самих, слишком опасаться не стоит, паника прошла, уступив место отвращению и жалобам на загадивших все вокруг грязных иностранцев и горькому недовольству их воображаемым привилегированным положением и спекуляциями. Эта враждебность произрастала из застарелых социальных и расовых предрассудков, а также из недавних последствий поражения в войне и оккупации. Поэтому большая часть местных жителей считали жертвами себя, и в их сердцах было мало места для сострадания.

Такая реакция характерна не только для бывших членов нацистского сообщества. Черствость временами проявляли и представители оккупационных властей. Им было трудно разглядеть человеческое в этих грязных и больных существах, которые – по словам одного посетившего Бухенвальд американского конгрессмена – напоминали «не замечающих окружающего человекообразных обезьян». Особенно их тревожило поведение бывших заключенных. Кое-кто из освободителей, ожидая понятливости подопечных, порицал бывших узников за несоблюдение гигиены и аморальность. Один британский чиновник во время пребывания в Берген-Бельзене жаловался на устроенный ими «адский беспорядок в лагере». Другой возмущался тем, что заключенные «дрались за любой кусок еды, точно стадо разъяренных обезьян». Отчасти недостаток сочувствия коренился в противоречии между правилами цивилизованного общества, усвоенного освободителями, и нормами лагерной жизни, глубоко укрепившимися в сознании узников. Например, «организация» была главным правилом выживания, и сразу после освобождения заключенные, естественно, продолжали, как они это называли, «организовываться». Когда британский солдат увидел польского мальчишку, тащившего огромный мешок с провизией в первые дни разграбления местности вокруг Берген-Бельзена, он спросил, известно ли ему о том, что воровать нехорошо. Тот ответил: «Воровать? Мы не воруем, мы берем то, что хотим».

Подобные трения ослабли лишь после того, как освободители освоились на местах, а условия жизни постепенно улучшились. Однако в крупных концлагерях ситуация оставалась критической еще несколько недель после освобождения, на протяжении которых администрации союзных держав пришлось бороться с оставленным СС наследием в виде перенаселенности, истощения, вызванного хроническим голодом и эпидемиями. 8 мая 1945 года в Дахау, как свидетельствовали французские заключенные, в некоторых рассчитанных на 75 человек бараках продолжали ютиться по 600 медленно угасавших практически без медицинской помощи больных. Часто они лежали среди своих уже умерших товарищей. До конца месяца в Дахау из жизни ушел 2221 узник.

Самой большой проблемой был Берген-Бельзен, где британские военные столкнулись, по выражению Артура Лемана, с «почти нечеловеческой задачей». Вскоре они сосредоточили усилия на создании запасов еды и питьевой воды. Хотя война еще продолжалась, британские военные власти быстро обеспечили бывших узников дополнительными припасами. В конце апреля прибыли новые подменные работники, среди которых была группа британских студентов-медиков, и, используя выдачу различных пайков, удалось наладить систему продуктового снабжения. «Признаки человечности возвращаются», – писал 5 мая в дневнике один из студентов. К этому времени специальная группа обработала бараки дустом. Это противотифозное мероприятие было проведено и в других зонах через считаные дни после освобождения. Несмотря на все эти усилия, к концу мая 1945 года в Берген-Бельзене умерло примерно 13 тысяч человек.

Налаживание медицинской помощи сопровождалось укреплением контроля оккупационной администрации над освобожденными концлагерями, однако не все получившие свободу лагерники радовались этому. Главной причиной недовольства было ограничение свободы передвижения. Несколько концлагерей были временно «законсервированы», и американский комендант угрожал стрелять в любого, кто осмелится без разрешения покинуть лагерь. Военные власти союзников хотели положить конец грабежам и распространению инфекционных заболеваний и решили готовить людей к выходу на свободу. А выжившие узники ощущали себя свободными людьми, заново угодившими за колючую проволоку. Чтобы укрепить дисциплину, военные во многом полагались на отобранных ими лагерников из существующих структур. (В некоторых концлагерях в ходу оставались такие названия, как «староста барака».) В первые дни свободы главную роль в освобожденных концлагерях играли организованные группы узников – часто из среды концлагерного подполья. С благословения освободителей они пытались распределять продукты, следили за дисциплиной и пресекали грабежи. В Дахау концлагерный староста 1 мая 1945 года с гордостью провозгласил «товарищеское самоуправление», предусматривавшее продолжение ежедневных перекличек. В Бухенвальде вооруженные лагерники охраняли арестованных эсэсовцев. Они также патрулировали инфернальный «малый лагерь», считавшийся остальными заключенными источником болезней и криминала, множа страдания запертых в нем. «Это место напоминало «концлагерь, который не освободили», – говорилось в отчете армии США 24 апреля 1945 года.

Даже после того, как командование союзных держав получило больше власти и полномочий, организованные узники, часто возглавлявшиеся интернациональными комитетами, как в Дахау, Бухенвальде и Маутхаузене, оставались главной силой, работавшей совместно с новой администрацией и принуждавшей своих товарищей к порядку. «Никакого хаоса, никакой анархии!» – говорилось в призыве комитета узников Дахау, озвученном 8 мая 1945 года.

В интернациональных комитетах тон задавали бывшие политические заключенные, которые и будут формировать память о концлагерях. Большая их часть занимала левый край политического спектра и руководила восторженным празднованием Дня международной солидарности трудящихся (1 мая) в освобожденных концлагерях. В отличие от них социальные аутсайдеры вообще не имели голоса, изолированы были и евреи. Ни командование союзников, ни активисты из числа заключенных не признавали их как особую группу, во всяком случае сразу после освобождения. В Дахау и Бухенвальде евреям приходилось бороться за места в интернациональных комитетах. «Мы требовали, чтобы дела евреев рассматривались с участием еврейских представителей», – писал 16 апреля 1945 года в бухенвальдском дневнике молодой поляк.

Это была не единственная схватка между бывшими заключенными под истрепанным знаменем интернациональной солидарности. Нерешенные политические конфликты отравляли атмосферу и продолжились в эпоху холодной войны в Европе, когда возобновились окопные баталии между группами бывших заключенных относительно работы по сохранению памяти. Еще более напряженные были трения между национальными группами. Это было еще одно наследие концлагерей. Национальность стала главным маркером в сообществе бывших узников концлагерей после освобождения. Подобному разграничению способствовали раздельные бараки, собственные организации и газеты. При праздновании 1 мая большая часть бывших заключенных шла в колоннах под флагами своих стран.

Вскоре стали вспыхивать конфликты, порождаемые застарелыми обидами и новыми проблемами, они, к счастью, редко принимали форму насилия, как это было в Эбензе, где советские и польские заключенные однажды затеяли перестрелку. Самым шатким было положение немецких узников, которые столкнулись с сильной враждебностью со стороны других людей из-за их относительно привилегированного положения в концлагерях во время войны. «По правде говоря, оставалось лишь радоваться тому, что нам не размозжили головы», – писал 30 апреля 1945 года в Дахау один немецкий заключенный.

Даже срок выхода на свободу, во всяком случае в Дахау, определялся национальностью. В считаные дни после капитуляции Германии, состоявшейся 8 мая 1945 года, американцы начали переводить бывших узников в лучше оборудованные казармы эсэсовцев и здания за концлагерной оградой, расселяя их по национальному признаку. Окончательное коммюнике интернационального комитета было принято 2 июня 1945 года: «Мы с радостью уходим из этого ада – все закончилось».

Другие освобожденные концлагеря тоже были быстро распущены. В Берген-Бельзене англичане вывезли всех оставшихся в живых узников в течение четырех недель, освобождая по одному бараку за раз, после чего подожгли их, и они сгорели дотла. Последний был сожжен 21 мая 1945 года. Британские солдаты и бывшие лагерники наблюдали за тем, как огонь пожирает деревянную постройку, на стене которой висел огромный портрет Гитлера. Больных заключенных вымыли, продезинфицировали и отвезли в большой и относительно хорошо оборудованный британский госпиталь, располагавшийся неподалеку от концлагеря. Одним из них был и Артур Леман. Его дважды прооперировали, и он был еще очень слаб, но медленно шел на поправку и получал огромное удовольствие от горячих ванн и чистой постели. Самым главным для него была забота медицинского персонала, особенно одной медсестры, которая иногда садилась рядом с его койкой и слушала его рассказы. «Я рассказал ей о жене и детях, – написал он год спустя, – она гладила меня по голове и говорила, что все будет в порядке. Это заставило меня тоже поверить в это».