Неповиновение – редкое явление при тоталитарных режимах, и тем более в лагерях, где оно было практически невозможно. Особенно во время войны. Большинство заключенных были слишком истощены физически и морально, чтобы оказывать сопротивление эсэсовцам. Те же, кто занимал привилегированное положение и мог мечтать о чем-то большем, нежели физическое выживание, имели еще меньше стимулов для неповиновения, поскольку им было что терять. Конфликты между заключенными еще больше подрывали возможность согласованных действий. Не было надежды и на помощь и поддержку извне, как материальную, так и моральную. Учитывая же безграничную власть эсэсовцев, способных в зародыше подавить любой очаг протеста, открытое сопротивление представлялось бессмысленным и равносильным самоубийству.

«Сопротивление исключено, – писал летом 1942 года узник Освенцима Януш Погоновски, – даже малейшее нарушение лагерного режима чревато страшными последствиями». Невозможность оказать сопротивление парализовала узников еще больше. Это были солдаты, «обреченные на безропотное мученичество», воскликнул в Маутхаузене один узник-поляк во время тайной заупокойной службы в память об умершем товарище. И все же отдельные заключенные находили в себе мужество оказывать открытое сопротивление эсэсовцам, даже рискуя жизнью. Хотя большая часть этих подвигов потеряна для истории, некоторые из них сохранились в личных делах, а также в памяти тех, кому посчастливилось выйти из лагеря живыми.

По воспоминаниям некоторых выживших, политические заключенные создавали мощные подпольные организации, основанные на интернациональной солидарности, которые, на каждом шагу подрывая власть лагерных СС, спасали товарищей, саботировали приказы начальства. Читая подобные рассказы, представляешь себе настоящих героев, сильных и несгибаемых. На поверку подобные истории оказываются приукрашенными, в особенности с учетом того, на какие мощные преграды наталкивались в любом концлагере малейшие попытки сопротивления. Разумеется, некоторые заключенные из разных стран пытались действовать сообща, особенно ближе к концу войны. Однако их возможности были невелики. Например, в Дахау подлинно интернациональный комитет заключенных удалось создать лишь в самом конце войны. Масштабы и характер организованного сопротивления было ограниченны, и даже самые отважные акции приносили выгоду лишь узкой группе узников. Большинство же даже не догадывалось о существовании в лагере подпольной организации.

В числе самых отважных акций организованного сопротивления было спасение отдельных узников от смерти – их либо прятали, либо выдавали поддельные документы. Это было сложно и сопряжено с риском, как мы уже видели на примере юного Луиджи Ферри. По лагерным правилам, спасение одного заключенного часто автоматически обрекало на смерть другого. Так, в Бухенвальде немецкие коммунисты спасли от смерти несколько сот детей. В их числе и малолетний Штефан Йиржи Цвейг, ростом меньше метра. Для других заключенных Штефан был своеобразным символом детской невинности и в свои 4 года стал самым юным заключенным, которому посчастливилось выйти из Бухенвальда живым. Когда имя мальчика появилось в списке депортируемых в Освенцим, капо из числа коммунистов сумели его вычеркнуть. Однако транспорт не покинул бы лагерь даже без одного человека, поэтому вместо Штефана вписали 20-летнего цыгана Вилли Блюма. 25 сентября его депортировали из Бухенвальда, и впоследствии он умер в Освенциме.

Успехи и ограниченные возможности коллективного неповиновения еще очевиднее на примере считающейся самой дерзкой операции по спасению обреченных узников Бухенвальда. Летом 1944 года парижское гестапо отправило в лагерь специальный транспорт. На его борту были 37 арестованных агентов разведслужб, в том числе бойцы французского движения Сопротивления, а также разведчики из Бельгии, Британии, США и Канады. Когда стало понятно, что всех их ждет смерть, несколько лагерных ветеранов разработали хитрый план. Пустив слух, что в бараке, где держали разведчиков, вспыхнула эпидемия тифа, подпольщики тайком вывели оттуда троих самых знаменитых заключенных – французского офицера Стефана Эсселя (работавшего на генерала де Голля), Эдварда Йео-Томаса (одного из самых бесстрашных британских агентов по кличке Белый Кролик) и еще одного британского шпиона Анри Пельеве – и поместили на первый этаж барака номер 46, огороженного по периметру колючей проволокой тифозного изолятора. Здесь агенты ждали, пока кто-то из пациентов умрет, чтобы выйти под их именами. Через несколько недель всем троим это удалось. «Благодаря вашим стараниям все прошло как по маслу, – написал 21 октября 1944 года Эссель в тайной записке работавшему в лазарете немецкому капо Ойгену Когону, придумавшему этот хитроумный план, – я чувствую себя чудом спасенным!» Чтобы не допустить разоблачения иностранцев, другие капо быстро отправили их в филиалы лагеря.

Безусловно, этот дерзкий план в любой момент мог провалиться. Его реализация требовала огромного мужества и смекалки нескольких влиятельных капо Бухенвальда, которые действовали сообща, несмотря на взаимную антипатию и разность политических взглядов. Они обманули эсэсовцев, подделали и украли документы, спрятали агентов и даже сделали одному из них инъекцию молока, чтобы у него поднялась температура. И риск оправдался. Все трое оказались спасены. Впрочем, следует признать, что подобная слаженная операция была скорее исключением из правил. Остальные 34 арестованных гестапо агента, прибывших в Бухенвальд вместе с Эсселем, Йео-Томасом и Пельеве, были казнены в сентябре и октябре 1944 года. Как писал Ойген Когон, «спасти всех не представлялось возможным».

Если преграды на пути к спасению часто оказывались для подпольщиков непреодолимыми, то собирать свидетельства зверств СС было проще. В Освенциме этим успешно занималась тайная группа во главе с польскими солдатами и националистами, которым удалось наладить связь с участниками польского движения Сопротивления. Удивительно, но для того, чтобы присоединиться к подпольщикам, лейтенант Витольд Пилецки пошел на свой арест немецкими властями под вымышленным именем. Используя контакты с внешним миром, польские заключенные наладили передачу из лагеря важных материалов, это были карты, статистические отчеты, сведения о лагерных палачах, доклады о творимых эсэсовцами зверствах: казнях, массовых убийствах, медицинских экспериментах, условиях содержания. В руки подпольщиков попадали даже эсэсовские документы, такие как списки депортируемых. «Используйте по максимуму оба оригинала списка отправленных в газовую камеру, – писал 21 ноября 1943 года из лагеря своему соратнику на воле Станислав Клодзински. – Можете отправить их оба в Лондон».

Собирая материалы об «окончательном решении еврейского вопроса», лагерные подпольщики Освенцима нуждались в помощи членов зондеркоманды, ежедневно видевших массовые убийства заключенных. Собирать улики в тщательно охраняемой зоне вокруг крематориев означало «поставить под удар жизни всей группы», писал в 1944 году один из подпольщиков Залман Левенталь. Тем не менее он считал своим долгом рассказать миру о зверствах нацистов. «Ведь если не мы, никто не узнает, что и когда произошло». Самая смелая операция имела место в конце августа 1944 года, когда один из членов зондеркоманды при поддержке остальных тайно сфотографировал убийство евреев Лодзи. Спрятавшись внутри газовой камеры крематория V Бжезинки, он сделал снимки сжигания трупов в ямах под открытым небом, а затем, выйдя из укрытия, заснял раздевавшихся среди деревьев узников. Четыре удачных кадра через несколько дней тайно вывезли из Освенцима, и они до сих пор остаются одними из самых жутких свидетельств холокоста.

Как любое сопротивление, попытки задокументировать творимые в лагере зверства требовали немалого мужества. Узники прекрасно знали: эсэсовцы будут охотиться за каждым непокорным. Более того, в своем рвении эти убийцы придумывали несуществующие заговоры. «Подрывная деятельность ему мерещилась во всем», – вспоминал позднее бывший эсэсовец из политотдела Освенцима о своем начальнике Максимилиане Грабнере. Эсэсовцы часто поднимали тревогу по доносу кого-нибудь из узников. У комендантов (в соответствии с инструкцией ВФХА) была сеть осведомителей. Говорят, лишь в одном Заксенхаузене их насчитывалось порядка трехсот. Подозреваемых в подрывной деятельности бросали в карцеры, где их пытали эсэсовцы из политического отдела. И хотя вырванные подобным образом сведения часто были недостоверны, наказания следовали жесточайшие; так, осенью 1944 года, когда эсэсовцы лагеря Дора узнали о якобы готовящемся заговоре с целью подорвать тоннель, они подвергли мучительным пыткам сотни невинных узников и в итоге казнили 150 советских заключенных, а также несколько немецких капо, в том числе четырех коммунистов, бывших старост лагеря.

Ту же безжалостность лагерное начальство проявляло, когда дело касалось возможного саботажа, этой навязчивой идеи всех эсэсовцев. Расправа даже за безобидные проступки была скорой и жестокой. Заключенный мог поплатиться жизнью даже за шутку, равно как и за любой другой чисто символический поступок. В лагере Дора эсэсовцы казнили русского узника за то, что он якобы помочился на ракету «Фау-2». Даже в попытках выжить эсэсовцам виделся саботаж. Например, заключенного могли казнить за то, он из лоскута простыни смастерил себе перчатки или носки. Так узников превращали в безгласную массу, приучая к покорности. И хотя заключенным была ненавистна мысль о том, что они вынуждены работать на врага, массового сопротивления в концлагерях не было. «Я бы никогда не решился на саботаж, – так, выражая мнение многих, сказал один из узников, – потому что хотел выжить».

Сопротивляться эсэсовцам в открытую было безумием. В этом сходилось большинство ветеранов концлагерей. Не менее опасно было пытаться расположить к себе, обмануть или подкупить лагерное начальство. Бросать же ему открытый вызов означало подписать себе смертный приговор. После того как одного из заключенных Флоссенбюрга избили до потери сознания за то, что во время вечерней переклички он оскорбил офицера СС, Альфред Хюбш искренне недоумевал, что заставило этого «ненормального» плыть против течения. «Здесь все давно усвоили, что любое сопротивление будет сломлено!» Неудивительно, что на протяжении всей Второй мировой войны акты открытого неповиновения были редкостью. Когда же они случались, то оставались в памяти очевидцев надолго.

Часто сопротивление эсэсовцам оказывали новички, поскольку плохо понимали, что такое концлагерь. Когда 39-летний Йозеф Гашлер из Мюнхена, попавший в Заксенхаузен в первые месяцы войны, увидел, как эсэсовцы избивают новоприбывших, он крикнул: «Что, черт побери, вы делаете? Вы опустились до уровня уголовников или продолжаете считать себя культурными людьми?» В ответ на его вопрос эсэсовцы принялись избивать его ногами и кулаками. Гашлера отволокли в штрафную роту, где и убили (в официальном свидетельстве о смерти записали, что причиной смерти стал «приступ безумия»). Подобных расправ было достаточно, чтобы остальные новоприбывшие знали свое место. И все же, пусть крайне редко, ветераны тоже бросали вызов эсэсовцам. Кто-то просто срывался, не в силах больше носить в себе отчаяние, горе или злость. Других толкали на это моральные или религиозные убеждения. Так, например, самые убежденные свидетели Иеговы наотрез отказывались выполнять любую работу, так или иначе связанную с войной, которую вела Германия. Ярость эсэсовцев по поводу их упрямства дошла даже до Гиммлера и стоила многим узниками жизни. Такая жестокая ответная реакция со стороны СС объясняет, почему акции неповиновения среди узников были великой редкостью.

Один из самых страшных примеров жестоких расправ эсэсовцев имел место весной 1944 года в филиале Флоссенбюрга лагере Мюльзен – Санкт-Михельн, за несколько месяцев до того развернутого в заброшенной ткацкой фабрике близ Цвиккау. На первом этаже здания узники лагеря собирали моторы для истребителей, спальные помещения располагались в подвале. Таким образом, узники никогда не покидали фабричных стен. В самых нечеловеческих условиях находились сотни голодающих советских военнопленных, составлявших большинство лагерного контингента. Вечером 1 мая 1944 года некоторые из них, обезумевшие от голода, подожгли в подвале свои матрацы, возможно в надежде на то, что пожар поможет им бежать. Эсэсовцы заблокировали все выходы из пылающего ада. Заперев узников в подвале, они стреляли в любого, кто пытался бежать. Более того, они не допустили к месту пожара местную пожарную команду. «Вокруг стоял запах горелой плоти. Я ничего не видел и задыхался», – вспоминал один из узников, выживший лишь благодаря тому, что в течение нескольких часов прижимался к решетке окна, пока языки огня лизали его тело. Когда огонь наконец погас, в подвале остались лежать две сотни обугленных трупов. Те, кто были еще живы, получили сильные ожоги. Увы, эсэсовцы на этом не остановились. В течение последующих месяцев они казнили десятки русских из числа выживших в том пожаре. Смысл их действий был ясен: любое сопротивление повлечет за собой террор.

Понимая всю бессмысленность физического отпора, пара самых храбрых узниц подала начальству лагеря письменный протест. В марте 1943 года несколько польских женщин, искалеченных в результате медицинских экспериментов, обратились с петицией к коменданту Равенсбрюка. В своем письме они потребовали от него обосновать жестокость операций, которым они подверглись: «Мы просим вас лично встретиться с нами или же прислать ответ». Как и следовало ожидать, никакого ответа от коменданта Зурена они не дождались. Однако женщины не сдались. Когда спустя несколько месяцев эсэсовцы попытались возобновить эксперименты, намеченные жертвы спрятались в своих бараках под охраной других узниц. «Мы решили между собой, пусть лучше нас пристрелят, – рассказывала позже одна из них, – чем мы позволим им отрезать от нас по куску». И эсэсовцы вновь навязали свою волю. Так называемых «подопытных кроликов» притащили в карцер, нескольких прооперировали, а остальных непокорных заперли в бараках на несколько дней без еды и свежего воздуха.

Поскольку открытое сопротивление исключалось, многие узники видели для себя единственный путь к спасению в побеге. В Освенциме Станиславу Фрончисты часто снился один и тот же сон: как, превратившись в мелкого зверька, он незаметно юркнул в дырку в заборе, чтобы убежать далеко-далеко, оставив за спиной все ужасы лагеря. Побег занимал мысли многих узников, причем не только во сне. Но в итоге на побег решались единицы, причем главным образом мужчины. Впрочем, ближе к концу войны количество побегов заметно возросло. Так, например, в 1942 году из Маутхаузена бежало всего 11, а в 1944 году – 226 человек. В Бухенвальде за бурные две недели сентября 1944 года бежало 110 узников, однако с учетом того, что в лагере в то время содержались более 82 тысяч заключенных, количество бежавших не так велико.

Число побегов отражает и изменения концлагерной системы во время войны. Если из старых лагерей бежать было практически невозможно – например, до апреля 1945 года из Нойенгамме никому бежать не удалось, – в новых, наспех оборудованных и плохо охраняемых лагерях шансы беглецов на успех значительно повышались. Возросшее число транспортов с узниками также открывало для последних возможности побега, равно как и сокращение охраны из числа старых эсэсовцев. Как пояснял после удачного побега в июле 1944 года один польский заключенный, при виде недоукомплектованной лагерной охраны «я не мог все время не думать о побеге».

Обстоятельства побегов бывали самыми разными. Некоторые узники действовали силой – били охранников и даже убивали. Но чаще полагались на обман – залезали в выезжавшие за территорию лагеря грузовики или прятались в укромных местах, пока эсэсовцы не прекращали поиски. Иногда срабатывали трюки с переодеванием, в том числе и в эсэсовскую форму. Один такой побег состоялся в июне 1942 года в Освенциме. Прокравшись мимо охранников, четверо польских заключенных зашли на склад СС, взяли эсэсовскую форму и оружие, после чего укатили из лагеря на лимузине. Когда машину остановили на блокпосте, главарь беглецов, одетый в форму обершарфюрера СС, высунулся из окна и нетерпеливо махнул рукой часовым у шлагбаума. Те без слов пропустили машину. «Через несколько минут мы уже были в городе Освенцим», – вспоминал позднее один из беглецов. Когда начальник лагеря, Ганс Аумейер, понял, что беглецы обманули лагерную охрану, он, по словам руководителя освенцимского подполья Витольда Пилецки, «был в ярости и рвал на голове волосы».

В целом успех побега зависел от целого ряда факторов. Одним из главных была удача, а также связи на воле. Едва беглецы оказывались за территорией лагеря, им срочно требовались поддержка и помощь, и чем раньше, тем лучше. В оккупированной Европе беглецов укрывали у себя борцы местного движения Сопротивления. Многие из сбежавших сами вступали в его отряды. После побега из Освенцима Витольд Пилецки сражался в рядах повстанцев по время трагического Варшавского восстания 1944 года. Другие беглецы до самого конца войны прятались. Сбежав летом 1944 года из лагеря Моновиц с помощью подружки и одного гражданского подрядчика-немца, Булли Шотт переоделся в гражданскую одежду и переполненным ночным поездом добрался до своего родного города Берлина. Здесь он, как и несколько тысяч берлинских евреев, перешел на нелегальное положение. Старые друзья тайком переводили его из дома в дом, а также снабжали фальшивыми документами.

Нескольким беглецам даже удалось перейти линию фронта. Среди них – Павел Стенькин, один из немногих, кто остался жив после попытки массового побега советских военнопленных из лагеря Освенцим-Бжезинка (Биркенау) в ноябре 1942 года. Стенькин вновь влился в ряды Красной армии и весной 1945 года освобождал Берлин. Еще одним был польский лейтенант Марцинек. В эсэсовской форме, с фальшивыми документами и пистолетом, он поездом и автомобилем добрался из Берлина до линии фронта в Нормандии, где 19 июля 1944 года под сильным артиллерийским огнем перешел на сторону англо-американских войск. Столь удачный побег организовал сопровождавший Марцинека немец по фамилии Шрек. К немалому удивлению англичан, Шрек был не узником, а эсэсовцем из Заксенхаузена. Вовлеченный в коррупционный скандал, он предпочел наказанию СС сдачу в плен.

За побегами неизменно следовали поиски беглецов, и, хотя точное число избежавших поимки эсэсовцами и полицией установить невозможно, до последних месяцев войны шансы беглецов на успех были ничтожны. Так, с 1940 по 1945 год из Освенцима совершили побег 471 мужчин и женщин, из них не поймали 144 человека, и большинство из них дожили до конца войны. А вот 327 человек были пойманы и доставлены назад в лагерь, где их ждало драконовское наказание.

Несмотря на малочисленность удачных побегов из концлагерей, Генрих Гиммлер был обеспокоен. Стремясь обезопасить немецкое население, рейхсфюрер в 1943 году приказал своим подчиненным использовать для борьбы с побегами любые средства – от противопехотных мин до служебных собак, способных разорвать человека на куски. Кроме того, он потребовал, чтобы каждый лагерь докладывал о случаях побега лично ему. Опасаясь гнева Гиммлера, Рихард Глюкс – справлявшийся у подчиненных о побегах каждое утро – сделал борьбу с ними своей приоритетной задачей. Его отдел в ВФХА призывал лагерных эсэсовцев «никогда не доверять узникам» и как можно туже закручивать гайки. Хотя по уставу, прежде чем стрелять, часовой должен был крикнуть «Стой!», внутренние лагерные инструкции разрешали охране открывать огонь без предупреждения. Бдительных часовых, не допустивших побега, начальство поощряло увольнительными и другими наградами, а проштрафившихся наказывали. Эсэсовцы неизменно давали понять заключенным: любой, кто попытается бежать, жестоко поплатится.

Ключевым средством борьбы эсэсовцев с побегами было устрашение. Беглецов травили собаками, после чего их растерзанные тела – в соответствии с директивой Гиммлера – выставляли на всеобщее обозрение на плацу. Но чаще несчастных возвращали в лагерь живыми. Сначала эсэсовцы их пытали, чтобы выяснить, кто им помог бежать и как им удалось преодолеть заградительные сооружения. После допроса их подвергали публичному унижению, за которым следовало собственно наказание. Некоторые беглецы отделывались пятьюдесятью ударами плетью или переводом в штрафную роту (судя по всему, подобное «снисхождение» оказывалось тем, кто бежал, «повинуясь порыву»). Большинство же расплачивалось за побег жизнью.

Иногда расправу вершили местные эсэсовцы. А время от времени пойманных беглецов казнили в соответствии с официальной процедурой: комендант лагеря делал формальный запрос и, получив от начальства ответ, приводил смертный приговор в исполнение. Начиная с 1942 года лагерное начальство привело в исполнение множество подобных ритуальных повешений, в духе самой первой лагерной казни заключенного Эмиля Баргацки летом 1938 года. Примером может служить и казнь узника-австрийца Ганса Бонаревица. Около полудня 22 июня 1942 года Бонаревиц бежал из Маутхаузена, спрятавшись в ящике на грузовике. Беглеца поймали уже через несколько дней. По возвращении в лагерь его ждала мучительная смерть. В течение недели его водили перед другими узниками вместе с ящиком, на котором эсэсовцы глумливо написали слова Гете: «Зачем куда-то уезжать, если все хорошо и здесь?» Затем 30 июля 1942 года эсэсовцы затолкали Бонаревица в тележку, в которой к крематорию подвозились трупы. Несколько узников потащили ее за собой к установленной на плацу виселице. Остальные узники тем временем стояли там же, вытянувшись в струнку. Процессия длилась более часа. Возглавлял ее узник, который выступал в роли распорядителя похорон, десять членов лагерного оркестра исполняли популярные детские песни, вроде «Все маленькие пташки вернулись». Во время следования процессии один эсэсовец делал фотографии последних минут жизни Бонаревица. Рядом с виселицей эсэсовские палачи секли и истязали несчастного, после чего приказали повесить. Но и тут, прежде чем он умер, веревка дважды обрывалась. Все это происходило под аккомпанемент лагерного оркестра.

Реакция узников на публичные повешения – или, как их саркастически окрестили, «вечера немецкой культуры» – была разной. Кто-то тихо клялся отомстить за товарища, кто-то выкрикивал слова протеста. Кто-то просто наблюдал, обвиняя беглецов в том, что из-за них эсэсовцы обрушивали репрессии на остальных заключенных. Но самой распространенной реакцией был страх. Как вспоминал один бывший узник Маутхаузена, после казни двух пойманных беглецов – при этом один из них был тяжело ранен и его к виселице несли – он отказался от всяких мыслей о побеге. «Это зрелище действовало: лучше в сердцах пнуть ведро в штольне, чем отправиться на виселицу!»

Публичные казни были не единственным средством борьбы СС против побегов. Иногда лагерное начальство сажало в лагерь в качестве заложников близких родственников беглецов. В других случаях вместо беглецов наказывали остальных заключенных. С самого учреждения концлагерей эсэсовцы избивали и мучили заключенных на перекличках. Впоследствии они не гнушались и убийствами. Весной 1941 года, после побега одного польского узника, эсэсовцы Освенцима для острастки заморили в карцере голодом десять заключенных. А еще через несколько месяцев, после очередного побега, та же участь ждала еще одну группу заключенных. Чтобы спасти одного из обреченных, священник-францисканец Максимилиан Кольбе вызвался умереть вместо него. Эсэсовцы на обмен пошли. Но так как две недели спустя Кольбе был еще жив, они сделали ему смертельную инъекцию. В Освенциме, да и в других лагерях, обычной мерой «профилактики» побегов были коллективные казни. Одной из их жертв стал молодой поляк Януш Погоновски, тайно переписывавшийся с семьей. Его в числе двенадцати узников повесили в Освенциме 19 июля 1943 года в назидание остальным после побега троих заключенных из трудового отряда.

Такая практика коллективного устрашения давала плоды. Заключенные, помышлявшие о побеге, отказывались от него, да и к побегам других относились со смешанными чувствами. С одной стороны, успешный побег, как любая неудача эсэсовцев, поднимал моральный дух заключенных. Более того, успешный побег давал надежду на то, что мир узнает о творимых в лагерях злодеяниях. С другой стороны, оставшиеся с ужасом ждали репрессий. Эсэсовцы знали, что многие заключенные воспринимают беглецов как предателей, и частенько играли на этом, как в случае с официантом Альфредом Виттигом, «зеленым» узником Заксенхаузена. Однажды летом 1940 года Виттиг пропал. Пока эсэсовцы обыскивали лагерь, остальные узники весь день до глубокой ночи стояли вытянувшись в струнку на плацу. Когда им наконец позволили разойтись по баракам, несколько человек потеряли сознание. Поиски Виттига возобновились утром. И после того как пропавшего нашли – тот спрятался, зарывшись в куче песка, – офицер СС передал его остальным заключенным со словами: «Делайте с ним что хотите». Около десятка заключенных, обозленные на Виттига за вчерашние страдания, забили несчастного насмерть. Причину смерти аккуратно запротоколировали в лагерных бумагах, ведь формально эсэсовцы были к его гибели непричастны. «Смерть от разрыва легких и других внутренних органов (забит насмерть заключенными)».

Мала Циметбаум и Эдек Галинский стали в Освенциме любовниками где-то во второй половине войны. Это был один из немногих романов в концлагере. С тех пор он сделался символом надежды и трагедии, был увековечен в книгах, фильмах и графическом романе. Оба были ветеранами Освенцима. Циметбаум, польская еврейка, была депортирована из Бельгии в сентябре 1942 года. Галинский прибыл на два года раньше с первым транспортом польских политзаключенных. Со временем оба получили привилегированные должности, что позволило им встречаться в рентгеновском кабинете лазарета женской зоны Бжезинки (Биркенау). Они часто говорили о совместном побеге и, тщательно его подготовив, рискнули осуществить свой план в субботу, 24 июня 1944 года. Переодевшись в украденную эсэсовскую форму, они поодиночке покинули лагерь и направились в город, как эсэсовцы в субботнюю увольнительную. Встретившись на берегу Вислы, они попытались пробраться в Словакию. Проведя две недели в бегах, они в конце концов заблудились в Карпатах и были пойманы пограничной стражей. Беглецов вернули в Освенцим, где их бросили в карцер – выцарапанные Галинским надписи на стенах можно прочесть и сегодня – и приговорили к смерти.

Тем не менее 15 сентября 1944 года, в день их казни, план показательной экзекуции пошел наперекосяк. В мужской зоне Бжезинки Галинского провели вдоль строя узников и подвели к эшафоту. Но прежде чем эсэсовец успел зачитать приговор, Галинский попытался повеситься сам, однако охранникам в последний момент удалось его удержать. Когда же палач выбил из-под ног Галинского доски настила, тот успел выкрикнуть призыв к массовому неповиновению. В женском лагере Бжезинка (Биркенау) Мала Циметбаум также оказала эсэсовцам сопротивление. Когда ее вели к установленной на плацу виселице, она вытащила лезвие и полоснула себе по запястью, а попытавшегося ее остановить эсэсовца ударила. Ошеломленная охрана оттащила ее прочь. В последний раз ее видели скорее мертвой, чем живой, на тележке возле крематория. Циметбаум осталась в памяти других узниц. Она не только сумела бежать из Освенцима, но нашла в себе мужество бросить вызов своим мучителям, сорвав тщательно подготовленный ими спектакль показательной казни. «Я в первый раз увидела, как заключенная еврейка осмелилась поднять руку на немца», – с восхищением вспоминала позднее одна из бывших узниц.

Случаи сопротивления обреченных хоть и были редкими, однако не беспрецедентными. Чтобы не дать приговоренным к смерти узникам, вроде Эдека и Малы, в последние мгновения жизни обратиться с призывом к другим, эсэсовцы перед казнью засовывали им в рот кляп. Тем не менее нацистские палачи знали, что подобного рода публичные казни еще больше разжигают в сердцах узников ненависть к ним. Видимо, по этой причине большая часть казней все же проводилась тайно. Но и за закрытыми дверями некоторые узники оказывали сопротивление, набрасывались на своих убийц, выкрикивали перед смертью политические лозунги. Эсэсовцы пытались отвечать на это смехом и все же в глубине души не могли не понимать, что так и не сумели сломить свои жертвы.

Случаи сопротивления имели место даже в газовых камерах Бжезинки (Биркенау). Некоторые узники – евреи, цыгане, представители других народов, – несмотря на всю тщетность попыток, сопротивлялись, когда эсэсовцы заталкивали их внутрь. Другие на пути в газовую камеру пели политические песни или религиозные гимны. Один из самых поразительных случаев произошел 23 октября 1943 года, когда рядом с газовыми камерами Бжезинки узница-еврейка выхватила из рук эсэсовца пистолет и открыла огонь по охранникам. В возникшей суматохе пострадало несколько немцев, причем унтершарфюрер СС Йозеф Шиллингер получил смертельное ранение. В конце концов эсэсовцы вырвали из рук узницы оружие и перестреляли всех заключенных. Впоследствии один охранник удостоился похвалы начальства за «решительные действия при подавлении мятежа». Сенсационная новость о смерти Шиллингера вскоре разнеслась по всему лагерю. Тотчас поползли слухи о том, как это произошло. Согласно самой популярной версии, убийцей была красивая молодая женщина, танцовщица. Что касается Шиллингера, то, согласно лагерной легенде, умирая, он якобы скулил: «О боже, за что мне такие мучения?» Возможно, эти последние слова не более чем плод фантазии узников. Зато месть эсэсовцев была вполне реальна. По ночам охранники обстреляли зоны Бжезинки из пулеметов. Жертвами стали более десятка узников. Впрочем, их гибель эсэсовцы не зарегистрировали, ведь Освенцим (Аушвиц) давно превратился в конвейер смерти.

Солнечным осенним днем в субботу, 7 октября 1944 года, вскоре после обеда несколько эсэсовцев вошли во двор близ крематория IV лагеря Бжезинка (Биркенау) и приказали выстроиться почти 300 узникам зондеркоманды – якобы для селекции и перевода в другой лагерь. Узники построились, и эсэсовцы принялись отбирать кандидатов. Однако нашлись те, что отказались выйти вперед. Ситуация накалялась на глазах. Внезапно один из самых старых узников, польский еврей Хаим Нойхоф, бросился на эсэсовца с молотком. Другие заключенные последовали его примеру. Пустив в ход камни, топоры, железные прутья, они оттеснили эсэсовцев за колючую проволоку. Лагерь огласился криками, выстрелами, воем сирен. Вскоре воздух наполнился дымом – но идущим не из труб крематория, как обычно, а из самого здания, которое подожгли заключенные. Так началось восстание зондеркоманды Бжезинки.

Назревало оно уже несколько месяцев. «Уже давно мы, заключенные зондеркоманды, хотели покончить с нашей ужасной работой, – писал осенью 1944 года узник Бжезинки Залман Градовский, – мы хотели устроить нечто значительное». Разговоры о восстании пошли еще весной 1944 года, возможно в связи с ликвидацией семейного лагеря (произошедшей в марте), однако этим дело и ограничилось. И все же заговорщики начали тайком запасаться оружием, в том числе ручными гранатами со взрывчаткой, украденной узницами женского лагеря с соседнего завода боеприпасов, которую они затем тайком приносили в зондеркоманду. Начиная с лета 1944 года призывы к вооруженному сопротивлению раздавались все громче и чаще. Узники зондеркоманды полагали, что такое их количество лагерному начальству уже не требуется, потому что кампания массовых убийств венгерских евреев в газовых камерах закончилась. А учитывая угрожающее наступление Красной армии, было похоже, что Освенцим вскоре эвакуируют. Заключенные зондеркоманды опасались, что эсэсовцы их просто перестреляют, чтобы сохранить страшные тайны «окончательного решения еврейского вопроса» (подобного рода опасения стали причинами восстаний в Треблинке и Собибуре годом ранее). Так что узники зондеркоманды Бжезинки (Биркенау) жили в ожидании худшего, однако их положение было настолько нестабильным, что планы восстания приходилось постоянно пересматривать и откладывать. Но вскоре ситуация потребовала немедленных действий. 23 сентября 1944 года эсэсовцы отобрали 200 узников из зондеркоманды, якобы для перевода в другие лагеря. Правда вскрылась уже на следующий день, когда товарищи нашли в крематории их обугленные останки. Когда же в начале октября эсэсовцы объявили об очередной селекции, узники, обслуживавшие крематорий IV, заподозрили, что для них это означает смертный приговор. И было решено: сейчас или никогда.

К сожалению, к восстанию заключенные Бжезинки были подготовлены плохо. Они не могли рассчитывать на помощь лагерного подполья. Ведь большая часть заключенных давно усвоила урок: сопротивление бесполезно, поскольку ведет лишь к еще более суровым репрессиям. Существовал и неразрешимый конфликт интересов между заключенными из зондеркоманды, которым терять было нечего, и остальными узниками, надеявшимися через несколько месяцев выйти на свободу. «В отличие от нас им спешить было некуда», – с горечью писал Залман Левенталь осенью 1944 года. Увы, и в самой зондеркоманде не было единства относительно вооруженного сопротивления: одни были измотаны физически и морально, другие хотели дождаться более благоприятного момента, когда к восставшим присоединился бы весь остальной лагерь. Среди тех, кто призывал не спешить, было и руководство зондеркоманды, так как им селекция 7 октября 1944 года не угрожала. Поэтому они решили в восстании не участвовать. Таким образом мятежники оказались не просто в меньшинстве, но и плохо организованы. Времени на разработку продуманного плана не было. Восстание с самого начала сопровождалось поспешностью и суматохой. Поскольку здание крематория IV охватило пламя, заключенные не смогли добраться до спрятанных в нем ручных гранат. Таким образом, их самое грозное оружие оказалось похоронено под рухнувшей крышей здания, и пустить его в ход не удалось.

Восстание было обречено с самого начала. В считаные минуты к горящему крематорию прибыло подкрепление эсэсовцев, которые быстро перестреляли беззащитных узников. Заглянув во двор, единственный чудом выживший заключенный увидел десятки своих товарищей, которые «неподвижно лежали на земле в забрызганных кровью арестантских робах». Стоило кому-то пошевелиться, как эсэсовцы открывали по нему огонь. Тем временем остальные заключенные успели перебежать в соседний крематорий V и спрятались внутри. Но вскоре эсэсовцы выволокли их наружу, швырнули на пол вместе с другими пойманными их товарищами и убили выстрелами в затылок. Когда каратели закончили кровавую расправу, рядом с обоими крематориями осталось лежать не менее 250 трупов.

Однако примерно через полчаса после того, как Хаим Нойхоф нанес свой первый удар у крематория IV, рядом с крематорием II поднялась вторая волна восстания. Услышав гремящие по соседству выстрелы и увидев дым, узники тамошней зондеркоманды поняли, что происходит, однако по приказу своего руководства не стали предпринимать никаких действий. Но когда в их сторону направилась немногочисленная группа эсэсовцев, несколько советских военнопленных не выдержали и толкнули немца-капо в горящую печь. К ним волей-неволей оказались вынуждены присоединиться остальные заключенные зондеркоманды крематория II, что они и сделали, вооружившись ножами и ручными гранатами. Вырезав дыру в окружавшем крематории заборе, около сотни узников сумели бежать. К сожалению, большинство из них эсэсовцы поймали. Несколько человек добрались до крошечного городка Райско, примерно в 3 километрах от лагеря, где спрятались в сарае. В конце концов эсэсовцы выследили и их и сожгли прямо с укрытием.

Этим репрессии не ограничились. В течение последующих недель эсэсовцы казнили последних оставшихся в живых участников восстания. В их числе был и Лейб Лангфус, убитый после последней селекции заключенных зондеркоманды 26 ноября 1944 года. Накануне казни он написал прощальную записку: «Мы уверены, что они поведут нас на смерть». Среди жертв были и четыре узницы, проносившие на территорию лагеря взрывчатку. Одна из них, Эстузия Вайцблюм, после нескольких недель истязаний написала сестре прощальное письмо: «У тех, кто по ту сторону от моего окна, еще есть надежда. У меня нет ничего. Все потеряно. Но как же хочется жить».

В отличие от восстаний в Собибуре и Треблинке, где несколько сот заключенных смогли убежать от своих преследователей, в Бжезинке из участников восстания не спасся никто. Причиной тому стало большее количество эсэсовцев в Освенциме и вокруг него, а также более тщательная система охраны лагеря, которая была усилена в тот год во избежание организованных действий со стороны узников. В течение нескольких часов эсэсовцы уничтожили более двух третей из 660 человек зондеркоманды Бжезинки. (При этом сами эсэсовцы потеряли троих, которым посмертно воздали почести как героям.) Не пострадали лишь узники зондеркоманды из числа обслуживавших крематорий III. Они не принимали участия в восстании и продолжали работать, как будто ничего не произошло.

Не положило восстание конец и массовому уничтожению евреев в Бжезинке (Биркенау). Сгоревший крематорий IV бездействовал уже с мая 1943 года. Зато лагерное начальство продолжало активно использовать остальные мощности. Всего за две с небольшим недели после восстания в газовые камеры спешно отправили около 40 тысяч мужчин, женщин и детей. Среди них были и евреи Терезиенштадта. Хотя эсэсовцы сохраняли гетто до самого конца, большую часть его обитателей осенью 1944 года перевели в Освенцим, где практически всех убили уже в самые первые дни. Последний транспорт из Терезиенштадта прибыл 30 октября 1944 года, доставив в лагерь 2038 мужчин, женщин и детей. 1689 человек эсэсовцы направили в газовые камеры сразу. По всей видимости, это был последний случай массового убийства подобных масштабов в истории лагеря.

Восстание в Бжезинке проливает свет на жуткую дилемму, стоявшую перед узниками в концлагерях. Участники восстания знали, что почти наверняка погибнут. Мало кто был готов пойти на такой риск. В целом на вооруженное сопротивление осмеливались те, кому грозила гибель. С их стороны это было не что иное, как мужество обреченных перед лицом смерти. «У нас не осталось надежды дожить до освобождения», – писал Залман Градовский незадолго до своей гибели во время восстания 7 октября 1944 года. В отличие от него те заключенные, которые надеялись выжить, не приняли участия в самоубийственном мятеже. Именно поэтому основные группы лагерных подпольщиков проголосовали против участия в восстании осенью 1944 года. В результате узники зондеркоманды чувствовали, что их предали и бросили на произвол судьбы.

И все же это восстание осталось ярким примером мужества концлагерных заключенных. Знаем же мы о нем в первую очередь от выживших заключенных зондеркоманды Бжезинки. Когда в середине января 1945 года эсэсовцы оставили Освенцим, около сотни членов зондеркоманды оказались среди нескольких тысяч заключенных, которых погнали на запад. Практически все они – в том числе Шломо Драгон, его брат Авраам, а также Филип Мюллер – дожили до освобождения. К сожалению, такая счастливая судьба была скорее исключением из правил. Последние месяцы существования лагерей были самыми страшными и, лишь по официальным оценкам, стоили жизни нескольким сотням тысяч человек. Чем ближе было освобождение, тем выше были шансы заключенных до него не дожить.