Глава 10. Отсутствие выбора
Однажды, незадолго до окончания войны, несколько узников Дахау, стремясь доказать, что можно обойтись без непременных свар, уговорились целый день вести себя по-джентльменски. Привычные грубость и эгоизм должны были уступить место принятым на свободе учтивости и состраданию. В условленный день узники с самой побудки, умывания и завтрака изо всех сил старались соблюдать простые правила приличия. Однако до вечера не выдержал никто. Суровые лагерные реалии победили. «В людях торжествует звериное начало, – узнав об эксперименте, записал 19 января 1945 года в дневнике участник бельгийского Сопротивления и узник Дахау Артюр Оло. – Никто не в состоянии долгое время безнаказанно игнорировать устоявшиеся нормы общежития».
Хотя в своих послевоенных мемуарах выжившие нередко писали о концлагерях диаметрально противоположное, но в одном сходились все: судить о поведении узников в тех условиях по обычным меркам невозможно. Так же считали и в самих лагерях. Многие заключенные полагали, что лагерь извращал все нормы общепринятой морали. Милосердие могло оказаться самоубийственным, а попрание моральных принципов – вплоть до убийства – оправданным. Непонимание этого, неумение приспособиться к законам лагеря могло стоить жизни. Но что, собственно, представлял собой это закон?
Некоторые заключенные отвечали коротко: это был закон джунглей. По их мнению, условия лагерной жизни приводили к непримиримой борьбе за блага и положение. Результатом была огромная пропасть между горсткой привилегированных, в первую очередь капо, и массой рядовых узников, вынужденных ежедневно бороться за дополнительную пайку хлеба, постельные принадлежности или одежду. Согласно этой нелицеприятной точке зрения, заключенные были соперниками в борьбе за выживание, в этой войне всех против всех. Медленно умирая в последний год войны в адских условиях филиала лагеря Нойенгамме, немолодой узник-бельгиец с горечью писал в записке сыну, который сам тяжело болел и лежал в лазарете: «Лагерь не узнать, остались только волки среди волков!» Это видение кажется слишком мрачным по отношению к концлагерям в целом. Однако на него нельзя закрывать глаза. Как бы мы ни пытались идеализировать братство заключенных, объединенных страданиями, конфликты между ними были суровой реальностью, и чем смертоноснее делалась система концлагерей, тем более жестокими становились и эти конфликты.
И все же взаимоотношения между узниками не сводились исключительно к агрессии и праву сильного. Существовали некие неписаные правила. Согласно такому неписаному кодексу кража хлеба у товарища считалась преступлением. Создание запаса хлеба требовало неимоверной самодисциплины. Полуголодный узник легко мог поддаться соблазну съесть всю пайку целиком. Каждый кусок черствого хлеба был символом воли человека к жизни, и любая кража такого куска воспринималась как непростительное предательство. Вот что обычно говорил новичкам староста камеры в лагере Нойенгамме: «Украсть у товарища хлеб – самый страшный грех. Это все равно что украсть жизнь». К сожалению, воровство это не останавливало и порождало отнюдь не торжество справедливости, поскольку нередко жертвами неконтролируемой ярости становились невинные узники. Тем не менее подобные кражи считались проступками, заслуживающими наказания.
Иными словами, некая моральная система все же имела место. Хотя узники и не были способны придерживаться того же этического кодекса, что и на свободе, как, например, в случае с «джентльменами» в Дахау, даже в искаженной системе концлагерных ценностей сохранялись представления о добре и зле. Разумеется, согласны с ними были далеко не все, однако неких границ большинство узников старались не преступать. Придерживаться этих основных правил означало не только выжить, но и сохранить хотя бы толику самоуважения. «Я честен со всеми, – тайно писал Януш Погоновски своей семье из Освенцима в сентябре 1942 года, – на моей совести ни одного поступка, за который мне было бы стыдно».
В одиночку сохранить достоинство было практически невозможно. Погоновски с благодарностью пишет о двух товарищах, которые помогли ему встать на ноги после тяжелой болезни, поддержав его материально и морально. Именно благодаря им, пишет он, душа его по-прежнему «здорова, горда и чиста». Подобная взаимная поддержка в концлагере была отнюдь не исключением, как считают некоторые, а скорее правилом. Принимать она могла самые разные формы – кто-то делился хлебом, кто-то вел политические дискуссии, подрывая тем самым стремление эсэсовцев к тотальной власти над узниками.
Многие заключенные считали это актами сопротивления. Даже само выживание было «формой сопротивления», как писала в своем дневнике в феврале 1945 года Агнес Рожа. Некоторые ученые склонны разделять это мнение, поднимая под сопротивлением все случаи нонконформистского поведения в лагере. По меткому выражению итальянского психолога Андреа Девото, «запрещено было все, поэтому все что угодно могло быть сопротивлением». К сожалению, столь широкое, всеохватное определение слишком размыто. Не означает ли оно, что под него должен подпасть и узник, саботировавший производство немецких боеприпасов, и тот, кто лишь всеми силами, иногда за счет товарищей, пытался выжить? Однако в лагерях и сопротивление в более узком смысле выглядит проблематичным. Ведь подорвать нацистский режим заключенные при всем желании не могли.
В итоге четче обозначить стоявшие перед узниками дилеммы нам помогут другие термины, хотя и здесь без наложения различных категорий не обойтись. Тут и стойкость, включавшая поступки, направленные на личное самосохранение и самоутверждение, и солидарность с целью духовного выживания и защиты группы; и неповиновение, в том числе акции протеста, а также другие намеренные конфликты с лагерной администрацией. Учитывая безграничную власть СС, прямые конфронтации были редки и, к сожалению, не всегда однозначны. Так, например, побег из лагеря давал узнику возможность вступить в партизаны или поведать миру о преступлениях нацистов. С другой стороны, последствиями такого шага могла стать смерть других узников в рамках эсэсовской политики коллективного наказания.
