Фрица Гюнче переполнял стыд и гнев. В 1951 году школьный учитель из Нордхаузена, мысленно оглядывавшийся на последние годы Третьего рейха, возмущался сознательным беспамятством соотечественников, часто разыгрывавших неведение о насилии, творившимся в соседнем концлагере Дора. «Утверждающие подобное – отъявленные лжецы! – негодовал Гюнче. – А как же колонны арестантов, которые гнали через весь город? А трупы, которые в открытую везли в Бухенвальд? А узники, вкалывавшие на заводах и стройках бок о бок с местными? Все это достаточное свидетельство того, – писал Гюнче, – что мы знали о лагере Дора и его запуганных обитателях! Мы не совали нос в то, что там творилось, мы боялись протестовать. Мы в ответе за то, что там происходило». Одинокий голос учителя потонул в упорном замалчивании нацистских преступлений, охватившем почти всю Германию начала 1950-х годов (его неопубликованная рукопись прочно и надолго осела в одном из восточногерманских архивов), – Гюнче на многочисленных примерах показал, откуда в последние годы Третьего рейха немцы могли узнать о концлагерях. По всей стране возникали все новые филиалы главных лагерей, немецкий народ все чаще становился свидетелем творимых от его имени преступных деяний. Однако правду о концентрационных лагерях узнавало не только население Германии; зверства нацистов становились общим достоянием в странах антигитлеровской коалиции.

Концлагеря никогда не были полностью отрезаны от внешнего мира, и менее всего от жившего по соседству местного населения. Попытавшись в конце 1930-х годов изолировать лагеря, после начала войны СС так и не смогли сделать их абсолютно закрытыми. Невозможно было полностью скрыть убийства советских военнопленных и других жертв нацизма, когда колонны полуживых от голода заключенных гнали к воротам лагерей, после чего из труб крематориев поднимался предательский дым. «Трубы крематория день и ночь исторгали отвратительный смрадный дым», – вспоминала после войны одна жительница города Дахау. Другой точкой соприкосновения с местным населением был трудовой лагерь. Теоретически эсэсовцы все еще пытались отогнать зевак. Всех, кто не успевал разойтись, охранникам лагеря Дахау в 1942 году приказали отводить к администрации лагеря. Однако в начале 1940-х годов подобные предписания соблюдать стало практически невозможно, поскольку все больше заключенных размещали за пределами лагеря (накануне стремительного роста числа филиалов главных лагерей). Нередко инициаторами подобного размещения выступали местные чиновники и торговцы. Особенно заинтересованы в рабочих руках были крестьяне, и они часто обращались к администрации концентрационного лагеря с просьбой оказать помощь в уборке урожая – практика, принятая в государственных тюрьмах. Одной из нанимательниц была Гретель Мейер из Флоссенбюрга, в июне 1942 года попросившая коменданта лагеря выделить для покоса «команду из четверых заключенных», поскольку у нее «муж на фронте» (запрос был удовлетворен ВФХА). Дефицит сельскохозяйственных рабочих привел к тому, что в СС стали «давать напрокат» немало заключенных. Осенью 1942 года около 13 % узниц Равенсбрюка работали в крестьянских хозяйствах.

Иногда заключенные работали в мелких фирмах, в соседних городках и крупных городах. С осени 1942 года, после того как Гиммлер приказал задействовать строительные бригады СС на расчистке развалин, таких узников стало больше. В полосатых арестантских робах – издавна ассоциировавшихся у людей с преступниками – заключенные находились у всех на виду, равно как на виду было и жестокое обращение с ними эсэсовцев. Бывший узник Фриц Брингман вспоминал о необычном эпизоде, произошедшем на улицах Оснабрюка в конце 1942 года. Когда эсэсовец набросился на потерявшего сознание заключенного, из собравшейся у места происшествия толпы вышла женщина и, встав перед упавшим, отругала эсэсовца. В тот же вечер заключенные бурно обсуждали это заступничество как доказательство того, что «некоторые немцы еще не забыли разницу между добром и злом».

Однако в первые годы войны в сознании подавляющего большинства немцев лагеря и их узники оставались некой абстракцией. С заключенными почти не сталкивались, и в прессе о них писали редко; даже о создании такого нового крупного лагеря, как Освенцим, запретили упоминать как в местных, так и в общегерманских газетах. Но разумеется, систему лагерей не обошли вниманием полностью. Время от времени она фигурировала в публичных выступлениях и в массовой культуре. Например, в 1941 году на Большой выставке немецкого искусства в Мюнхене на одном написанном маслом полотне крупного формата были изображены десятки заключенных – узнаваемых по робам, головным уборам и треугольникам разного цвета, – работавших в каменоломне Флоссенбюрга (картина была приобретена за 4 тысячи рейхсмарок от имени Гитлера). Местные нацистские бонзы также продолжали угрожать «возмутителям спокойствия» лагерями, а поэтому летом 1942 года Гиммлер даже издал официальное предупреждение. Немецкие граждане – слишком приличные люди, утверждал он, чтобы постоянно подвергать их угрозам столь сурового наказания. И большинство немцев загнало факт существования концлагерей в глубины сознания, так же как еще в конце 1930-х годов. Если о заключенных и думали, то, вероятно, представляли себе опасных преступников и других врагов государства. Этот образ так прочно впечатался в умы, что долго сохранялся и в послевоенные годы.

Роль концлагерей в нацистском «окончательном решении» еврейского вопроса также не осознавалась обществом в полной мере. Разумеется, завеса секретности, прикрывавшая геноцид в Освенциме, никогда не была столь плотной, как хотелось бы творившим его нацистским преступникам. В эсэсовских кругах, по всей видимости, хорошо знали о происходящем. После того как доктор Иоганн Пауль Кремер принял участие в первой селекции в сентябре 1942 года, он записал в своем дневнике: «Не зря Освенцим называют лагерем смерти!» Помимо эсэсовцев свидетелями преступлений в Освенциме были и некоторые солдаты вермахта, и в 1944 году несколько старших армейских офицеров были хорошо осведомлены о том, что там проводились массовые убийства узников в газовых камерах. Железнодорожники и другие государственные служащие также были в курсе происходящего. В январе 1943 года высшие судебные чиновники Германии, которых нацисты в предвоенные годы держали подальше от концлагерей, во главе с имперским министром юстиции Тирахом совершили поездку в Освенцим. Многие местные жители тоже кое-что знали о массовых убийствах в соседнем лагере. В самом деле, слухи ходили по всей округе, правда, главными жертвами иногда считали не евреев, а поляков. Благодаря друзьям и родственникам, а также радиопередачам англичан и американцев зловещая слава Освенцима (Аушвица) проникала и в рейх. Что касается евреев, которых еще не успели депортировать, то известия о смерти их друзей и знакомых оставляли мало сомнений в том, что Освенцим был «быстро работающей бойней», как 17 октября 1942 года записал в дневнике Виктор Клемперер. Несмотря на все это, Освенцим отнюдь не стал в нацистской Германии притчей во языцех. Хотя многие рядовые немцы слышали о массовых убийствах европейских евреев на Востоке, в основном в их представлении они связывались с массовыми расправами и расстрелами, а не с самими концентрационными лагерями. Большинство немцев узнали об Освенциме лишь после войны.

Такое незнание было во многом результатом усилий, предпринятых нацистскими властями, чтобы замолчать преступления, творимые эсэсовцами в лагерях. Эсэсовцам, служившим в лагерях, запрещалось отправлять обычной почтой одежду заключенных с пятнами крови – начальство опасалось, что при случайном повреждении посылок ее увидят посторонние. Также запрещалось отправлять уведомления родственникам о смерти советских граждан, угнанных на принудительные работы, после того как слухи о высокой смертности в лагерях широко распространились на оккупированном Востоке. Кроме того, СС во избежание подозрений начали использовать тайный код для сокрытия количества смертей, зафиксированных лагерной администрацией. Что касается слухов, то нацистские власти, видимо, сожалели о том, что не отменен приказ гестапо от октября 1939 года, разрешавший «распространять слухи» о лишениях в лагерях с целью повышения «устрашающего эффекта». В действительности же за разговоры о насилии и убийствах по-прежнему наказывали. Болтливые лагерные охранники отделывались минимальным наказанием, хотя некоторых все-таки заключали под стражу. Кому-то везло меньше. После того как летом 1943 года некий стоматолог из Ганновера, состоявший в нацистской партии с 1931 года, сказал пациенту, что сожалеет о применении в концлагерях «средневековых методов пыток» и убийстве миллиона евреев, немецкий суд приговорил его к смерти.

Для надзора за распространением сведений о лагерях нацистские власти продолжали строго ограничивать связи заключенных с внешним миром. Пересылка писем, которые разрешалось отправлять два раза в месяц (многим группам заключенных гораздо реже или вообще запрещалось), по-прежнему строго контролировалась. Письма можно было писать разборчивым почерком исключительно по-немецки – это лишало большинство иностранных заключенных права на переписку, – и все упоминания о болезнях, рабском труде и лагерном распорядке были строго запрещены. Нередко заключенным запрещалось сообщать даже о том, что они находятся в концлагере.

Несмотря на принудительно выхолощенное содержание, для заключенных как письма, так и долгожданные ответы, которые они иногда получали, значили очень много. Известия о том, что их близкие живы, становились для них источником великой силы. «Я читал твое письмо снова и снова, – писал в ноябре 1944 года Хаим Герман из зондеркоманды Бжезинки (Биркенау) в последнем письме к жене и дочери во Францию. – Я не расстанусь с ним до последнего вздоха». Между тем заключенные продолжали обходить запреты СС. Некоторые аллюзии – наподобие вопроса «Как дела у дяди Уинстона?» – были настолько очевидны, что пропустить их могли лишь самые тупоумные цензоры. Другие намеки были тоньше, для их понимания требовалось знания чужой культуры. «У госпожи Халяль [Halál – по-венгерски «смерть»] здесь очень много работы», – написала Алиса Бала из Бжезинки в июле 1943 года. Некоторым заключенным даже удалось тайно передать на волю сообщения, в которых они выражались откровеннее. В своем последнем письме из Освенцима, написанном в апреле 1943 года, всего за три месяца до смерти, 20-летний Януш Погоновски сообщил своей семье о том, что его лучшего друга недавно застрелили. Он также умолял присылать из дома больше посылок, потому что «с продуктами у меня плохо». Подобные сообщения подпитывали на воле слухи о концлагерях. Другие подробности доходили от возвращавшихся из лагерей заключенных.

Надежды заключенных на освобождение испарились с началом войны. Осенью 1939 года Рейнхард Гейдрих приказал в военное время не освобождать заключенных из-под «охранного ареста». Исключения возможны, добавлял он, но полицейские должны удостовериться в том, что на свободу не выйдут политические активисты, опасные преступники или «закоренелые асоциальные элементы». Как мы видели, всего несколько месяцев спустя Генрих Гиммлер положил конец освобождению евреев, и этот приказ соблюдался неукоснительно. Согласно подаваемой Гиммлеру закрытой статистике, с июня 1940 по декабрь 1942 года из Освенцима освободили всего одного еврейского заключенного. И все же полного запрета на освобождение заключенных не было. Например, в 1940 году в Равенсбрюке освободили 387 женщин, а из Заксенхаузена вышел на свободу 2141 мужчина. Это была лишь малая толика заключенных данных лагерей, но достаточная для поддержания надежд томившихся в неволе. Среди немногих счастливчиков были немцы, носившие на робах зеленые, черные и красные треугольники, а также иностранцы, в том числе чехи и поляки.

Одно из крупных освобождений произошло 8 февраля 1940 года, когда после сильного давления из-за рубежа Гиммлер санкционировал выход на свободу ста преподавателей Краковского университета. Часть освобожденных немцев сразу же призвали на военную службу. С лета 1939 года заключенные призывного возраста могли пройти медосмотр прямо в лагерях и, признанные годными, к удивлению самих новобранцев, быть призванными на военную службу сразу после освобождения.

С 1942 года освобождать заключенных стали гораздо реже – из-за страха полиции перед возможным ростом преступности и массовых беспорядков. Согласно статистике СС, во второй половине 1942 года из лагерей освобождали в среднем около 800 человек в месяц. Иногда на протяжении месяцев на свободу не выпускали ни одного человека. В первую неделю ноября 1943 года, например, освободили всего трех из более 33 тысяч заключенных Бухенвальда. Достаточно частые в предвоенные годы массовые освобождения почти полностью прекратились. Одним из редких исключений было быстрое освобождение бывших социал-демократов, арестованных летом 1944 года в ходе операции «Гроза». Большую часть арестованных полицейские власти выпустили спустя всего несколько недель. Произошло это после народных волнений, а также критики явной незаконности арестов никак не связанных с оппозицией пожилых немцев, которая раздалась даже со стороны высокопоставленных нацистов.

Не все выпущенные узники действительно получили свободу: несколько тысяч человек отправили в зондеркоманду Дирлевангера, зловещее формирование СС, превращавшее бывших заключенных в убийц. Зондеркоманда Дирлевангера была сформирована в 1940 году, после приказа Гитлера создать специальный отряд из бывших браконьеров, отбывавших срок в государственных тюрьмах за незаконную охоту. В мае и июне 1940 года десятки человек были доставлены для прохождения военной подготовки в Заксенхаузен (в 1942 году туда прибыло еще несколько новых групп). Этим поначалу небольшим подразделением, названным по его фамилии, командовал Оскар Дирлевангер, один из самых одиозных персонажей в паноптикуме эсэсовских злодеев, уже успевший выделиться безудержным размахом своих уголовных деяний – от радикального политического насилия до растрат и сексуальных преступлений. Став командиром зондеркоманды, он существенно пополнил этот список грабежами, изнасилованиями и убийствами, специализируясь на уничтожении беззащитных мирных жителей на оккупированном Востоке.

В 1943–1944 годах около 2 тысяч заключенных немецких концлагерей пополнили ряды зондеркоманды Дирлевангера, успевшей разрастись в крупное формирование СС. Среди них были так называемые асоциальные и криминальные элементы, включая несколько гомосексуалистов, недавно кастрированных за «дегенеративное половое влечение». Далеко не все из них стремились променять привычные лагерные бараки на неизвестное, полное опасностей фронтовое будущее. «К тому времени в лагере мы освоились, – позднее писал один заключенный-уголовник, – и могли бы спокойно дождаться там конца войны». Некоторых из них вскоре вернули в лагеря; другие пустились в бега или перешли к партизанам. Но большинство вступили в одно из самых зловещих формирований Третьего рейха, где грань между жертвой и преступником стиралась. Годами страдавшие как изгои в лагерях, эти люди сражались за нацистов и совершили ужасные преступления, одновременно подвергаясь насилию со стороны эсэсовцев. Дирлевангер всячески терроризировал своих подчиненных (Гиммлер одобрял применение «средневековых» методов в отношении «наших лагерных бездельников») и превратил бывших заключенных в пушечное мясо. Гиммлер считал, что, «принося в жертву преступные элементы», удастся спасти немало жизней «немецких ребят».

Одной из таких жертв был 35-летний Вильгельм К. из Мюнхена. Доведенный до нищеты, этот отец пятерых детей начал браконьерствовать, чтобы прокормить семью, и с 1942 года сидел в Дахау. Несмотря на сочувствие коммунистам и ненависть к эсэсовцам, он не мог не вступить летом 1944 года в формирование Дирлевангера. «Тебе и детям, – написал он жене в конце августа в переданном тайно письме, – нужны деньги, и сейчас другого выбора, кроме как вступить в их ряды, у меня нет, поэтому прошу тебя, милая, не сердись». Через несколько недель Вильгельм К. погиб в ходе операции по подавлению Варшавского восстания, во время которой формирование Дирлевангера (в этот период – полк) отличилось особой жестокостью.

Осенью 1944 года в формировании Дирлевангера (с октября 1944 г. – бригада) появились первые политические заключенные. Отчаянно пытаясь укрепить обороноспособность рейха, Гиммлер решил задействовать для своих целей открытых врагов нацистского режима, таких как сидевшие в лагерях немецкие коммунисты. Этих узников заманивали в отряд Дирлевангера ложными посулами и сильнейшим давлением. Их оставшиеся за колючей проволокой товарищи по лагерю очень за них волновались. «Я едва не расплакался, увидев их в таком виде», – записал в своем дневнике Эдгар Купфер из Дахау после встречи с бывшими товарищами, обряженными в эсэсовскую форму с эмблемой «Тотенкопф». В середине ноября 1944 года почти 800 бывших заключенных прибыли в Словакию, чтобы влиться в соединение Дирлевангера. Многие из них при первой удобной возможности надеялись сбежать, и удалось им это даже быстрее, чем они рассчитывали. Примерно через месяц две трети этих новобранцев перешли на сторону Красной армии. На тот момент это был, пожалуй, самый масштабный случай дезертирства немцев за всю войну. Однако эйфория перебежчиков продлилась недолго – большинство беглых немецких антифашистов закончили жизнь в советских трудовых лагерях.

24 мая 1944 года, сообщая генералам вермахта о депортации венгерских евреев в Германию, Гиммлер утверждал, что простые немцы ничего об этом не узнают. СС получили приказ изолировать этих заключенных наподобие невидимых рабов секретных подземных заводов. «Ни один из них, – заверял Гиммлер, – никогда не попадет в поле зрения немецкого народа». Однако давняя поли тика СС по сокрытию концлагерей – никогда так и не ставшая стопроцентно успешной – в 1944 году уже не срабатывала из-за чудовищного прироста численности заключенных и количества лагерей-филиалов. Хотел того рейхсфюрер СС или нет, но созданная им концлагерная система плотно вплелась в ткань немецкого общества. В округе Линц, например, разрастание лагерного комплекса Маутхаузен в итоге привело к тому, что на каждые пять местных жителей приходился один заключенный.

Близкие контакты неизбежно происходили при принудительном труде, когда множество узников лагерей оказывалось рядом с гражданским населением и работало под его руководством. Летом 1944 года в Доре на производстве ракет «Фау-2» трудилось 5 тысяч узников концлагерей и 3 тысячи немецких рабочих, многие из которых были местными жителями. Один из заключенных Доры, французский студент Ги Рауль-Дюваль, впоследствии попытался обобщить впечатление узников от этих немецких рабочих: «Были среди них и настоящие свиньи, и хорошие люди, но большинство составляли тупые мерзавцы, не злобные, а скорее агрессивные, измученные бесконечной войной… запуганные полицией и инженерами, измотанные, убежденные в неминуемом крахе Третьего рейха и тем не менее не смирившиеся с мыслью о неотвратимом крушении режима, а поэтому по инерции верившие в то, что им внушали нацисты».

Среди меньшинства местных немецких рабочих, названных Раулем-Дювалем «свиньями», наверняка были начальники, упивавшиеся своей властью. Им даже не требовалось поднимать на заключенных руку; для этого имелись капо. Тем не менее некоторые позволяли себе рукоприкладство, в первую очередь в строительных лагерях, где жизнь заключенных стоила особенно дешево. Иногда насилие перехлестывало через край, и издавались даже письменные запреты: если заключенные нарушали правила, следовало докладывать руководству, а не избивать их. Доносы эсэсовцам действительно поступали часто и могли привести к быстрому наказанию виновных, как в филиале Ганновер-Мисбург, где в начале 1945 года бельгийского и французского узников казнили после того, как один немецкий рабочий пожаловался лагерному надзирателю о том, что те, дескать, украли его бутерброд.

Были среди немецких рабочих и такие, кто помогал заключенным (что, однако, не мешало им в других ситуациях вести себя куда более законопослушно), делясь с ними едой и прочими припасами. Некоторые немцы преследовали при этом личные интересы, наживаясь на сделках с доведенными до крайности заключенными. Другие были движимы искренней добротой. Жестокость лагерей заражала не всех, кто соприкасался с ней; одни рабочие со временем очерствели, другие, узнав отдельных заключенных поближе, напротив, смягчили к ним отношение. Некоторые даже пытались вступиться за заключенных, отвести при случае от них подозрения эсэсовцев. Когда в Освенциме охранники обвинили в саботаже еврейского заключенного, неправильно просверлившего отверстия в дорогостоящей металлической заготовке, в результате чего она оказалась «запорота», мастер-немец объяснил произошедшее случайной ошибкой обычно «надежного работника». Пожалуй, самым известным и выдающимся в этом ряду был немецкий предприниматель Оскар Шиндлер, который помог спасти сотни жизней еврейских заключенных, улучшая условия их труда на своем заводе металлических изделий и боеприпасов. Он спасал их и от уничтожения, сначала в филиале Плашува лагере Заблоч (созданном на базе принадлежавшего ему завода), а затем, после перевода осенью 1944 года производства и, соответственно, многих заключенных в новый лагерь, уже там, в Брюннлице (ныне Брненец), бывшем частью комплекса Гросс-Розена, в Моравии.

Но наряду с жестокостью и стремлением поддержать узников царили равнодушие и отчужденность. Собственно, именно они и были самой распространенной реакцией немецких рабочих. «На самом деле для гражданских лиц мы были и оставались неприкасаемыми», – признавался Примо Леви, рассказывая о контактах с немецкими рабочими в Моновице. Испытывая неловкость от близости заключенных, многие немцы делали вид, что не замечают изможденных созданий в уродливых арестантских робах в полоску. Они в буквальном смысле научились не видеть заключенных. Как-то раз Роберт Антельме подметал пол в канцелярии в Гандерсхайме, где работало много мужчин и женщин из местных. «Для них я был просто пустым местом», – писал он впоследствии. Когда Антельме однажды поднял с пола бумажку, валявшуюся рядом с одним из сидевших за столом мужчин, тот невольно отпрянул. «Немец дернул ногой, будто сгоняя во сне докучливую муху». А одна из женщин, случайно встретившись взглядом с Антельме, явно занервничала. «Я продолжал смотреть на нее, и это повергло ее в страшное смущение. Коснись я невзначай рукава ее блузки, ей стало бы дурно».

Подобные страхи подогревались впечатанными в мозги немцев предубеждениями по отношению к представителям враждебных народов в целом и к лагерным заключенным в частности. В глазах многих немецких рабочих вид обритых, изможденных болезнями заключенных лишь утверждал стереотипы, насаждавшиеся нацистской пропагандой. Масла в огонь подливало и лагерное начальство, предупреждая гражданское население о том, что на самом деле все узники – опасные преступники, а узницы – проститутки, страдающие венерическими заболеваниями. Культурные различия, проявлявшиеся также в том, что основная масса иностранных заключенных не знала немецкого языка, лишь усиливали подозрительность. Однако языковой барьер не был чем-то непреодолимым. На заводе резиновых изделий в Ганновере, где немецкие рабочие, изготавливая противогазы, трудились бок о бок с политзаключенными, точкой соприкосновения стала ненависть к диктаторам. «Hitler Scheiße [ «Гитлер – дерьмо»]», – говорили немцы. «Stalin Scheiße [ «Сталин – дерьмо»]», – отвечали им заключенные.

Разумеется, любые подобные контакты строго запрещались. Начальство предупреждало сотрудников, что всякое общение с заключенными запрещено распоряжением самого Гиммлера. Все, кто нарушит упомянутое распоряжение, в итоге будут сами взяты под так называемый охранный арест. Эти угрозы, несомненно, носили преимущественно сдерживающий характер, но время от времени власти подкрепляли их делом: нескольких рабочих-немцев за разговоры с заключенными действительно подвергли аресту. Более строгому наказанию, включая содержание под стражей в гестаповских лагерях, подверглись немцы, тайно передававшие письма заключенных, еду и питье. Уже в феврале 1942 года комендант Заксенхаузена Ганс Лориц проинформировал своих офицеров, что недавно передал в гестапо группу гражданских лиц, виновных в подобных преступлениях. Остальные рабочие, утверждал Лориц, должны «смотреть на заключенных как на врагов государства». В результате многие немцы научились скрывать истинные чувства и молчать.

Но главным фактором все же было безразличие. Немецкие рабочие в своем большинстве вряд ли теряли сон из-за страданий узников концлагерей. Они привыкли к тому, что иностранцев эксплуатируют во благо германской экономики и заключенные – лишь последний отряд гораздо более многочисленной трудовой армии рабов Третьего рейха. Повсюду царили смерть и разрушения, вызванные бушевавшей войной, войной, в которой многие немцы ощущали себя жертвами, страдавшими от нормирования продуктов питания, постоянных бомбежек и гибели родных и близких на фронтах. У погруженных в свои проблемы немецких рабочих не оставалось времени на размышления о судьбе заключенных. То же самое можно сказать и о других простых немцах. «Насколько помню, я вообще об этом не задумывался, сколь бы прискорбным это ни казалось, – так после войны описывал свои чувства один немец, в ту пору молодой солдат, насмотревшийся вволю и на эсэсовцев, и на заключенных в Освенциме в конце 1944 года, – думал о том, что случится со мной, и никакого дела до других не было».

Редль-Ципф был сонным городком в одной из горных долин Верхней Австрии, состоявшим из крестьянских хозяйств и уютных домиков с красивыми садами и огородами, затерявшимися среди раскидистых полей и лесистых гор. Осенью 1943 года безмятежную сельскую идиллию внезапно нарушил сооруженный неподалеку в горах полигон для испытания ракет «Фау-2». Туда доставили тяжелую технику и оборудование, были также возведены бетонные здания, проложены километры кабелей и рельсовых путей. Испытания ракетных двигателей сопровождались оглушительными взрывами. Затем в этих местах появились заключенные из учрежденного в окрестностях города нового лагерного филиала. Страдания узников было невозможно скрыть от местных жителей, нередко видевших, как тех колонной вели из лагеря, и горожане поговаривали о пытках и убийствах узников. Они узнавали об этом от инженеров, строителей, секретарей да и самих эсэсовцев, многие из которых квартировали у местных жителей. До самого лагеря было рукой подать: дети залезали на деревья и оттуда видели все, что делалось за ограждением. Короче говоря, как впоследствии признался один из жителей городка, «все местные знали о происходившем там».

То же самое можно сказать обо всех городах и селах Германии, вблизи которых в конце войны появились подлагеря. Эти лагеря стали частью местного пейзажа и социальной, административной и экономической жизни. Предприниматели предлагали свои услуги, официанты обслуживали эсэсовцев, а местные чиновники регистрировали умерших заключенных. Заключенные, как живые, так и мертвые, не могли остаться незамеченными. Некоторые местные жители получали возможность заглянуть в лагерь, так же как и родственники охранников. Во время посещений в сентябре и ноябре 1944 года лагеря Зальцгиттер-Ватенштедт, филиала Нойенгамме, жена Уго Бенке несколько раз мельком видела заключенных. Еще больше встреч происходило за пределами лагеря, на улицах города, когда колонны заключенных проходили мимо домов и магазинов. Некоторые их бригады работали в центрах городов, расчищая снег или завалы близ жилых домов, промышленных предприятий, вокзалов и церквей. Обычным делом были открытые проявления насилия, ибо эсэсовцы больше не видели смысла скрывать свою жестокость. Не была больше тайной и массовая смертность заключенных, поскольку умерших теперь перевозили открыто. Отдельные жители даже охотно помогали при этом эсэсовцам. В Бизингене, филиале Нацвейлера, местным извозчикам приказали вывозить из лагеря трупы для захоронения в братских могилах. «Однажды я вывез из лагеря для похорон 52 покойника», – свидетельствовал после войны один пожилой человек. Он даже знал, скольких из них казнили, поскольку из щелей деревянных гробов сочилась кровь.

Заметным стало присутствие заключенных и в более крупных немецких городах. Люди, жившие по соседству с наспех возведенными лагерями, были в курсе того, что там происходило. Например, лагерь Магда, филиал Бухенвальда, был построен на окраине жилого района в Магдебурге-Ротензе. Из окон и с балконов окрестных домов жильцы могли наблюдать за тем, что творилось за колючей проволокой, через которую был пропущен электрический ток, а их дети играли рядом с ней. Филиалы главных лагерей расползлись по большинству крупных немецких городов. В Мюнхене осенью 1944 года их насчитывалось не менее 19, от крошечных до огромных, наподобие Аллаха, в котором содержалось более 4700 заключенных. Кроме того, команды, состоявшие как минимум из 10 заключенных, занимались расчисткой разрушенных зданий. То же самое было и в других крупных городах. «Пока состав набирал ход, – вспоминал житель Дюссельдорфа, часто ездивший в поездах городской железной дороги и видевший тянувшиеся в лагеря колонны заключенных, – можно было даже разглядеть пожелтевшие, осунувшиеся от голода лица несчастных, их наголо обритые головы».

Горожане, как и упомянутые выше немецкие рабочие, относились к заключенным по-разному. Некоторые зеваки, в том числе дети, проявляли откровенную враждебность. Они оскорбляли проходивших по улицам заключенных, издевались над ними. Иногда толпа проявляла агрессивность и бросала в них палки и камни. Летом 1944 года, когда кучка мальчишек играла вблизи строительной площадки в Ганновере-Мисбурге, дети заметили Жан-Пьера Ренуара, в изнеможении присевшего перевести дух, и один из мальчишек, подстрекаемый остальными участниками банды, стал его избивать. Другие жители, напротив, узникам помогали. В исключительных случаях даже лагерному подполью. Еще чаще местные жители оставляли узникам еду, иногда делая посредниками своих детей. Венгерская еврейка Элла Козловски, работавшая на расчистке развалин в Бремене, много десятилетий спустя рассказывала, как одна немка с дочерью несколько недель ежедневно прятали для нее в тайнике бутылку с горячей кашей: «Мне трудно вам объяснить, как много это для нас значило». Мотивы подобного милосердия были самыми разными и диктовались политическими, религиозными и гуманитарными убеждениями или благодарностью узникам, спасавших местных жителей из-под развалин разрушенных домов.

И все-таки самой распространенной реакцией простых немцев было равнодушие. «Я счастлива, когда не слышу и не вижу ничего подобного», – призналась, говоря о своем отношении, жительница Мелька (Австрия). Заключенные об этой сдержанности знали. При встречах с простыми немцами они внимательно следили за выражением их лиц и жестами, ища малейшие знаки сочувствия, и расстраивались, когда те избегали смотреть им в глаза. Борец голландского движения Сопротивления Альфред Греневельд осенью 1943 года попал в кассельский филиал Бухенвальда. Он был поражен отчужденностью местных жителей, проходивших мимо их рабочей команды. «Было такое чувство, будто люди просто ничего не хотят знать! Они отводили глаза в сторону, словно загодя стараясь подавить все воспоминания об увиденном!»

Но что это молчание означало? Утверждалось, что добровольная слепота простых немцев свидетельствует об их соучастии в нацистских массовых убийствах, превращая из наблюдателей в преступников. Но это меняет местами пассивность общества и его причину. Не подлежит сомнению, что благодаря молчаливому согласию общественности эсэсовцам было легче осуществлять террор, однако подобное объяснение вряд ли проясняет сами мотивы такого молчаливого согласия, как и то, опирались ли совершавшиеся в концлагерях преступления на поддержку общества. Хотя общественные настроения периода войны трудно истолковать достоверно, очевидно, что многие немцы ощущали нечто большее, чем просто апатию. Многие из них продолжали поддерживать концлагеря как необходимый государственный институт. Попытка не замечать творимого над заключенными насилия обрела для них форму бегства от нелицеприятных картин окружающей действительности и политики, которую они в основном поддерживали. Кроме того, это свидетельствовало также и о боязни заключенных. Нацистская пропаганда немало преуспела в создании образа заключенных как особо опасных преступников, и страхи простых немцев вместе с притоком иностранных рабочих лишь усилиливались, усугубляясь россказнями и широко распространявшимися слухами о кражах и убийствах, якобы совершенными сбежавшими заключенными. Все это весьма ловко обыгрывалось местными нацистскими газетами. Иногда пойманных заключенных подвергали публичным казням.

В Германии концлагеря никогда не пользовались широкой известностью и поддержкой, ничего не изменилось и в конце правления нацистов. Многие немцы были искренне потрясены, впервые в жизни столкнувшись лицом к лицу с заключенными лагерей. Когда поражение Германии стало очевидным, подобная моральная озабоченность, вероятнее всего, подпитывалась опасениями, что победители будут мстить немцам. «Боже, помоги нам, избави нас от грядущего отмщения!» – восклицали осенью 1943 года немки при виде колонны изможденных украинских заключенных, которую гнали от железнодорожного вокзала Дахау в главный лагерь. Руководство СС хорошо знало о постоянной обеспокоенности немцев лагерями. Выступая 21 июня 1944 года перед генералами вермахта, Генрих Гиммлер признал, что рядовые немцы «очень часто» думали о лагерях и «сильно жалели» заключенных, а также допускали такие высказывания: «О, эти бедняги в концентрационных лагерях!»

Гиммлер и другие представители нацистской верхушки считали подобные критические взгляды крамольными. После неудавшегося покушения на Гитлера 20 июля 1944 года нацистская пропаганда во все горло вопила о якобы имевшихся у заговорщиков планах освобождения заключенных лагерей (в назидание туда бросили многих родственников заговорщиков, в том числе родных несостоявшегося убийцы Гитлера графа Штауффенберга). Многие немецкие борцы Сопротивления, как явствует из их листовок и частной переписки, действительно ненавидели лагеря. Однако концлагеря возмущали не только немцев – противников Третьего рейха, но и некоторых ярых нацистов.

Тогда почему эти опасения относительно лагерей не вылились в широкую поддержку заключенных? Главным фактором был и оставался, разумеется, страх, поскольку эсэсовцы открыто угрожали тем, кто пытался помочь узникам. Как и в случае с рабочими на заводах, власти свои угрозы иногда исполняли. Например, в Мюльдорфе в августе 1944 года местную жительницу арестовали за то, что она передала фрукты группе еврейских заключенных. Однако подобные случаи были редки. Годы нацистского правления превратили многих немцев в фаталистов. Охватившее бессилие выразили женщины, летом 1944 года заметившие, как охранники-эсэсовцы плетьми подгоняли измученных заключенных, шагавших строем из Штутгофа на работу. «Сочувствие – самое большее, на что мы оказались способны». Потому отведенный в сторону взгляд мог свидетельствовать и о бессилии.

Другие настроения преобладали среди населения оккупированной нацистами Европы. Хотя и там доминировали равнодушие, страх и конформизм, фактов неповиновения было гораздо больше. Отнюдь не редкостью была решимость противостоять оккупантам, что приводило к однозначному восприятию заключенных: их считали жертвами общего врага, нуждавшимся в помощи. Иностранные рабочие, трудившиеся на немецких заводах и стройках, чаще, чем их немецкие коллеги, помогали узникам лагерей. Военнопленные, отлично знавшие, что означало попасть в лапы к нацистам, также оказывали им поддержку. Британские солдаты, содержавшиеся в лагере для военнопленных (учрежденном осенью 1943 года) близ Моновица, часто делились с заключенными концлагеря едой из посылок, поступавших им по линии Красного Креста. Немецкий еврей Фриц Пагель, немного говоривший по-английски, работал механиком вместе с группой британских солдат и регулярно получал еду от пленного британского артиллериста. Этот англичанин, подвергая себя серьезной опасности, даже написал письмо брату Пагеля в Лондон.

Местные, те, кто жили по соседству с лагерями в странах оккупированной нацистами Европы, также проявляли больше мужества, чем немцы в самом Треть ем рейхе. Это ощутили все заключенные из строительных бригад, которых весной и летом 1944 года перебросили в филиалы лагерей, располагавшихся на территории оккупированных Франции и Бельгии (с целью создания стартовых площадок для немецких ракет). Несмотря на угрозы эсэсовцев, местные жители часто приносили узникам еду. Некоторые даже помогали беглым заключенным, предоставляя им одежду и кров. Герхард Маурер из ВФХА однажды пожаловался, что французское население оказывает беглецам «любую мыслимую поддержку». Заключенные-ветераны, наподобие 24-летнего свидетеля Иеговы Гельмута Кнёллера, были поражены щедростью местного населения в Западной Европе: «Мы, заключенные, прекрасно жили во Фландрии, это был лучший период за все время пребывания в неволе! Бельгийцы приносили нам всё… табак, а также хлеб, фрукты, сладости, сахар, молоко и тому подобное… у нас это было в изобилии». Вернувшись несколько недель спустя осенью 1944 года в Германию, Кнёллер был поражен совершенно другим отношением местного населения, приветственными криками встречавшего не заключенных, а охранников.

Враждебнее всего относились к концлагерям участники антигитлеровского движения Сопротивления в оккупированной Европе. В этом не было ничего удивительного, учитывая выдающуюся роль политического подполья, возникшего в лагерях в годы войны. Лагеря, как символы нацистского террора, часто осуждались в листовках и настенных надписях. В Вюгте (Нидерланды) местные жители даже якобы бросали камнями в эсэсовских охранников. Наибольшее значение имели систематические усилия, призванные помочь заключенным, напоминавшие деятельность активистов левого движения в Германии в 1933–1934 годах, прежде чем их организации были разгромлены. Польской Армии крайовой и другим организациям движения Сопротивления удавалось переправить заключенным Освенцима деньги, продукты питания, лекарства и одежду. «Спасибо вам за все. Лекарства – просто бесценный дар», – писал 19 ноября 1942 года польский заключенный членам местного подполья. Эсэсовцы были прекрасно осведомлены о деятельности борцов движения Сопротивления в окрестностях Освенцима. После первого побега заключенных, состоявшегося летом 1940 года, Рудольф Хёсс пожаловался начальству на отношение «польских фанатиков» к узникам лагеря, которые «готовы к любым действиям против ненавистных им эсэсовцев». Другой задачей организованного подполья был сбор и распространение информации о нацистских концлагерях. Польское движение Сопротивления, действовавшее в окрестностях Освенцима, получало много секретных сведений от заключенных, а также отдельные документы, украденные в лагере. Заключенные подвергали себя огромному риску, собирая подобные материалы, в надежде сделать их достоянием широкой общественности. И иногда, вопреки всему, это удавалось.

В конце 1940 года агенты британской спецслужбы из Блетчли-парка, что примерно в 80 километрах к северу от Лондона, совершили прорыв: подобрали один (или более) ключей к шифровальной машине «Энигма», с помощью которой в СС (и не только) кодировали свои радиограммы. Теперь англичане получили возможность подслушать весь процесс развертывания нацистского террора, в том числе и важнейший обмен информацией между концлагерями и их штаб-квар тирой в Берлине. В ближайшие годы британская разведка собрала огромное количество расшифрованных сообщений и, как доказывает обзор материала начиная с 1942 года, удивительно точно проникла в суть концлагерной системы. Благодаря ежедневной статистике численности заключенных агентам удалось отследить передвижения внутри лагерей и между ними. Поняли, например, что множество «нетрудоспособных» узников отправили в Дахау. Из радиограмм многое узнали и о лагерных СС, в том числе об уровнях кадрового обеспечения, переводах на новые места и прибытии охранников из числа этнических немцев. Что касается функций концлагерей, то британская разведка узнала о переходе по личному приказу Гиммлера к использованию рабского труда для промышленности, когда вокруг Освенцима, Бухенвальда и в других местах начали строить крупные заводы. Кроме того, из радиограмм узнали об эпидемиях, телесных наказаниях, экспериментах над людьми, казнях и узниках, «застреленных при попытке к бегству». Что касается места Освенцима в концлагерной системе, то огромное количество депортированных туда евреев сделало его крупнейшим лагерем смерти. Однако, сколько бы ни раскрывали эти материалы, содержащаяся в них информация носила фрагментарный характер. Не так много сообщений немцев перехватывали англичане, к тому же не имели доступа к тайной переписке эсэсовцев, поскольку далеко не все передавалось по радио. А значит, суть расшифрованных в Блетчли-парке приказов часто оставалась неясной. Например, не сразу стало понятно, что больных заключенных отправляли в Дахау в рамках программы уничтожения инвалидов. Также не знали, что Освенцим стал местом систематического уничтожения евреев, поскольку их убивали сразу по прибытии без регистрации в документах, попадавших к англичанам. Для получения более четкого представления союзникам по антигитлеровской коалиции требовалась информация из других источников. В таковых даже в первые годы войны недостатка не было, в особенности в Лондоне, где британские власти собирали более обширные и надежные разведданные, чем их коллеги в Соединенных Штатах. Некоторые доклады о зверствах эсэсовцев и жес током обращении с узниками в лагерях поступали от иностранной агентуры британской разведывательной службы. Но самый впечатляющий материал поступал через внешние агентства, такие как еврейские группы и польское правительство в изгнании, которые собирали и распространяли многочисленные отчеты польского движения Сопротивления. Хотя эти отчеты порой не были свободны от путаницы и противоречий, а также излишне акцентировали внимание на страданиях поляков, в них были дополнительные подробности о лагерях, включая сообщения о массовом истреблении евреев с отдельными упоминаниями (в особенности с 1943 года) селекций заключенных, газовых камер и крематориев Освенцима. Польское правительство в изгнании в Лондоне не только передавало секретные материалы англичанам и властям других государств, некоторые отчеты пересылались прямо в прессу и публиковались газетами США, Англии, Швейцарии и других стран. В начале июня 1941 года лондонская «Таймс» напечатала статью о голоде, принудительном труде и убийстве польских заключенных в «ужасном концлагере Освенцим [Аушвиц]».

По мере приближения окончания войны англичане и американцы получали все более подробные отчеты, особенно в отношении нацистского «окончательного решения еврейского вопроса». Несмотря на то что правительствам США и Англии еще с конца 1942 года (самое позднее) было известно о систематическом массовом истреблении европейских евреев, роль Освенцима и Майданека в нацистском геноциде все еще оставалась не до конца ясна. В знаменитой декларации союзных держав от 17 декабря 1942 года, в которой публично осуждались массовые убийства евреев в Восточной Европе, не было прямого упоминания о концлагерях. Ее составители ограничились лишь фразами о евреях, доработавшихся до смерти в «трудовых лагерях». Но даже эту декларацию в правительственных кругах Британии и США быстро забыли, усомнившись в надежности свидетелей и обеспокоившись тем, что излишнее разоблачение нацистских зверств может отвлечь от ведения боевых действий. Масштабы нацистских преступлений не сразу доходили до широкой общественности.

Однако в 1944 году игнорировать очевидность стало уже нельзя. Вне всякого сомнения, английская и американская разведка все еще не успели отладить каналы поступления информации, чем и объяснялась продолжавшаяся путаница в анализе различных аспектов функционирования концлагерной системы. И все же ее контуры, и прежде всего в том, что касалось Освенцима, сделались гораздо отчетливее. Во время допросов немецкие военнопленные упоминали о массовых убийствах в этом лагере и иногда сообщали о газовых камерах. Немецкие генералы, которые тайно вели в плену дневники, тоже делали в них записи на данную тему. Вне всяких сомнений, самая важная и актуальная информация поступала от сбежавших заключенных. Первый подробный отчет о казнях венгерских евреев попал в Швейцарию в середине июня 1944 года, всего четыре недели спустя после их начала. Сделанный в нем вывод был абсолютно точен: «Никогда еще со дня создания Бжезинки евреев не отправляли в газовые камеры в таком количестве».

Самый влиятельный отчет о лагерях составили Рудольф Врба и Альфред Ветцлер, два словацких еврея, депортированные в Освенцим в 1942 году и сбежавшие оттуда 10 апреля 1944 года. После того как беглецы пересекли словацкую границу, они нашли приют в еврейской общине города Жилина, где и составили 60-страничный документ. Переведенный на несколько иностранных языков, он содержал подробный анализ происходившего в Освенциме, описание его планировки, административной структуры, а также условий содержания заключенных. Важнее всего то, что Рудольф Врба и Альфред Ветцлер подробно описали Освенцим как лагерь смерти, поведав о депортации евреев со всей Европы, селекциях, газовых камерах и крематориях. Сухость повествования и масса деталей сделали отчет еще убедительнее. В последующие месяцы экземпляры отчета получили влиятельные лица в Словакии и Венгрии, затем они попали во Всемирный еврейский конгресс в Женеве, в Ватикан, Комитет по делам беженцев США и ряд союзных правительств. Летом 1944 года некоторые выводы отчета заняли видное место в средствах массовой информации, а спустя несколько месяцев в Соединенных Штатах опубликовали большие отрывки из доклада Врбы и Ветцлера. Принимая во внимание растущее осознание масштаба творившегося в Освенциме геноцида, отдельные выжившие узники лагерей, а также историки часто задавались вопросом, почему англичане и американцы не бомбили лагерные «конвейеры смерти» или ведущие к лагерю железнодорожные пути. «Почему этим поездам позволяли беспрепятственно следовать в Польшу?» – спрашивал Эли Визель, которому было 15 лет, когда в мае 1944 года его вместе с родителями, сестрами и бабушкой депортировали из Венгрии в Освенцим. В действительности командование британских ВВС обсуждало бомбардировки Освенцима еще в 1941 году по просьбе польского правительства в изгнании. Однако вал подобных предложений усилился лишь в период массового убийства венгерских евреев, после призывов в мае и июне 1944 года лидеров еврейских организаций к незамедлительным бомбардировкам Бжезинки и подъездных железнодорожных путей. Если взглянуть на реакцию стран антигитлеровской коалиции, то в ней явно ощущается серьезная озабоченность. В СССР так называемое окончательное решение еврейского вопроса практически проигнорировали, а у западных союзников, несмотря на большее внимание с их стороны, военачальники сосредоточились главным образом на военной стратегии, – намечая быстрейшие пути к победе, – но никак не на гуманитарных задачах. В конце концов все призывы пропустили мимо ушей.

Это отнюдь не означает, что летом 1944 года страны антигитлеровской коалиции упустили решающую возможность остановить холокост. Железнодорожные пути и станции было трудно вывести из строя и легко отремонтировать, а эшелоны спокойно пропускались по запасным маршрутам. И хотя авианалеты на Бжезинку могли бы иметь немалое символическое значение, много жизней они бы не спасли. В июле 1944 года тяжелым американским бомбардировщикам не составило бы труда атаковать лагерь (20 августа уничтожили считавшийся военным объектом завод «ИГ Фарбен» близ Моновица), но к тому времени подавляющее большинство депортированных евреев уже погибли. Более того, неточное бомбометание исключало возможность уничтожения «конвейера смерти» без жертв из числа содержавшихся в непосредственной близости от объектов заключенных, а по-настоящему прицельные удары в то время наносить еще не умели. Но даже если бы подобный авианалет и увенчался успехом, непонятно, каким образом он смог бы остановить массовые убийства узников. Бомбардировка Бжезинки вряд ли поколебала бы решимость нацистской верхушки продолжать уничтожение евреев (в действительности в налетах вражеской авиации эсэсовцы по привычке обвиняли евреев и иногда даже подвергали их избиениям «в отместку» за бомбардировку лагеря). Нет никаких сомнений в том, что эсэсовские убийцы нашли бы другие способы реализации своего чудовищного плана. И подобное происходило. Как мы уже видели, при уничтожении венгерских евреев администрация Освенцима использовала не только газовые камеры и крематории, но и рас стрелы и глубокие рвы для сжигания трупов. Как продемонстрировали в 1941–1942 годах на оккупированной советской территории нацистские айнзацгруппы, для геноцида не требовались сложные технические средства.

И все же заключенные, сумевшие бежать из концлагеря, чтобы поведать миру о своем страшном опыте, рисковали жизнью не напрасно. Широкая огласка преступлений нацистов, вероятно, спасла немало жизней. Например, шок, вызванный отчетом Рудольфа Врбы и Альфреда Ветцлера, наверняка помог убедить венгерского регента Хорти прекратить депортации евреев в июле 1944 года. В целом свидетельства бежавших из лагерей и тех, кто в них еще оставался, сформировали образ концлагерей в сознании англичан и американцев. Статьи и радиопередачи, основанные на свидетельствах заключенных, помогли развеять их безразличие и скептицизм. В ноябре 1944 года, когда был опубликован отчет Врбы – Ветцлера, большинство американцев уже понимали, что нацистские лагеря были местами массового уничтожения людей. Важно отметить, что публикация подобных документов в прессе Англии и США откликалась в Третьем рейхе. Чтение иностранных газет и прослушивание вражеских радиопередач – миллионы немцев тайно слушали Би-би-си – способствовало тому, что все больше и больше граждан Германии узнавали правду о зверствах, творимых в Освенциме и Майданеке. Новости из-за рубежа проникали и в концлагеря. Осознание того, что они не забыты остальным миром, давало заключенным новую надежду, а также вселяло в них решимость сопротивляться эсэсовскому террору.