В начале 1944 года Освальд Поль отправил Генриху Гиммлеру карту, на которой были отмечены концлагеря и их филиалы. Вся она была испещрена значками: оккупированные нацистами территории покрывала сеть лагерей – от Клооги на берегу Финского залива до лагеря Лойбльпасс в оккупированной Югославии, от Люблина в восточной Польше до занятого нацистами британского острова Олдерни в водах Ла-Манша. В сопроводительном письме Гиммлеру Поль не удержался от уколов в адрес своего давнего соперника Эйке. В написанном от руки комментарии на полях он сравнил свою собственную империю с империей предшественника: «Во времена Эйке лагерей было всего шесть!» Гиммлер был в достаточной мере впечатлен. Поблагодарив Поля, он с удовлетворением отметил то, «как выросло наше детище». В исполнение желания СС всегда иметь как можно больше заключенных многие главные лагеря обросли сотнями филиалов, нередко находившихся довольно далеко от них. Кульминация пришлась на вторую половину 1944 года, когда стартовали гигантские проекты передислокации производств. Всего за шесть месяцев концлагерей построили столько же, сколько за предыдущие два с половиной года. В конце 1944 года у одного лишь Дахау возникло не менее 77 филиалов. Некоторые из них располагались на расстоянии свыше 200 километров от него. Система лагерей менялась настолько быстро, а филиалы появлялись и приходили в упадок настолько стремительно, что даже ВФХА не успевало их подсчитывать. В январе 1945 года, по оценкам его чиновников, существовало 500 филиалов, однако реальная цифра, скорее всего, составляла 560.

Типичного лагеря-филиала не существовало, как не существовало типичного главного лагеря. Подлагеря различались размерами, от малочисленных рабочих команд, состоявших из горстки заключенных, до огромных, где содержались тысячи узников. Созданные для осуществления 465 конкретных проектов и тесно связанные с другими организациями, вроде Организации Тодта, военными, государственными и частными компаниями – большинство филиалов занимались или строительством (где заключенные рыли тоннели и траншеи, разгребали завалы, строили бункеры и заводы), или производством (изготавливали аккумуляторы и боеприпасы, собирали танки и ракеты). Но не все подлагеря служили площадками для использования рабского труда. Некоторые функционировали как большие отстойники для умирающих заключенных или для временного содержания заключенных, недавно прибывших из эвакуированных лагерей.

Единых стандартов не существовало. Многие филиалы повторяли структуру главных лагерей с их деревянными бараками, обнесенными колючей проволокой. Однако другие выглядели совсем иначе. Спешно обустраивая очередной новый лагерь, эсэсовцы использовали любое место, которое удавалось найти, – загоняли заключенных в сараи, палатки, пустовавшие фабричные здания, подвалы, танцевальные залы и заброшенные церкви. Не меньше импровизации проявляли и при размещении охраны. В Эльрихе многие охранники спали в залах популярного местного ресторана, причем продолжавшего действовать. Некоторые новые филиалы были мобильными. С лета 1944 по начало 1945 года эсэсовцы организовали восемь мобильных концлагерей (так называемых железнодорожных строительных бригад) для ремонта разрушенных железнодорожных путей. Каждый такой лагерь представлял собой поезд, в товарные вагоны которого загоняли до 500 заключенных. В 1944 году архитектурный образ концлагеря в том виде, в каком он сложился в конце 1930-х годов, уступил место полнейшему разнобою вариантов. Все это напоминало 1933 год, когда лагеря только возникали. В начале и конце Третьего рейха при создании концлагерей господствовал принцип импровизации. В 1933 году концлагерная система только формировались, а в 1944 году – разваливалась.

Решение о создании очередного филиала главного лагеря обычно принималось в ВФХА. Однако, когда такой новый лагерь начинал работу, он редко отчитывался о своей деятельности перед Берлином. Вместо этого подобные лагеря часто согласовывали трудовые задания заключенных через специальные региональные инспекции СС (Sonderinspektionen), докладывавшие далее по инстанции в ведомство Каммлера в Берлине. Еще более тесные связи сложились между филиалами и соответствующими главными лагерями. Многие заключенные прибывали в филиалы, минуя главный лагерь. Кроме того, начальство в каждом главном лагере брало на себя решение административных задач своих филиалов, в том числе распределение одежды и медикаментов среди заключенных. Результатом этого стало появление слоя регионального надзора, по сути упразднявшего прямой контроль со стороны ВФХА.

Главные лагеря стали напоминать огромные транзитные центры. Новые заключенные редко задерживались там надолго и, как правило, быстро распределялись по филиалам. В сентябре 1944 года в главном лагере Равенсбрюк было зарегистрировано 12 216 новых заключенных; в том же месяце 11 884 человека рассредоточили по филиалам. В 1944 году основную массу новых заключенных приняли разраставшиеся подобно раковой опухоли филиалы. В конце концов произошло смещение центра тяжести с главных лагерей на их филиалы. Рассмотрим, например, лагерный комплекс Бухенвальд. С началом войны в 1939 году за пределами главного лагеря постоянно содержался минимум заключенных – не более 10 %. В первые военные годы их численность росла, но достаточно медленно и даже летом 1943 года не превышала 15 %. Однако всего за год картина разительно изменилась. Доля заключенных Бухенвальда в лагерях-филиалах взлетела сначала до 34 % (1 октября 1943 года), потом до 46 % (1 декабря 1943 года) и, наконец, до 58 % (15 августа 1944 года). Аналогичные сдвиги происходили и в других лагерях. В результате в конце 1944 года большинство заключенных содержались в филиалах.

В 1944 году связи между основными лагерями и их филиалами еще не уподобились улице с односторонним движением. Как мы убеждаемся, немалое количество транспортов с заключенными отправлялось и в противоположном направлении, везя назад в главные лагеря больных, инвалидов и истощенных голодом узников. Большинство из них были строительными рабочими, и на них смотрели как на легкозаменяемый человеческий материал. Помимо умирающих, многие филиалы также возвращали для кремации в главный лагерь и тела умерших заключенных. Например, пока в апреле 1944 года Дора не обзавелась собственным крематорием, тысячи трупов приходилось отправлять почти за 100 километров в Бухенвальд. Впоследствии тела умерших стали кремировать и в самой Доре и даже свозить туда трупы из других, расположенных по соседству филиалов. В целом общая картина перемещения заключенных выглядела примерно так: из главных лагерей новых узников развозили для рабского труда по филиалам, а назад в главные лагеря возвращали умирающими или уже умершими.

Постепенное разрушение уже сложившихся лагерных структур находило отражение в административных составляющих филиалов, которые были плохой копией традиционной модели главного лагеря. В них было меньше эсэсовских охранников и должностей, а внутренняя организация сильно упростилась. Как правило, там отсутствовал политический или административный отдел, а в мелких филиалах не было даже врача, лазарета или кухни для заключенных. Самый могущественной фигурой был так называемый руководитель лагеря. Отвечая за ежедневное функционирование филиала, он де-факто являлся комендантом, опиравшимся на раппортфюрера. Эти местные эсэсовцы от души наслаждались предоставленной им немалой властью. Их назначали и контролировали офицеры СС из соответствующего главного лагеря или же опытные эсэсовские старшие чины из ВФХА, курировавшие тот или иной региональный куст филиалов. Но, несмотря на частые проверки и оживленную переписку, эти старшие офицеры не обладали всей полнотой власти над новыми лагерями. По мере расширения лагерей и резкого увеличения числа филиалов осуществлять централизованный контроль стало заметно труднее, в результате местное руководство получило большую самостоятельность.

В 1944 году с приходом в лагеря СС десятков тысяч новых людей лик лагерей изменился почти до неузнаваемости. Потребность в кадрах охранников была огромной. Требовалось укомплектовывать все новые подлагеря, и, более того, для филиалов охранников требовалось больше, чем для главных лагерей, по причине повышенной опасности этих объектов. Потребность в новом лагерном персонале давила на руководство ВФХА, испытывавшее острую нехватку кадров еще с первых месяцев войны.

В 1944 году борьба за кадровый состав обострилась до предела, а система лагерей по-прежнему теряла молодых охранников на передовой. Тем не менее ВФХА удалось сплотить ряды. В апреле 1944 года в лагерях насчитывалось уже свыше 22 тысяч охранников, а в конце года их число предполагалось увеличить до 50 тысяч. Основная масса новых охранников стала приходить из вермахта. Поскольку концлагерные рабы трудились на благо вооруженных сил рейха, ВФХА настаивало на том, чтобы и командование вермахта выделяло солдат для охраны лагерной империи. ВФХА при поддержке Гитлера и Шпеера вело постоянные переговоры с военными, в результате которых с весны 1944 года начался массовый приток солдат в лагерную охрану. Уже летом в охранную армию концентрационных лагерей влилось более 20 тысяч солдат, их число продолжало расти и в последующие месяцы. Большую часть этих новобранцев после короткого обучения в главном лагере раскидывали по филиалам. В начале 1945 года свыше половины мужского персонала лагерей составляли бывшие солдаты вермахта. В филиалах их было даже больше, чем опытных кадровых эсэсовцев. Служили они в основном охранниками, вступая с заключенными в более тесные контакты, чем прежде. Они не только сопровождали заключенных на строительные площадки, но и охраняли их там. Этих новых охранников также чаще можно было видеть на территории лагеря, и разница между ними и сотрудниками комендатуры размывалась.

Большинство этих солдат были резервистами, призванными на действительную военную службу совсем недавно. В основном этот контингент состоял из мужчин 40–50 лет, которых кое-кто из заключенных называл «дедушками», а потому физические требования лагерной службы давались им с трудом. Первоначальное обучение было «очень суровым и весьма тяжелым для человека моего возраста», писал 56-летний Уго Бенке о своей службе в лагере Нойенгамме. Люди вроде него прибыли в лагерь не с поля боя, а с тыловых промышленных предприятий. Бенке работал служащим в большой гамбургской фирме, когда в июне 1944 года его призвали в вермахт. Еще один новобранец, 55-летний Вильгельм Фирке, работал садовником, когда в ноябре 1944 года ему приказали прибыть в Заксенхаузен. Эти новобранцы, в отличие от добровольцев-эсэсовцев, не прошли массированной идео логической обработки – Фирке даже не состоял в НСДАП – и часто выполняли свои обязанности спустя рукава. Конец войны приближался, и они опасались, что понесут наказания за творимые в концлагерях преступления.

По мнению эсэсовцев-ветеранов, изменения контингента охраны не в лучшую сторону усугублялись и массовым притоком в лагеря надзирательниц. В январе 1945 года их было 3500. Вызвано это было появлением в лагерях множества узниц. Как и большинство новых охранников-мужчин, эти женщины отличались от своих предшественниц. В первые военные годы многие надзирательницы шли на охранную службу в концлагеря добровольно. Но начиная с 1943 года власти все чаще стали обращаться к разным формам морального давления и принуждения, направляя женщин в лагерную охрану с биржи труда или непосредственно с заводов и фабрик, где работали узницы. Хотя некоторых из этих охранниц эсэсовцы считали неподходящими (равно как и солдат, которых отправляли обратно на фронт), слишком привередничать уже не приходилось. Например, подтверждение верности идеям национал-социализма уже не являлось обязательным требованием, и лишь малая часть надзирательниц состояла в нацистской партии.

Массовый приток в 1944 году новых кадров нанес невосполнимый урон самооценке всей лагерной системы. Пропагандистский образ элитного отряда солдат политического воинства окончательно рухнул под напором реалий тотальной войны. От заложенных Теодором Эйке принципов отбора и идеологической подготовки эсэсовцев стали постепенно отказываться еще в 1939 году, а к концу 1944-го они полностью отошли в прошлое. Вместо молодых ясноглазых эсэсовцев-добровольцев роль охранников стали исполнять пожилые солдаты, которых призвали на службу в лагеря. Вместо проверенных фанатиков-нацистов за заключенными надзирали тысячи женщин, не имевших даже права на членство в СС. И вместо гордых арийцев появились массы охранников-иностранцев. Ветераны гвардии Эйке теперь оказались в меньшинстве, особенно в лагерях-филиалах.

Новобранцы часто ворчали, недовольные преимущественно тяготами службы, а не судьбами заключенных. Они жаловались на скуку и служебные ограничения, на тесноту и необустроенность жилых помещений, на долгую караульную смену. СС – это «клуб садистов», написал в письме, отправленном из Эльриха в январе 1945 года, бывший летчик Штефан Паулер, разъяренный тем, что начальство отказало ему в отпуске. В нарушение субординации несколько надзирательниц даже подали высокому эсэсовскому начальству официальную жалобу о неудовлетворительных условиях службы. Однако чаще всего новобранцы молчали и искали себе развлечения сами. «По воскресеньям мы получали бутылку вина за 3 марки 80 пфеннигов, – писал в ноябре 1944 года Штефан Паулер, – я ее сразу выхлебывал до дна».

На бумаге большинство новобранцев за некоторыми существенными исключениями (главным образом женщины и военные моряки) вступали в ряды СС. Но на практике между новичками и более опытными охранниками сохранялись острые разногласия. Все бывшие солдаты вермахта не выражали особого желания сменить мундир вермахта на черную форму СС. Когда в Эльрихе в конце концов выдали эсэсовскую форму старого образца, Штефан Паулер жаловался, что бывших солдат «превратили в клоунов». И Паулер, и другие военные по-прежнему отличались от эсэсовцев, поскольку им приходилось носить на форме специальные знаки различия, чтобы их не путали с лагерными эсэсовцами. Даже такие сторонники нацистского режима, как Уго Бенке, считали себя в первую очередь солдатами и держали дистанцию, признаваясь своим товарищам, что сослуживцы-эсэсовцы «временами весьма неприятны».

Недоверие между бывшими солдатами вермахта и лагерными эсэсовцами было взаимным. Ветераны СС издевались над новичками, обзывая их неженками и бестолочью, и были обеспокоены тем, что слабая дисциплина бывших армейцев может привести к побегам заключенных или восстаниям в лагере. Но солдаты не только вступали в разговоры с заключенными, негодовал Рихард Глюкс, но даже жалели их, не понимая, что «каждый заключенный является врагом государства и непременно должен рассматриваться как таковой». В деле искоренения таких опасных тенденций Глюкс опирался на местных эсэсовцев из VI управления. Они были введены в 1941–1942 годах в штат комендатуры лагерей, а в 1944 году выделены в отдельное подразделение, занимавшееся подготовкой и обучением охранников. Однако вместо идеологического воспитания акцент в большей мере делался на обучении основным должностным обязанностям, но даже от таких практических занятий нередко отказывались в пользу развлечений, чтобы отвлечь охранников от монотонной повседневности и мрачных мыслей о будущем.

В громогласных жалобах эсэсовцев на новобранцев было и зерно истины. По сравнению с опытными лагерными эсэсовцами некоторые бывшие солдаты вермахта действительно обращались с заключенными немного лучше и гуманнее. Аббат Жак Бока, находившийся в заключении в лагере Вольфсбург-Лааберг, филиале Нойенгамме, отметил в своем тайном дневнике, что его жизнь улучшилась при новом коменданте лагеря, бывшем гауптмане вермахта, приказавшем выделить отдельный барак для выздоравливающих заключенных. «Я провел там отличные дни, – писал он. – Я больше не мерзну. Мне не приходится работать». Даже обращение с евреями, этими париями нацистских концлагерей, могло быть совершенно иным. Еще долгие годы после войны Ефим К. вспоминал граничившее с шоком удивление, когда в Азери, филиале лагеря Вайвара, бывший полковник вермахта подвел его и других заключенных к ломившемуся от еды столу и сказал: «Ешьте, дети мои, думаю, вам это необходимо».

Несмотря на то что отдельные узники ощутили облегчение своей участи, в целом массовый приток в лагерную охрану бывших солдат в решающей степени не повлиял на жизнь большей части заключенных в филиалах. Как и в главных лагерях, в филиалах по большей части царили лишения и жестокое обращение с узниками. Возникает важный вопрос: как дух лагерей СС добирался и до мелких филиалов? Судя по всему, ключевую роль в этом играла небольшая группа опытных чинов СС, главным образом ветеранов лагерной охраны. Хотя их было намного меньше, чем новобранцев, в новых филиалах (как и в главных лагерях) именно они занимали большинство руководящих должностей. Опираясь на верных капо, эти ветераны контролировали жизнь внутри лагеря. Они давно и прочно усвоили духовные ценности СС и знали, что филиалы дают уникальные возможности для карьерного роста, широкие властные полномочия и большее жалованье. Комендантом лагеря мог стать даже унтер-офицер и, внушая заключенным страх, распоряжаться тысячами жизней.

В свои ряды лагерные ветераны посвящали новобранцев через ритуалы совершения насилия. Однако чаще всего процесс адаптации к насилию и «нравственной закалки» был пошаговым. В точности так же и предыдущие поколения охранников постепенно привыкали к извращенной морали, усваивая ее как нормативную. Прослужив охранником несколько месяцев, Уго Бенке, не часто писавший жене об узниках, однажды упомянул о транспорте с инвалидами, недавно отправленном из его филиала в лагерь Нойенгамме. Узников он описал как грязных, больных, напоминающих скелеты существ: «Все они идеально подходят для крематория Нойенгамме». Для противостояния разрушительному воздействию повседневной адаптации к злу требовалась немая работа над собой и человечность. «Хуже всего то, что здесь делаешься абсолютно равнодушным к любым человеческим страданиям», – с удивительной проницательностью отмечал Штефан Паулер в письме матери, отправленном в середине января 1945 года.

Для функционирования системы лагерей требовалось только одно – чтобы новые охранники добросовестно исполняли свои основные должностные обязанности. Возможно, иногда они не были так жестоки, как опытные толстокожие эсэсовцы, но так или иначе служебный долг они исполняли. В последнем длинном письме жене, написанном в начале апреля 1945 года, Уго Бенке объяснял, что остается лишь надеяться на победу Германии, «спрятать голову в песок» и «продолжать выполнять свой долг охранника». Общий вывод ужасен: системе концлагерей не нужна огромная армия политических солдат, как некогда считал Теодор Эйке. В лагерях-филиалах небольшой группы стойко приверженных насилию эсэсовских ветеранов вполне хватало для подавления воли значительно превосходящей их численно группы обычных мужчин и женщин. Это подчеркивает один из наиболее поразительных аспектов лагерной жизни конца войны: террор не сдавал позиции даже тогда, когда число эсэсовцев сократилось.

С самого начала существования системы нацистских концлагерей судьба отдельного заключенного определялась рабочей командой, в которой он оказывался. Условия в них могли сильно отличаться, и заключенные постоянно старались избежать самых тяжелых работ или же перевестись на более легкие. Еще разительнее различия трудовых команд стали ощущаться с началом войны. Перевод из одной такой команды в другую нередко означал жизнь и смерть. По сути, ту же роль могла сыграть и отправка в другой лагерь.

Если сравнивать производственные филиалы, то самыми опасными были занимавшиеся строительными работами. На большую массу неквалифицированных рабов в лагерях по передислокации производств смотрели как на расходный материал. В ходе строительных работ начальство требовало максимальной выработки при минимальных затратах, сознавая, что множество заключенных умрет. В промышленном производстве, напротив, было занято незначительное число нередко высококвалифицированных заключенных, замена которых требовала больше времени и усилий. В результате такие узники могли рассчитывать на менее жестокое обхождение, повышенный паек и лучшее медицинское обслуживание. Бывший узник небольшого лагеря Лютенбург – филиала Нойенгамме, созданного осенью 1944 года, где 200 высококвалифицированных заключенных изготовляли навигационное оборудование для ракет «Фау-2», – позднее сказал, что по сравнению с другими местами условия там были «как в санатории».

Разумеется, условия содержания в производственных лагерях тоже были далеко не благоприятные. Жилые помещения – скверными, а рабский труд – напряженным и изматывающим, в особенности на низкоквалифицированных работах, таких как транспорт. Еды всегда не хватало. «По сравнению с той баландой, что дают здесь, в Бухенвальде суп был просто замечательным», – писал французский участник Сопротивления Робер Антельм о своем переводе в лагерь-филиал Гандерсхайм осенью 1944 года, где около 500 заключенных изготавливали фюзеляжи для самолетов-истребителей «Хейнкель» He-162. «Голод распространяется медленно и незаметно, – отмечал он, – и теперь мы голодаем». В некоторых производственных лагерях смертность ничуть не уступала строительным лагерям, особенно с конца 1944 года.

Тем не менее нередко наблюдались резкие различия, что приводило к функциональному разделению филиалов. Особенно это бросалось в глаза в лагерном комплексе Дора. Здесь эсэсовцы обычно разделяли новоприбывших в главном лагере. Небольшую часть квалифицированных и сильных заключенных отправляли на производство, а большинство остальных – в строительные бригады. Заключенных периодически осматривали и ослабевших отправляли в лагеря с намного худшими условиями. Таким образом, начать работу заключенный мог в более завидной производственной команде в главном лагере, однако, ослабев и снизив производительность труда, он оказывался строительным рабочим в филиале. Там эсэсовцы выжимали из него последние силы, после чего бросали в другой лагерь, где содержались обреченные на смерть доходяги. В результате большинство заключенных Доры проходили через несколько лагерей и каждый новый приближал их к смерти.

Для тысяч заключенных Доры конечным пунктом становился строительный лагерь в Эльрихе. Этот лагерь – известный также как Эльрих-Юлиусхютте или «Эрих» (кодовое название) – был спешно создан в начале мая 1944 года менее чем в 16 километрах к северу от Доры. В постоянно переполненном Эльрихе вскоре теснилось 8 тысяч человек, почти вдвое больше, чем в соседнем городке. Построенный на территории двух заброшенных заводов по производству гипса, этот лагерь был практически непригоден для жилья. После дождя все утопало в грязи, а заключенные спали в полуразвалившихся домах и хижинах, на первых порах даже без крыши. Говорить о санитарно-технических объектах не приходилось, а уборные превратились в «клоаки», как написал впоследствии один из выживших французских заключенных. Позднее появился лазарет, однако сохранить заключенным жизнь практически не пытались. Редкие операции делали грязными инструментами, а в начале 1945 года медицинское обслуживание полностью сошло на нет.

Летом 1944 года обычный день в Эльрихе начинался в 3:20 утра, когда заключенных поднимали для первой переклички. Спустя два часа их в товарных вагонах довозили до стройплощадки, главным образом в близлежащие тоннели для передислоцируемых производств. Здесь они трудились по 13 часов в сутки: с 6 часов утра до 7 часов вечера (с часовым перерывом) – дольше, чем в любом другом филиале Доры. Многие работали в глубине тоннелей, нередко без обуви. А потом несколько часов ждали поезда, чтобы вернуться в Эльрих. Эти задержки после изнурительного трудового дня «лично для меня были, пожалуй, самым ужасным из пережитого, пределом даже не страданий, а истощения человеческих сил», написал в 1945 году выживший французский заключенный Жан-Анри Тозен. Когда узники наконец возвращались в Эльрих, часто поздней ночью, им предстояло выдержать еще одну перекличку. Надеяться они могли в лучшем случае лишь на пять часов сна на переполненных нарах с грязными, набитыми соломой тюфяками. Мало кто выдерживал больше двух месяцев работы под землей.

Эсэсовцы Эльриха списывали и утаивали от заключенных жизненно важные припасы. В лагере постоянно не хватало арестантской одежды. 17-летнему венгерскому еврею Вилмошу Якубовичу, привезенному в августе 1944 года, за почти восемь месяцев новой одежды не выдали ни разу: «Наши тела покрывала короста грязи, мы были страшно завшивлены». Осенью 1944 года многие заключенные ходили голыми, кутаясь в тонкие одеяла. Эсэсовские бюрократы из администрации Эльриха добавили к своей внутренней статистике заключенных соответствующую новую графу – «Без одежды». В неотапливаемых бараках заключенные часто просыпались с обморожениями конечностей; некоторые за ночь замерзали насмерть. Другие умирали от голода. Иногда сутками узники не получали обычной крошечной пайки хлеба, мизерной порции суррогатного кофе и водянистой баланды. В среднем их ежедневный рацион насчитывал не более 800 килокалорий, а поэтому они едва не сходили с ума от голода.

В дополнение в этом аду Эльриха царило постоянное насилие. Большинство охранников составляли бывшие летчики люфтваффе, но в лагере заправляла горстка ортодоксальных эсэсовцев, соревновавшихся друг с другом в зверствах, истязаниях и побоях заключенных. Одним из лагерных садистов был Карл Фрич, самопровозглашенный изобретатель газовых камер Освенцима; когда летом 1944 года он прибыл в Эльрих, за спиной у него был богатейший опыт караульной службы в концлагерях. После отъезда Фрича осенью 1944 года главной фигурой Эльриха стал еще один эсэсовский ветеран, комендант лагеря Отто Бринкман, ничуть не менее жестокий. Как-то раз он заставил заключенного отрезать у трупа тестикулы и, приправив перцем и солью, съесть. «Мне просто хотелось выяснить, возможно ли такое», – объяснил после войны Бринкман.

Эльрих воплощал труд и смерть. На протяжении нескольких месяцев там была самая высокая во всем лагерном комплексе Доры смертность, что явно входило в расчеты эсэсовцев. В конце концов, в Эльрих они направляли уже изнуренных трудом заключенных. В глазах эсэсовцев последнее их предназначение – краткий период гибельного труда. «У каждого [заключенного] на лбу неизбежно появляется печать смерти», – записал один из узников в своем тайном дневнике 26 декабря 1944 года. К тому времени около 3 тысяч из содержавшихся в Эльрихе заключенных – почти половина – были настолько больны, что не могли больше работать. В январе 1945 года умерло более 500 заключенных Эльриха, что по месячному коэффициенту смертности составило около 7 %. Когда Вилмош Якубович впервые попал в Эльрих, он работал в команде других евреев из Венгрии. «Из 30 жителей моего родного города, – свидетельствовал он летом 1945 года, – в живых остался лишь я один».

Не во всех строительных лагерях были такие кошмарные условия, как в Эльрихе. Заключенные, прошедшие через несколько подобных лагерей, хорошо видели главные отличия. В мае 1944 года, когда 16-летний венгерский еврей Ене Якубович оказался в небольшом филиале под названием Эрленбуш, входившем в состав комплекса «Ризе», он, вероятно, вздохнул с облегчением. Труд здесь был очень тяжелым – по 12 часов в день, а он работал на строительстве нового здания железнодорожной станции, – но здесь, по крайней мере, были еда, одежда и горячая вода. В соседнем лагере Вольфсберг, куда Якубовича перевели осенью 1944 года, условия были намного хуже. Это был самый большой и наиболее важный лагерь комплекса Ризе, в котором 22 ноября 1944 года содержалось 3012 заключенных (510 из них, как и Якубовичу, было от 14 до 18 лет). Большинство спало в хлипких деревянных домиках, занималось прокладкой тоннелей и другими строительными работами. Больше всего Якубовича потрясла жестокость охран ников – «здесь все направлено на уничтожение заключенных». Все это вызывает к жизни важный вопрос, ведь Вольфсберг был лагерем, специально предназначенным для евреев. Как мы видели, большинство зарегистрированных еврейских заключенных столкнулось в 1942–1943 годах с уничтожением изнурительным трудом. Сохранилось ли подобное Вольфсбергу отношение эсэсовцев и в 1944 году, оставаясь таким же в то время, когда огромное количество евреев насильно включили в военное производство на территории Германии?

Третий рейх был расовым государством, и многие историки считают, что для нацистской верхушки примат арийской расы оставался незыблемым до конца. Применительно к концентрационным лагерям считалось, что жесткая национальная иерархия среди узников продолжала оставаться важнейшим фактором, предопределявшим их выживание в лагере, даже когда гитлеровский режим предпринял последнюю отчаянную попытку выиграть войну. Однако недавние исследования рисуют более сложную картину: по мере того как мобилизация лагерной системы для нужд тотальной войны набирала обороты, экономические трудности, пусть временно, начали ослаблять влияние нацистской расовой политики.

Частичная «эрозия идеологии», как назвал ее историк Йенс Кристиан Вагнер, была заметна во многих филиалах. В Эльрихе и Доре выживаемость среди французских и бельгийских заключенных была намного ниже, чем среди цыган, поляков и граждан Советского Союза, несмотря на то что последние занимали низшее место в нацистской расовой иерархии. Дора не была единичным случаем. В филиалах лагеря Нойенгамме заключенные из стран Западной Европы тоже часто имели больше шансов умереть, чем узники из стран Восточной Европы. Что же вызывало такое очевидное нарушение нацистской расовой ортодоксальности? Судя по всему, решающими были два аспекта. Во-первых, время депортации в подлагеря. Например, в Фарге французские заключенные прибыли после того, как ключевые посты надзирателей-капо оказались уже заняты, и новоприбывшие не получили влияния, которое позволило бы им выжить. Во-вторых, хорошая профессиональная подготовка позволяла заключенному рассчитывать на лучшие условия, невзирая на национальность. Французские заключенные, в частности, часто происходили из интеллигенции. Не владея никаким ремеслом, они нередко были вынуждены заниматься примитивным ручным трудом. В отличие от них советские военнопленные в основном были привычны к физическому труду и умели работать и таким образом попадали на производство. Благодаря молодости они также были выносливее, а в силу опыта прошлой жизни – привычнее к голоду и лишениям. Французский заключенный Пьер Ренуар Жан вспоминал характерный эпизод из своего пребывания в Ганновере-Мисбурге, филиале Нойенгамме. Получив приказ работать с тяжелым отбойным молотком, он два раза споткнулся и был избит разъяренным надзирателем до потери сознания. Придя в себя, он увидел, как сильный и опытный русский заключенный делал эту работу с видимой легкостью и не навлек на себя ни одного удара.

И все же у идеологической гибкости СС были пределы – экономическое давление отнюдь не переворачивало лагерную иерархию с ног на голову. Заключенные-немцы находились ближе к вершине неофициальной иерархии, тогда как евреи преимущественно оставались внизу и для них принудительный труд часто означал смерть. Отношение к евреям как к расходному материалу было укоренившейся практикой в лагерях-филиалах на территории оккупированных стран Восточной Европы, а с весны 1944 года, в преддверии массовых отправок в центр Германии, оно постепенно стало распространяться и на Запад. Во многих лагерях, где содержались узники разных национальностей, немцы обращались с евреями хуже, чем с другими заключенными. «Когда еврей слишком много ест, – любил говорить комендант одного из филиалов Нойенгамме, – он становится жирным, ленивым и в конце концов наглеет».

Эсэсовцы приготовили много новых филиалов специально для евреев. В основном это были лагеря вроде Кауферинга в Верхней Баварии, созданные еще в июне 1944 года. Приданный главному лагерю Дахау Кауферинг был, по всей видимости, самым крупным филиалом для еврейских заключенных из всех 11 отдельных лагерей, находившихся на территории Германии в ее довоенных границах. Менее чем за один год сюда отправили 30 тысяч заключенных, преимущественно евреев, для работы на объектах вышеупомянутого Командования истребительной авиации. Узники работали круглосуточно в три смены главным образом на строительстве трех гигантских бункеров (два из них позднее забросили) для авиационных заводов. Длинные вереницы заключенных, тащивших мешки с цементом, тянулись по грязной земле строительных площадок, а другие их товарищи работали на бетономешалках. Страдания узников продолжались и в наспех сооруженных лагерях. Вместо стандартных бараков они спали в полуземлянках с протекающими крышами. Кто-то из заключенных сравнил это с эпохой раннего Средневековья.

Директива ВФХА конца 1944 года, позволявшая срочно оперировать заключенных-евреев в близлежащих больницах (ради сохранения бесплатной рабочей силы), прошла незамеченной. Вместо этого местные лагерные власти урезали больным узникам пайки. Молодой венгерский еврей Соломон Фюлёп позднее с сарказмом вспоминал, что эсэсовцы использовали для лечения больных «голодую диету». Заключенные ели все, что удавалось раздобыть, в том числе траву и кору деревьев. Продолжались и регулярные селекции. Осенью 1944 года, например, в газовые камеры Освенцима отправили более 1300 заключенных, общего числа умерших в Кауферинге точно не знает никто, однако, по некоторым оценкам, это почти 15 тысяч человек, то есть около половины направленных в лагерь, что недалеко от истины.

Лагерные комплексы вроде Кауферинга, образно говоря, строились на костях заключенных, а для эсэсовцев жизни заключенных, в особенности евреев, ничего не стоили. Во многих филиалах охранники продолжали издеваться над евреями, словно забывая об экономической полезности заключенных. В результате в строительных лагерях для заключенных-евреев показатели смертности часто были выше, чем там, где содержались другие группы узников. Однако это еще не вся история. Как и в прошлом, некоторые опытные и профессионально подготовленные евреи были на время ограждены от худших злоупотреблений со стороны надзирателей. Кроме того, старшие должностные лица СС не всегда отправляли евреев в филиалы с наихудшими условиями. Распределение лагерных рабов нередко было случайным и определялось не расовым мышлением, а необходимостью срочно «залатать дыры». В Нойенгамме, например, большинство евреев оказались в производственных лагерях, избежав худших объектов строительства. По-видимому, антисемитизм был не единственным фактором, определявшим судьбу евреев в лагерях-филиалах. Из всех других наиболее весомым оказался пол.

«Женщины в концлагере, – в сентябре 1944 года писал в своем дневнике Эдвард Купфер, узнав, что в зоне Дахау содержатся француженки, – это немыслимо!» В лагерях на немецкой земле, наподобие Дахау, женщин прежде не было вообще (кроме нескольких насильно помещенных в лагерные бордели), а теперь узниц было множество, однако большая их часть долго там не задерживалась. После регистрации их обычно направляли в филиалы для рабского труда. Массовый приток женщин в систему нацистских лагерей сопровождался уступками. В СС отказались от прежнего запрета на совместную работу на военных заводах узников и узниц, что смягчило эсэсовские правила поставки рабов, подчинив их отраслевым требованиям в отношении малочисленных рабочих команд заключенных. Вместо предоставления группы численностью не менее тысячи и более человек СС сократили минимальную величину «заказа» до 500 человек для женщин, увеличив число заявок.

Женщины содержались в концлагерях по всей Германии. До лета 1944 года большинство таких лагерей подчинялись Равенсбрюку. Но когда подлагеря стали расти как грибы после дождя, ВФХА упростило их административную структуру. Осенью и зимой 1944 года надзор за половиной филиалов Равенсбрюка, в которых содержалось не менее 14 тысяч женщин, передали другим главным лагерям (хотя некоторые связи остались, а такие лагеря, как Бухенвальд и Флоссенбюрг, регулярно возвращали женщин-инвалидов обратно в Равенсбрюк). Поскольку главные лагеря создавали всё новые и новые филиалы, сеть женских лагерей продолжала расширяться. В конце 1944 года, по некоторым данным, насчитывалось более ста филиалов, в которых содержались женщины. Часть из них предназначалась исключительно для женщин, в других содержались и мужчины. Однако даже в смешанных лагерях мужчины и женщины, как правило, жили и работали отдельно.

Выживаемость заключенных напрямую зависела от пола. Мужчины в филиалах умирали чаще, чем женщины, как и в период эсэсовского террора до 1942 года. Сомнителен тезис отдельных историков о том, что жизненный опыт женщин как домохозяек давал им преимущества над мужчинами. Как и утверждение о якобы более сильной сплоченности женщин. Куда более важную роль играл вид выполняемых заключенными работ: в отличие от мужчин большинство женщин трудилось на промышленном производстве. В филиалах Равенсбрюка пропорция женщин, занятых в промышленном производстве и строительстве, составляла примерно 4:1. Среди мужчин картина противоположная. Для выполнения точных работ на оружейных предприятиях частные компании нередко предпочитали именно женщин, используя их на производстве боеприпасов, противогазов, кораблей и истребителей.

Кроме того, узницы реже подвергались издевательствам со стороны сокамерниц и надзирательниц. Главным образом потому, что женщин эсэсовцы опасались меньше, чем мужчин. Хотя некоторые надзирательницы и предупреждали о коварстве женской натуры, лагерная администрация не слишком верила в возможность нападений на охрану и побегов со стороны женщин. Это отражалось и в штатном расписании: в «мужских» филиалах охраны было вдвое больше, чем в «женских». Кроме того, и охраняли последние преимущественно женщины. Ни одна из них, в отличие от мужчин, не побывала на передовой и не ожесточилась. Поэтому, при всей суровости и непредсказуемости надзирательниц, насилие в отношении узниц не носило массового характера; а случаи со смертельным исходом оставались исключениями. То же самое, по-видимому, относилось и ко многим пожилым мужчинам из числа резервистов, призванным на службу в лагерную охрану. Узницы, прошедшие через лагеря-филиалы, часто отзывались о них как о довольно гуманных людях, делавших им поблажки в виде дополнительных перерывов в работе и добавок к пайку. Что касается ключевого вопроса об ужасах антисемитизма в женских лагерях-филиалах, некоторые еврейки даже вспоминали, что бывшие солдаты вермахта вели себя «весьма прилично».

Что касается смертности в упомянутых филиалах, то и здесь пол оказывался важнее «расы»: еврейки выживали чаще мужчин-неевреев. Действительно, на строительстве – расчистке развалин, раскалывании кирками каменных глыб, рытье траншей – еврейки рисковали жизнью. Свыше 4 тысяч женщин, в основном венгерских евреек, отправили в Кауферинг, где многие из них наравне с мужчинами были заняты на крайне тяжелых строительных работах. Однако в 1944 году большинство еврейских узниц лагерей на территории Германии работали в промышленности, и их шансы выжить были значительно выше. В филиалах ГроссРозена, например, уровень смертности среди евреек, занятых преимущественно на оружейном и текстильном производствах, составлял около 1 %. А на стройках лагерного комплекса Ризе, напротив, погибло свыше 27 % евреев. Таким образом, производство боеприпасов, оружия и другой продукции для нацистской военной промышленности спасло жизнь или, как минимум, отсрочило смерть тысячам еврейских женщин.

В лагерях-филиалах немало евреек были размещены вместе с остальными узницами и, даже подвергаясь при этом большим издевательствам, не были тем не менее обречены на массовое уничтожение. В Лейпциге-Шёнефельде, филиале Бухенвальда, где осенью 1944 года свыше 4200 женщин разных национальностей и профессий были заняты на производстве вооружений, с еврейками из числа квалифицированных работниц обходились почти так же, как и с узницами-нееврейками. Одна из выживших в Лейпциге-Шёнефельде узниц вспоминала, как комендант лагеря (вдобавок ветеран лагерных СС) сразу же заявил им, что судить о них будут не по желтой звезде на арестантских робах, а по результатам работы.

Другие еврейки оказались в созданных специально для евреев концлагерях при заводах. Один из таких лагерей при заводе «Симменс-Шуккерт» открыли в середине октября 1944 года в Нюрнберге напротив большого кладбища в южной части города. Среди 550 его узниц была и Агнес Рожа, с которой мы познакомились в начале данной главы. Агнес, как и многих, депортировали из Венгрии сначала в Освенцим, а затем в лагеря Нюрнберга. Жили все в двух бараках, окруженных колючей проволокой. Вместе с остальными Агнес была занята на изготовлении электроприборов. В нацистской концлагерной системе подобная работа считалась привилегированной, и женщины это знали. «Нам больше не грозили ежедневные селекции или газовые камеры», – отметила 6 декабря 1944 года в дневнике Агнес Рожа. «В Освенциме я была мертвецом, – добавила она несколько недель спустя. – Лишь здесь, в Нюрнберге, начав работать, я родилась заново». Принудительный труд был изнурительным – Агнес Рожа работала по 15 часов в сутки, – но он не означал верную гибель. Условия содержания были жуткими – заключенные постоянно мерзли и голодали, – но не смертельным. Насилие было рутиной – избивали во время работы и после нее, – но не фатальным. Для заключенных это и было самым главным. Незадолго до закрытия лагеря, после налета англо-американской авиации 21 февраля 1945 года, эсэсовцы зарегистрировали не более трех смертей заключенных за весь период существования лагеря.

Для большинства узниц-евреек перевод в подлагеря в центре Германии означал существенное улучшение условий содержания. Но эти женщины составляли лишь малую часть всех находившихся в концлагерях евреев. Куда больше были уничтожены в Освенциме как «нетрудоспособные». 26 апреля 1944 года после встречи с Гитлером, на которой был затронут вопрос о депортации венгерских евреев, Йозеф Геббельс записал: «Ненависть фюрера к евреям усилилась, а не ослабла… Им не избежать возмездия повсюду, куда мы только сможем до них дотянуться». Что касается еврейских женщин и мужчин, отобранных для рабского труда, не следует забывать, что в тот период нацистская верхушка в большей мере руководствовалась сиюминутными экономическими соображениями, чем прежде. Подобные исключения не меняли сути антисемитской политики нацистских фюреров – и сохранение жизни евреев, отправленных в 1944 году на принудительные работы в филиалы крупных лагерей, представлялось отсрочкой их казни. Сами заключенные отлично понимали, что им грозит. «По большому счету, – писала 22 декабря 1944 года в дневнике Агнес Рожа, – я еще жива лишь потому, что сейчас никто не заинтересован меня убивать».