Спустя более года после освобождения из нацистских лагерей Нехама Эпштейн-Козловски жила с новым мужем в еврейском кооперативе в замке около озера Комо в Италии, где оба с нетерпением ждали переезда в Палестину. Именно здесь 31 августа 1946 года эта 23-летняя польская еврейка, беременная первым ребенком, встретилась с американским психологом Дэвидом Боудером, недавно приехавшим в Европу для опроса перемещенных лиц. Их первую беседу Боудер записал на магнитофонную ленту. Американский психолог отметил, что Эпштейн-Козловски не раз чудом избегала гибели, соскочив с поезда, везущего ее в лагерь смерти, пережила Варшавское гетто и гетто в Мезеритце (ныне г. Мендзыжец-Подляски, Польша. – Пер.), и ее история, которую женщина поведала психологу в следующие полтора, была нескончаемой чередой кошмарных событий. Весной 1943 года, когда погибла вся ее семья, Нехама Эпштейн-Козловски оказалась в Майданеке, откуда и началась ее двухлетняя одиссея по системе концентрационных лагерей – сначала переброска в Освенцим, потом снова в Майданек, оттуда в Плашув, а после опять в Освенцим, потом в Берген-Бельзен, оттуда – в лагерь-спутник Бухенвальда Ашерслебен и, наконец, после двухнедельного марша смерти – в гетто Терезиенштадт, где она была освобождена 8 мая 1945 года.

Когда Эпштейн-Козловски 26 июня 1943 года вместе с еще 625 женщинами прибыла из Майданека в Бжезинку (Биркенау), их тут же включили рабочую команду, занимавшуюся строительством дорог, известную как «команда смертников», – всего месяц спустя, как вспоминала Нехама Эпштейн-Козловски, 150 женщин погибли. Многие из тех, кто выжил, были позже убиты. Сама Эпштейн-Козловски пережила несколько селекций, включая три из них в лазарете Бжезинки, где она, будучи в полубезумном состоянии от малярии, все же сумела спрятаться на койках заключенных-неевреев. Самыми уязвимыми для подобных селекций были еврейские дети, но в течение нескольких месяцев 1944 года Эпштейн-Козловски помогла защитить 8-летнюю сироту по имени Хайкеле Вассерман: «Девочка стала очень дорога мне. Я очень ее полюбила. И она очень ко мне привязалась». Хайкеле спаслась от селекции в Плашуве, спрятавшись в уборной, потом в Освенциме тоже пережила селекцию. Но когда Эпштейн-Козловски собрались отправить в Берген-Бельзен, тут они были вынуждены расстаться: «Как эта девочка плакала тогда. Как поняла, что меня увозят, страшно расплакалась. И все время кричала: «Ты бросаешь меня, бросаешь! Кто будет моей матерью теперь?» Но, увы, я ничем не могла ей помочь… И я тоже разревелась…» Хайкеле, по всей вероятности, умерла еще до окончания войны, как и большинство остальных детей в Освенциме. Как умерли почти все, чья участь походила на странствия Нехамы Эпштейн-Козловски. Умерли евреи, официально зарегистрированные как заключенные других концентрационных лагерей Восточной Европы в период холокоста и кто столкнулся с каторжной работой, насилием и бесконечными селекциями. Но судьба этой женщины, можно сказать, уникальна – она все-таки, невзирая ни на что, выжила.

Историки долго утверждали, что холокост воплотил в себе кричащее противоречие нацизма: несмотря на отчаянную потребность в рабах для приведения в движение германской военной машины, режим все еще продолжал массовое истребление европейских евреев. Но твердолобые фанатики-нацисты не усматривали в этом противоречия. Экономика и истребление были двумя сторонами одной и той же монеты – и то и другое было неотделимо от победы. Победа в войне требовала безжалостного устранения всех осознанных угроз и мобилизации всех остававшихся ресурсов на нужды военной экономики. В случае с евреями, пригодными к работе, нацистская верхушка сумела объединить перечисленные цели в политике «уничтожения трудом». Принудительный труд означал временное выживание для отобранных евреев, однако почти все они в глазах эсэсовских фюреров были и оставались просто ходячими мертвецами.

Труд в концлагерях оккупированной Восточной Европы изменился чрезвычайно. Кое-где, прежде всего в Майданеке, работы организовывались с таким учетом, чтобы доставлять заключенным наибольшие муки. Чаще власти просто стремились к тому, чтобы и поставленные цели выполнить, ну и, разумеется, довести до полного изнеможения узников. Как правило, заключенных-евреев использовали на тяжелейших участках работы, таких как возведение новых лагерей, а затем и на работах по их расширению и поддержанию в хорошем эксплуатационном состоянии. В Освенциме приблизительно половина всех женщин-заключенных работали в сфере обслуживания самого лагеря. Кроме того, заключенные работали и на предприятиях СС, в частных и государственных компаниях.

Опыт рабского труда зависел от многих составляющих, таких как тип работ, их объем и контроль за их результатами (как правило, на одном участке заключенные надолго не задерживались, их часто и хаотично перебрасывали с одного на другой). Однако большинство рабочих-евреев всегда сталкивалось в концентрационных лагерях с нацистским феноменом «уничтожения трудом».

Наиболее последовательно такая политика проводилась на строительной плащадке компании «ИГ Фарбен», расположенной поблизости селения Дворы. Как писал Примо Леви, «единственными живыми существами здесь были механизмы и рабы, причем механизмы находились куда в лучшем состоянии, чем одушевленные су щества». Заключенные Освенцима работали на строительстве завода с весны 1941 года. Первоначально они ночевали в главном лагере, таким образом, ежедневно должны были несколько часов следовать по грязи на стройплощадку, а по завершении работ – в обратном направлении. Расстояние составляло примерно 7 километров (позже их подвозили по железнодорожной ветке). Управленцы из «ИГ Фарбен» протесто вали против этих переходов и переездов, всячески настаивая на возведении лагеря-спутника непосредственно у территории завода. После некоторых колебаний эсэсовское начальство согласилось, тем более что Главное административно-хозяйственное управление СС постоянно напоминало о производительности. Строительство концентрационного лагеря Моновиц (или лагерь Буна) началось летом 1942 года. Использовались типовые проекты бараков, и лагерь был открыт уже в конце октября 1942 года. Возведенный на развалинах деревни Моновиц, новый лагерь обошелся примерно в 5 миллионов рейхсмарок; сумма эта была выплачена компанией «ИГ Фарбен», та согласилась заниматься снабжением и, кроме того, брала на себя расходы по медицинскому обслуживанию. Эсэсовцы отвечали за охра ну заключенных как в самом лагере, так и за его пределами.

Новый концентрационный лагерь Моновиц входил в состав крупного комплекса. Он был частью состоявшей из восьми единиц огромной стройплощадки «ИГ Фарбен», на которой в ноябре 1942 года было занято около 20 тысяч рабочих. Часть их, например гражданские рабочие-немцы, жили в сравнительно хороших условиях, в то время как другие – пригнанные на принудительные работы граждане Советского Союза (не только военнопленные) – переносили лишения. Но самым страшным был концентрационный лагерь Дворы, находившийся в ведении СС. «Мы – среди рабов рабы, – писал Примо Леви, – нам любой вправе приказать». Новый концентрационный лагерь быстро увеличивался в размерах после массового прибытия заключенных из главного лагеря Освенцим. В начале 1943 года там уже было 3750 заключенных, а приблизительно год спустя эта цифра увеличилась до 7 тысяч человек. Значительное большинство их – около 90 % – составляли евреи.

Основанный компанией «ИГ Фарбен» концлагерь Моновиц стремился утолить неуемные аппетиты промышленного гиганта в рабочей силе. Работа внутри фабричного здания была минимизирована, то есть приблизительно 80 % заключенных трудились на фабричной стройплощадке, «гигантском месиве из железа, бетона, грязи и дыма», как описывает Леви. Значительное большинство заключенных было включено в состав многочисленных строительных бригад. Эти бригады выполняли самые тяжелые виды работ, как правило, без перчаток, без спецодежды, не говоря уже о средствах защиты независимо от времени года и в любую погоду. Заключенные устанавливали огромные бетонные плиты, переносили кирпичи, дерево и железные трубы. Хуже всего приходилось бригаде цементников – «самой настоящей бригаде смертников», как выразился один из оставшихся в живых узников. Заключенных заставляли бегом из грузового состава переносить на спинах мешки с цементом весом до 50 килограммов. В глазах руководства эти рабочие были просто ничто – их ничего не стоило заменить другими такими же рабами. Лишь горстка квалифицированных рабочих из числа заключенных жили лучше: пример тому Булли Скотт, доживший до побега в августе 1944 года, – этот заключенный был опытным механиком. Но в Моновице даже квалифицированных рабочих из числа заключенных нередко бросали на тяжелые работы. Когда Примо Леви включили в небольшую бригаду обученных химиков, он переносил тяжелые мешки с химикатами. «Так нас надолго не хватит», – повторял он. Только в последние недели существования Освенцима он работал в лаборатории, то есть не на улице, а в помещении.

Презрение к заключенным формировало условия в лагере Моновиц. Скученность там царила неописуемая – приблизительно 250 человек на барак, рассчитанный на 55 человек, что порождало антисанитарию и, как следствие, болезни. Да и эсэсовцы не упускали случая поиздеваться. Например, заключенных-евреев – исключительно евреев – заставили сменить кожаную обувь на страшно неудобную и тяжелую деревянную, до крови натиравшую ноги. Худшим из страданий было медленное истощение, «тот хронический голод, который в принципе неведом обычным людям, – писал Леви, – тот самый голод, который заполняет тебя целиком и не дает спать по ночам». Суточные эсэсовские рационы были скуднее некуда, а добавки от Буны – «похлебка, в которой плавала грязь и непонятно какие растения, которых я раньше не видел», вспоминал еще один узник. Голод и работа на износ приводили к истощению организма. В среднем узники теряли от 2 до 4 килограммов веса в неделю. После 3–4 месяцев пребывания в «ИГ Фарбен», как в апреле 1945 года свидетельствовал бывший заключенный доктор Бертольд Эпштейн, «большинство людей умирало в результате истощения и перенапряжения». В целом приблизительно 25 тысяч узников из отправленных в Моновиц 35 тысяч человек умерли в этом лагере.

Беспредел насилия ускорял путь в могилу. Одним из самых деятельных охранников в Моновице был раппортфюрер Бернхард Ракерс, один из самых свирепых лагерных эсэсовцев-ветеранов (он служил в концлагерях с 1934 года). Послужной список его зверств был весьма длинным, и он ежедневно добавлял к нему нечто новое, хотя заключенные, как могли, старались избежать Ракерса, которого прозвали Львом Буны. За ним следовали и капо лагеря Моновиц. Среди них выделялся старший лагеря немец Йозеф (Jupp) Виндек, мелкий уголовник, чуть старше сорока лет от роду. В день открытия лагеря Моновиц он выступил с речью перед заключенными. Как свидетельствовал один из оставшихся в живых, Виндек произнес следующее: «Вы здесь не забавы ради, вас так или иначе прикончат, а потом пропустят через дымовую трубу». Не бросавший слов на ветер Виндек расхаживал по лагерю в сапогах для верховой езды, со стеком в руках, иногда с собакой и нередко избивал заключенных до полусмерти.

Охранники СС и капо были главными инициаторами насилия, если дело касалось труда заключенных. Но в таком лагере, как Моновиц, даже кассиры «ИГ Фарбен» считали необходимым вставить словечко. В их стремлении выжать из узников как можно больше конторские служащие компании требовали от истощенных заключенных полнейшей самоотдачи и строжайшей дисциплины. Если главный инженер Макс Фауст выступал против перегибов со стороны эсэсовцев – таких явлений, как «расстрелы заключенных на стройплощадке или избиения их до полусмерти», как он выразился в 1943 году, – он продолжал настаивать «на умеренных наказаниях нерадивых», что на практике нередко выливалось в еще большее насилие, чем отдельные зуботычины капо или удары плетью эсэсовских охранников.

Концерн «ИГ Фарбен» был активным партнером в политике «уничтожения трудом». Вместо улучшения условий содержания и работы заключенных и введения надлежащего медицинского обслуживания, компания заручилась от Главного административно-хозяйственного управления СС гарантией того, что «все ослабленные заключенные могут быть высланы» и заменены пригодными для работы. Это стало основанием для постоянных селекций в Моновице. Чаще всего они проводились в лагерном лазарете, где эсэсовские врачи раз в неделю проводили осмотры с целью «высвобождения коек», как выражались представители лагерной администрации. Быстро обходя палаты – такой обход занимал считаные минуты, – врач выбирал тех, кто уже две-три недели провел в лазарете и, по всем расчетам, уже не мог вернуться к работе, по крайней мере в ближайшее время. Таким образом, тысячи заключенных – почти все евреи – были отобраны в лазарете Моновица и транспортированы отсюда в Бжезинку. По прибытии туда большинство отправляли прямиком в крематории. Как выразился после войны один из бывших блокфюреров Бжезинки, эти заключенные были изначально обречены на гибель, «практически это были мертвецы», причем еще до того, как оказались в газовой камере.

«В целях уменьшения численности заключенных необходимо удалить всех недоделок, идиотов, калек и больных, причем как можно скорее и посредством ликвидации». Так образно один эсэсовский офицер в конце 1942 года сформулировал суть проводимых в концентрационном лагере Освенцим селекций. К тому времени подобные селекции заключенных стали делом обычным. Но предстояли изменения. Поскольку на первый план выдвинулись экономические императивы, СС все же попытались обуздать огромный уровень смертности в системе концлагерей (см. главу 8). Это включало ограничения селекций, по крайней мере в некоторых лагерях. Уже в декабре 1942 года лагерфюрер Освенцима Ганс Аумайер сетовал коллегам о запрете на отправку в газовые камеры польских инвалидов, которых предполагалось списать как умерших «естественной смертью» (как он выразился). Однако это не распространялось на зарегистрированных заключенных-евреев. И для евреев оккупированной Восточной Европы изуверские селекции по-прежнему оставались неотъемлемой частью концлагерей. В смешанных лагерях, таких как Освенцим и Майданек, где содержались как евреи, так и неевреи, эсэсовцы ввели двухуровневую систему. Если большинству зарегистрированных заключенных смертельные инъекции и газовые камеры не грозили, огромному числу больных и ослабевших евреев было предписано погибнуть после прохождения селекций.

Не было никаких четко прописанных критериев и норм для проведения селекций – эсэсовские охранники лагерей проводили как рутинные селекции, так и импровизированные массовые селекции. В целом период сразу же после прибытия в лагерь был самым опасным для жизни заключенного. Бывало и так, что в Освенциме часть заключенных-евреев благополучно миновали самую первую селекцию на платформе при выгрузке из вагонов, но и это еще ни о чем не говорило. Позже, когда их раздевали донага, выяснялось, что одежда прибывших скрывала язвы и раны, то есть несомненные признаки заболеваний. Многих евреев уже в первые дни после прибытия в лагерь изымали из карантинных бараков. В первые годы войны умерщвление подвергнутых селекции только что прибывших заключенных постепенно распространялось по всей системе концентрационных лагерей как часть обширной программы СС по уничтожению инвалидов. Летом 1942 года Главное административно-хозяйственное управление СС скоординировало этот вопрос, распорядившись о том, чтобы вновь прибывшие заключенные были изолированы в специальных блоках в течение месяца после прибытия; все больные подлежали изъятию и «рассматривались отдельно». Лагерная эсэсовская администрация в Восточной Европе расценила это как санкцию на убийства без разбора в карантинных секторах.

Массовые селекции евреев в лагерях продолжались. Во второй половине 1943 года, например, селекции имели место по крайней мере один раз в неделю во время переклички в рижском лагере. Один из оставшийся в живых узников впоследствии описал, как ее проводил эсэсовец: «Он выбирал тех женщин, лица которых ему не нравились, например женщин в очках, с родимыми пятнами на лице или даже с перевязанными пальцами; тут же следовал приказ об их уничтожении». Более тщательному осмотру заключенные подвергались в душевых, а также перед отправкой на работы или по возвращении с работ. Подобные селекции нередко превращались в гротеск. Политическая заключенная Данута Медрик, полька, не раз присутствовавшая на селекциях в Майданеке, описывала, как еврейских женщин заставляли поднимать юбки и показывать ноги, поскольку эсэсовские врачи отбирали женщин с опухшими и кровоточащими нижними конечностями; исхудалые ягодицы также расценивались как верный признак сильного истощения. Те заключенные, которых эсэсовцы обрекали на смерть, бодрились – срывали повязки, высоко поднимали головы и даже пытались улыбаться своим палачам в тщетной попытке получить от них отсрочку.

Условия в восточноевропейских концентрационных лагерях не позволяли избежать селекции. Заключенные-евреи были заранее обречены на медленную смерть от голода; в лагере Клоога, например, суточный рацион состоял из жидкой похлебки с куском хлеба, часто с примесью песка. Сюда следует добавить и изнуряющую жажду, побои во время работы или конвоирования, постоянные акты насилия и чудовищную антисанитарию, поэтому неудивительно, что десятки тысяч заключенных превращались в так называемых «мусульман» за считаные недели после прибытия в лагерь и автоматически переходили в разряд потенциальных смертников – до ближайшей селекции.

Обычно эсэсовцы обвиняли самих заключенных в том, что они ослабевшие и больные. Однако условия в «лагерной державе» на Востоке были настолько ужасными, что даже администрация лагерей призывала улучшить их. На встрече с руководителем строительных работ Каммлером комендант Освенцима Хёсс и его главный врач Виртс жаловались в мае 1943 года на то, что ситуация в Бжезинке (все еще остававшейся без централизованного водоснабжения) была удручающей, налицо было отсутствие элементарных гигиенических и медицинских норм. И дело было не в том, что Хёсс вдруг превратился в гуманиста. Он исходил из чисто прагматических соображений. С его точки зрения слишком много заключенных умерли не так, как им было предписано, – то есть от болезней, но никак не в результате изматывающего принудительного труда, что свидетельствовало об «огромных потерях рабочей силы». Пока условия содержания заключенных не улучшились, лагерные эсэсовцы выступали за селекции как наиболее эффективный способ защиты от эпидемий, грозивших не только заключенным, но и лагерной администрации, включая членов их семей. Отравление газом больных и ослабленных евреев, по мнению Хёсса, было необходимо для предотвращения распространения заболеваний. Таким образом, эсэсовцы пытались логически обосновать массовые убийства заключенных как акт санитарии и тем самым способствовали усилению нацистского террора снизу.

В действительности же проводимые эсэсовцами селекции фактически способствовали распространению эпидемий, ибо заключенные при плохом самочувствии всеми способами старались обойтись без врачебной помощи. Большинство заключенных-евреев знало о селекциях среди пациентов лагерных лазаретов. В Освенциме первая селекция происходила уже при поступлении заключенного в лазарет, и тех, кого признали слишком ослабленными или серьезно больными, а значит, нуждавшихся в длительном лечении, вскоре изолировали и убивали. Что же касалось остальных, то жуткие условия в большинстве лагерных лазаретов оставляли лишь мизерную надежду на исцеление от недугов. Заключенный-француз доктор Сима Вайсман позже описал свое первое впечатление от лазерета в женском лагере Бжезинка в начале 1944 года: «Смрад трупов, экскрементов… И больные, эти скелеты, сплошь в струпьях, буквально поедаемые вшами, все абсолютно нагие, дрожащие от холода под грязными тряпицами вместо одеял». Лазареты для большинства заключенных-евреев означали гибель, и обращение туда за помощью было крайним средством, огромным риском, подобно игре в русскую рулетку, когда барабан револьвера почти полностью заряжен.

Среди персонала лазаретов младший персонал, так называемые санитары СС (Sanitätsdienstgrade), играли ключевую роль в селекциях, и нередко их даже награждали за их смертоубийственную службу. Одним из таких был обершарфюрер Хайнц Виснер. Фанатично настроенный эсэсовец и уроженец Данцига (Виснер родился в 1916 году), он в течение нескольких лет проработал конторским служащим в судоходной компании, потом вступил в СС, а во время войны стал санитаром. Летом 1943 года Виснера из лагеря Флоссенбюрг перевели в рижский главный лагерь, где под его началом было несколько лазаретов для заключенных, как женщин, так и мужчин. В отличие от пожилого лагерного врача Эдуарда Кребсбаха, появлявшегося лишь изредка, высокомерный Виснер совершал обходы по нескольку раз в неделю. В белом халате поверх формы, этот якобы врач доводил насаждаемую в лазарете военную муштру до крайности – даже умирающим заключенным полагалось лежать на спине в положении смирно, то есть руки по швам, пока Виснер, переходя от одной койки к другой, осматривал больных. После этого он принимал решение о судьбе заболевших, как правило, Виснер помечал спинку кровати большим знаком X. Это означало, что участь больного была предрешена и что его ждала смерть от эсэсовской пули где-нибудь в близлежащем лесном массиве или же смертельная инъекция в бараке лазарета (газовых камер в рижском лагере не предусматривалось). Хотя Виснер довольно часто перепоручал подчиненным делать узникам смертельные вливания, тем не менее именно он, Хайнц Виснер, удостоился среди заключенных прозвища «человек со шприцем».

Разумеется, любой заключенный лагеря мог погибнуть в любое время и от чего угодно, вовсе не обязательно в результате селекции. Призрак смерти ни на мгновение не оставлял потенциальных жертв – заключенных-евреев. Как вскоре после войны писал один польский еврей, прошедший ад концлагерей, едва он прибыл в Бжезинку в конце 1942 года, как его поставили в известность о том, что, мол, он здесь не очень надолго, ибо никто не выдерживает таких условий более трех недель. Трупы были везде – на койках и нарах, в уборных, сложенные штабелями для отправки на грузовиках, на стройплощадках, – они были частью лагерной повседневности, никто ничему подобному уже не удивлялся. Как не удивлялись и валившему из трубы крематориев смрадному дыму. Рената Ласкер-Аллэ, молодая еврейка из Германии, доставленная в Бжезинку в конце 1943 года, постоянно падала в обморок, будучи не в силах вынести зловоние сжигаемых человеческих тел. Даже при том, что большинство заключенных-евреев все же лелеяли надежды на выживание, они понимали, что лишь немногим из них, а возможно, и вообще никому не суждено выйти отсюда живыми. В ходу были даже рассуждения о том или ином виде гибели, уготованные заключенным эсэсовцами. Способы гибели обладали определенной шкалой достоинств: сколько времени ждать отравления в газовой камере? Насколько болезненна смерть в результате инъекций? Как лучше погибнуть – от удара по голове или же в муках в лазарете?

По мнению Примо Леви, формирование зондеркоманды Освенцима – подразделения из заключенных, чьей обязанностью была доставка обреченных к газовым камерам, сожжение их тел и уборка оставшегося праха, – было «самым страшным из преступлений национал-социализма». Принуждение заключенных к пособничеству эсэсовским преступным деяниям ничем принципиально новым, по сути, не являлось, и чем труднее и омерзительнее были те или иные виды работ, тем больше была вероятность того, что эсэсовские охранники спихнут их на заключенных. Это правило распространялось прежде всего на обслуживание крематориев. В Дахау, например, немногочисленная зондеркоманда заключенных, занимавшаяся кремацией тел, состояла из немцев, русских и евреев. В их обязанности входило не только сожжение тел. Вскоре после того, как заключенный-немец Эмиль Маль в начале 1944 года был включен в зондеркоманду Дахау, его заставили участвовать и в умерщвлении заключенных. «Будучи ходячим трупом, – как впоследствии под присягой свидетельствовал Маль, – я должен был творить ужасные вещи».

Но равных зондеркоманде Освенцима (Аушвица) не было. Первоначально небольшая группа заключенных работала в старом крематории Освенцима. Но когда Освенцим в 1942 году превратился в лагерь смерти, эсэсовская алминистрация сформировала довольно многочисленную зондеркоманду из заключенных, действовавшую в Бжезинке (Биркенау) на постоянной основе. Участие в зондеркоманде давало некоторую отсрочку от гибели, правда временную. Хотя эсэсовцы не подвергали служащих лагерной зондеркоманды систематическому уничтожению (как считают некоторые оставшиеся в живых узники и часть историков), но и они подвергались селекции, как и все остальные заключенные лагеря – ослабленных и больных, иногда по 20 человек в неделю или даже больше, умертвляли в лазарете инъекциями фенола. Кроме того, эсэсовцы иногда ликвидировали часть заключенных зондеркоманды в целях уменьшения ее численности в периоды относительного затишья, то есть когда в лагерь прибывало меньше составов с заключенными. В итоге лишь считаные единицы пробыли в зондеркоманде с 1942 по 1945 год, среди них братья Шломо и Абрахам Драгоны, с которыми нам уже приходилось встречаться.

В целом через зондеркоманду Освенцима за время ее существования прошло свыше 2200 человек. Были и надзиратели из числа поляков и немцев, как главный капо Август Брюк. Заключенный-немец с зеленым треугольником, Брюк работал в крематории Бухенвальда с 1940 года, а потом в марте 1943 года эсэсовцы направили его в Освенцим контролировать работу зондеркоманды в недавно сооруженных крематориях Бжезинки. В отличие от других надзирателей капо Август, как его прозвали заключенные, считался человеком порядочным (Брюк умер от сыпного тифа в конце декабря 1943 года). Почти все остальные в зондеркоманде были заключенные-евреи. Они жили отдельно от обычных заключенных сначала в изолированных блоках в Бжезинке, а позже, с начала лета 1944 года, непосредственно на территории комплекса крематориев. Как и другие заключенные концлагерей, которых эсэсовцы объединили по национальному признаку (в данном случае евреи), они были людьми разными и по уровню образования, и по степени религиозности, и по возрасту – самому старшему из них не было 50 лет, самому младшему – 20 лет. Эти люди происходили из десятка разных государств и часто объединялись в относительно нестойкие социальные группы по национальному признаку. Общение затруднялось из-за существовавших культурных и лингвистических барьеров, особенно тяжело приходилось евреям – выходцам из Греции. Эти не изъяснялись ни на идиш, ни на немецком языке, то есть не владели двумя основными языками заключенных зондеркоманд.

По зловещей иронии судьбы именно таким заключенным-евреям, первым кандидатам в ад холокоста, выпали наиболее благоприятные условия проживания в лагере. Один польский еврей, 43-летний Хаим Херман, служивший в лагерной зондеркоманде, в начале ноября 1944 года в тайном послании жене и дочери, которое, кстати сказать, так и не дошло до них, писал, что у таких заключенных, как он, было все, кроме свободы: «Я хорошо одет, условия проживания тоже хорошие, и здоровье не беспокоит» (три недели спустя эсэсовцы убили Хаима Хермана). Эсэсовцы позволяли заключенным зондеркоманды оставлять себе имущество отправленных в газовые камеры жертв. Они были тепло одеты, регулярно сменяли нижнее белье и крайне редко голодали. Мертвецы даровали им не только кофе и сигареты, но и деликатесы со всей Европы: маслины из Греции, сыр из Голландии, гусятину из Венгрии. И в отличие от других заключенных-евреев в Освенциме заключенные из лагерной зондеркоманды свободно передвигались по территории, где проживали. Когда их перевели в помещения непосредственно при крематориях II и III, они размещались в хорошо отапливаемых помещениях, пользовались водопроводом и чистыми туалетами – невообразимая для остальных лагерных заключенных-евреев роскошь. Благодаря оставшимся от умерщвленных предметам домашнего обихода, жилье отличалось уютом – покрытые скатертями столы, фарфоровые безделушки, чистые простыни и одеяла на койках.

У заключенных лагерных зондеркоманд в силу совместного обслуживания «фабрик смерти» складывались и несколько иные отношения с эсэсовцами. Заключенные испытывали страх перед эсэсовцами, и не без оснований. Но каким-то образом возникали и личные взаимоотношения, в целом способствовавшие уменьшению актов насилия. Заключенные зондеркоманд уже не были частью безликой массы остальных узников, а были лично знакомы с охранниками, даже знали их по именам и фамилиям. Иногда по воскресеньям в свободное от службы время эсэсовские охранники даже играли в футбол с заключенными на площадке прямо у крематориев. Болельщики – другие эсэсовцы и заключенные – с интересом следили за ходом матчей, криками и аплодисментами выражая свое отношение к игре. Как писал Примо Леви, «будто в футбол гоняли не у врат самого ада, а просто на зеленой травке».

Подобное братание с эсэсовцами лишь усиливало ненависть остальных евреев Освенцима к работникам лагерной зондеркоманды. Об их обязанностях знали в лагере все до единого – через капо, неевреев, например тех, кто ночевал в обычных бараках, – и жестокость в отношении обреченных на гибель была постоянной и неисчерпаемой темой разговоров. Циркулировали слухи и о том, что эсэсовцы набирали лагерную зондеркоманду исключительно из самых жестоких преступников. Подобные домыслы подтверждают и свидетельства двух евреев из Словакии, предоставленные в 1944 году: обычные заключенные избегали тех, кто числился в лагерной зондеркоманде, как они писали, первое, из-за того, что от тех «исходила вонь», и, второе, потому что эти люди были «полнейшими дегенератами, невероятно жестокими и безжалостными». Некоторые из обреченных на гибель по пути в газовую камеру даже обзывали заключенных зондеркоманды «еврейскими убийцами». И те, к кому это относилось, прекрасно понимали, что о них думают и кем считают. Когда Филип Мюллер встретил своего отца в Бжезинке, он стыдился признаться ему в том, что он – работник лагерной зондеркоманды. Клеймо лагерного убийцы так и оставалось на этих людях и после освобождения, и даже до конца жизни.

Однако не следует забывать, что заключенные оказывались в составе лагерных зондеркоманд не по своей воле, а по распоряжениям эсэсовцев. Никто из них не напрашивался туда, и многие сначала считали, что им ни за что не выдержать, что они никогда к подобным деяниям не приспособятся. «Я думал, что сойду с ума», – вспоминает один из оставшихся в живых узников. Первоначально работники зондеркоманд походили на роботов. Обнаруженный осенью 1944 года неподалеку от крематория III (зарытый в землю) тайник с документами содержал записи Соломона Левенталя, студента-поляка, прибывшего в Освенцим в декабре 1942 года вместе с семьей. Левенталь писал, что в самый первый день работы в зондеркоманде «никто из нас не был абсолютно адекватен».

Заключенные, которых избрали для работы в лагерной зондеркоманде, вскоре поняли, что выбирать им приходилось между повиновением и смертью. Некоторые предпочли смерть, покончив жизнь самоубийством. Других отказавшихся убили за неповиновение. Когда пятеро заключенных-евреев, сославшись на плохое самочувствие, попросились после первого дня работы в крематории в лагерный лазарет, это произошло примерно в 1943 году, эсэсовцы, долго не раздумывая, их убили. Даже незначительные огрехи могли повлечь за собой летальный исход; по крайней мере, один заключенный («дантист») был сожжен эсэсовцами заживо за саботаж – он по недосмотру не вырвал у трупа один-единственный золотой зуб. Большинство заключенных выбирало жизнь и работу в зондеркомандах, то есть полное подчинение эсэсовцам, хотя бы на какое-то время. В тайных записках Соломон Левенталь выразил муки рабочего лагерной зондеркоманды в одной фразе отчаяния: «Правда такова, что человек стремится любой ценой выжить, каждый хочет выжить, все на свете хотят выжить».

Согласие работать в лагерной зондеркоманде Бжезинки (Биркенау) в обмен на жизнь было самой страшной из дилемм, перед которой мог оказаться заключенный Освенцима. Что за жизнь была ему уготована среди мертвецов? Некоторые сумели убедить себя, приучить себя к страданиям, выработать в себе равнодушие или даже жестокость, сосредоточить все помыслы исключительно на привилегиях и материальных благах. Другие болезненно переживали эрозию души и искали спасения в пьянстве. И дело было даже не в неизбежных атрибутах, присущих любой бойне – мольбах обреченных на гибель, воплях, грудах безжизненных тел, крови, – их не покидало глубокое чувство вины, осознание того, что эсэсовские охранники и их сумели превратить в соучастников преступлений, в грешников, в людей, лишенных, по словам Примо Леви, даже возможности обрести «утешение в невиновности». Но некоторые не утратили способность творить добро, проявлять мужество, если требовалось. Поскольку работники лагерных зондеркоманд уже не рассчитывали вырваться из этого ада живыми, некоторые из них решили документировать творимые преступления, свидетелями которых они были, руководимые осознанием того, что никто из обычных заключенных не был допущен в нацистскую преисподнюю. Документирование преступлений требовало бесстрашия, чувства коллективизма и изобретательности. Огромный риск, на который шли члены лагерных зондеркоманд, был оправдан – заключенные были движимы стремлением донести голос до будущих поколений. Девять различных документов, захороненных на территории «фабрики смерти» Бжезинка (Биркенау), были восстановлены после освобождения лагеря. Среди них было и краткое сообщение одного из последних выживших заключенных зондеркоманды – кого именно, узнать так и не представилось возможным, – датированное 26 ноября 1944 года. Будучи уверенным в собственной гибели, этот узник успел добавить заключительное примечание к нескольким другим, которые он спрятал ранее в коробках около крематориев II и III. В конце сообщения он написал: «Прошу объединить все обнаруженное и издать под названием «Кошмар преступлений».

Холокост сместил женщин к центру системы концлагерей. В течение многих лет женщины-заключенные были явлением скорее второстепенным. Но решение 1942 года использовать лагеря на оккупированных территориях Восточной Европе для «уничтожения трудом» заключенных-евреев независимо от их пола коренным образом изменило сложившийся к тому времени статус-кво. В Майданеке к весне 1943 года еврейские женщины составляли до одной трети от общего числа заключенных. В Освенциме соотношение женщин и мужчин среди заключенных составляло к концу 1943 года менее чем 1:2. Подавляющее большинство этих заключенных-женщин были еврейками. В Равенсбрюке женщины-заключенные первоначально почти не подвергались насилию со стороны эсэсовской лагерной администрации. Однако в Восточной Европе все выглядело по-иному. Как только женщины весной 1942 года ступили на территорию Освенцима, они столкнулись с ужасными условиями, губительным трудом и выходящим за все мыслимые рамки насилием. Это подтверждается официальной статистикой СС. В июле 1943 года потенциальная смертность в Освенциме среди зарегистрированных женщин-заключенных была более чем в 20 раз выше в сравнении с Равенсбрюком. И в 1942–1943 годах приблизительно 54 тысячи зарегистрированных женщин-заключенных погибли в Освенциме.

Из всех женщин-заключенных наибольшая опасность грозила еврейским женщинам. В концентрационных лагерях Восточной Европы смертность среди этой категории могла сравниться лишь со смертностью среди мужчин-евреев. Фактически она была даже выше, если включить убитых без предварительной формальной регистрации (поскольку большее число еврейских женщин, чем мужчин, отбирали для истребления непосредственно по прибытии). В целом некая нерешительность, проявляемая лагерными эсэсовцами в отношении к заключенным-женщинам в 1942–1943 годах, закончилась, по крайней мере для еврейских женщин в Восточной Европе. Однако это не означало, что их участь отныне была аналогична участи мужчин-евреев. Достаточно много различий по половому признаку все же оставалось, в то время как некоторые явления, такие, например, как беременность, приобрели иную значимость.

Ранее беременность заключенных-женщин расценивалась лагерными охранниками как второстепенная проблема. В целом численность женщин-заключенных оставалась относительно небольшой, и, кроме того, существовал запрет (по крайней мере, на бумаге) на отправку беременных женщин в государственные тюрьмы и концентрационные лагеря. Но поскольку война продолжалась, упомянутый запрет понемногу утрачивал смысл, в особенности если речь шла о массовых депортациях с началом холокоста: нацистское «окончательное решение» распространялось на всех евреев без исключения. В Освенциме еврейские женщины с явными признаками беременности сразу же по прибытии подвергались селекции и отправлялись в газовые камеры. Некоторые становились жертвами глумления уже на платформе, как летом 1943 года одна гречанка, которую эсэсовец ударил ногой в живот, после чего у женщины случился выкидыш. Заключенных-евреек, беременность которых была установлена позже, то есть уже после того, как они были включены в рабочие команды для рабского труда, отправляли в газовые камеры как до рождения ребенка, так и после. В последнем случае эсэсовцы умерщвляли и новорожденных. Согласно послевоенным признаниям бывшего лагерфюрера Бжезинки Йоганна Шварцхубера, «еврейские дети уничтожались без промедления». В других концлагерях Восточной Европы появившиеся на свет на их территории младенцы также умерщвлялись. В Риге эсэсовцы даже сохранили заспиртованные трупы нескольких младенцев. Случалось и так, что часть женщин возвращались к работе, если их беременость заканчивалась мертворождением или если лагерные врачи не прописывали им принудительные аборты. В Освенциме, например, врачи и санитары из числа заключенных даже тайно убивали новорожденных детей ради спасения их матерей. «Немцы даже нас превратили в убийц, – после войны писала Ольга Лендьел, работавшая в лазарете Бжезинки. – Меня и по сей день преследует картина тех убитых младенцев». Заключенные мужского пола в Освенциме не сразу поверили, услышав об открытии женской лагерной зоны. Но контакты с женщинами были затруднены – по крайней мере, в Освенциме-Бжезинке (Аушвиц – Биркенау), где заключенные были строго разделены по половому признаку. Большей частью встречи с противоположным полом не шли дальше переглядываний на почтительном расстоянии, и вид несчастных женщин у большинства заключенных-мужчин вызывал лишь жалость и страх. Исчезновение вторичных признаков – как мужских, так и женских, – то есть превращение узников в бесполые, безжизненные и наголо обритые манекены, было еще одним свидетельством садистского всемогущества эсэсовцев. Полное отсутствие зеркал являлось еще одним изуверским напоминанием о десексуализации и дегуманизации всех до единого заключенных. Иногда мужчинам и женщинам в Освенциме-Бжезинке удавалось обменяться несколькими словами через ограждение, перебросить еду. Супруги даже переписывались, их записки доставлялись гражданскими рабочими и заключенными-неевреями. Но подобные контакты были редкостью, и осознание полной невозможности помочь своим женам, родственницам или просто знакомым женщинам лишь усугубляло чувство неполноценности мужчин-евреев.

По-другому обстояло дело в новых концлагерях и лагерях-спутниках Восточной Европы в период 1943–1944 годов. И здесь заключенные-евреи были разделены по половым признакам – размещались в разных бараках или барачных отсеках, – но сама планировка этих лагерей в значительной степени затрудняла строгую изоляцию мужчин и женщин. Сближению мужчин и женщин также способствовал и тот факт, что ранее некоторые из упомянутых лагерей использовались как гетто или исправительно-трудовые лагеря. В концентрационном лагере Плашув, например, мужчинам и женщинам разрешалось встречаться по вечерам, и они спокойно проходили через незапертые ворота в ограждении женской и мужской зон. В других концлагерях администрация составляла смешанные рабочие команды. В очередной раз мы наблюдаем, как якобы неизменно строгие правила, установленные эсэсовцами в крупных концентрационных лагерях, нарушались в новых лагерях для евреев.

Содержание мужчин и женщин-заключенных в одних и тех же лагерях вскоре положило начало всякого рода фривольностям, причем как среди заключенных, так и среди эсэсовских охранников. После войны миф о якобы царившей в лагерях одержимости сексом получил широкое распространение, породив извращенную порнографию боли. Когда в 1970-х годах на экраны мира мутным потоком хлынули садомазохистские фильмы, Примо Леви, не выдержав, взмолился: «Прошу вас, уважаемые кинопроизводители, оставьте в покое женские лагеря». В действительности же сексуальные отношения в подавляющем большинстве были привилегиями горстки избранных заключенных. В короткой лагерной жизни большинства заключенных-евреев периода холокоста они роли не играли или почти не играли: голод и стресс сначала подавляли половое влечение, а потом и сводили в могилу. Один прибывший в 1942 году в Освенцим австрийский еврей вспоминал, что половое влечение у него просто-напросто исчезло.

Большинство женщин испытывали то же самое. Одна учительница-еврейка из Венгрии, оказавшись в 1944 году в Освенциме, отметила в своем дневнике, что «превратилась в бесполое создание» (у многих молодых женщин возникали подобные чувства, поскольку в лагерях у них прекратились месячные). Все сексуальные контакты, которые все же имели место, причем довольно часто, включали элемент принуждения, по крайней мере если это касалось заключенных-евреек. Чаще всего женщины прибегали к сексуальным контактам как к способу выжить, то есть они диктовались чисто прагматическими соображениями при вступлении в связь с привилегированными заключенными, главным образом неевреями, в обмен на еду или одежду. Вместо цветов, как вспоминал один из уцелевших узников, мужчина приносил женщине кусочек маргарина. Таким образом, секс превращался в товар (услугу), который в условиях процветавшей в лагерях подпольной экономики легко было обменять на другой товар (услугу).

Холокост ничего равного по масштабам и замыслам не имел, ибо до нацистов никто не ставил целью полное уничтожение целого народа – всех «до последних его представителей», если прибегнуть к цитате Эли Визеля. Программа всеобщего массового истребления означала, что евреев в концентрационные лагеря бросали целыми семьями. По прибытии семьи почти всегда разрывались, и большинство их членов уже несколько часов спустя убивали, во всяком случае, так было в Освенциме. Таким образом, оставшиеся в живых психически травмировались дважды: кроме шока от прибытия в Освенцим, не щадившего никого из вновь поступавших заключенных, люди вскоре узнавали о гибели в газовых камерах по соседству жен, мужей, матерей, отцов или детей.

Когда в конце 1942 года еще не успевшего оправиться от высылки из гродненского гетто (район Белостока) и селекции Залмана Градовского поместили в барак Бжезинки, он вместе с другими заключенными принялся расспрашивать узников с лагерным стажем о судьбе их семей. Что произошло после того, как их отделили друг от друга на платформе? Лагерные ветераны вынуждены были признаться во всем. Градовский впоследствии сделал запись в тайном дневнике, который сумел спрятать от эсэсовцев: «Они уже давно на небесах», «Наши семьи превратились в дым». Освенцим был лагерем смерти, и об этом вновь прибывшим сказали сразу же, и первое лагерное правило гласило: «Оставить позади скорбь по утраченной семье».

Со многими другими вновь прибывшими произошло то же самое, но, узнав страшную правду, они реагировали по-другому. Некоторые пытались справиться с постигшим их горем – так, доктор Эли Коэн, 34-летний голландский еврей, прибывший в Освенцим из Вестерборка в сентябре 1943 года, узнав, что его жена и сын погибли в газовых камерах, постарался «взять себя в руки» – то есть продолжить жить (как он позже писал). Другие не выдерживали пережитого. Магда Зеликовиц помнит, что «лишилась рассудка», узнав, что ее 7-летний сын, ее мать и остальные члены семьи (вместе с которыми ее выслали из Будапешта) были отравлены газом: «Я больше не хотела жить». Другие заключенные несколько раз не давали ей броситься на электропровода ограждения.

Тяжелее всего шок Освенцима был для детей, которые вдруг осиротели. Хотя подавляющее большинство еврейских детей убивали по прибытии, тысячи их все же регистрировали как заключенных и в самом Освенциме, и в других концлагерях для евреев на востоке. Альберту Абрахаму Бутону было всего 13 лет, когда его разлучили с родителями на платформе Освенцима в апреле 1943 года, куда они прибыли после депортации из Салоник в Греции. Родители были тут же направлены в газовые камеры, а Альберта с братом решили оставить в живых. «У нас это в голове не кладывалось, так мы были ошеломлены, – вспоминал он, – мы были не в состоянии осмыслить произошедшее с нами». По мере возрастания численности заключенных-детей (как евреев, так и неевреев) снижался и средний возраст заключенных. В Майданеке администрация лагеря ввела в обиход новую категорию заключенных – наряду с самым старшим лагерным заключенным появился и самый младший, которого эсэсовцы все же решили наделить кое-какими привилегиями.

Но в целом эсэсовцы предпочитали не утруждать себя выработкой подходов к заключенным в зависимости от их возраста: дети и подростки подвергались насилию наравне со взрослыми. Детей избивали, гоняли на переклички, заставляли выполнять тяжелые работы, они страдали от голода и болезней. Маше Рольникайте было 16 лет, а ее заставляли таскать тяжеленные камни, толкать тележки со щебенкой и песком на стройплощадках вблизи рижского лагеря-спутника Штрасденхоф. Некоторые молодые люди работали садовниками и каменщиками. Что касается тех, кого эсэсовцы расценивали как слишком молодых, чтобы работать, то есть малолетних, то в Майданеке им было уготовано несколько иное занятие – дни напролет они просто ходили по кругу. И при этом никто из заключенных-детей не был гарантирован от избиений эсэсовцев или официальных наказаний, таких как отправка на особо тяжелые работы. Кому-то выпала и куда более тяжелая участь.

В лагере-спутнике нарвского лагеря Вайвара, например, 10-летнего Мордехая командир подразделения эсэсовской охраны распорядился подвесить после неудавшейся попытки к бегству в назидание остальным (позже один из эсэсовцев все же перерезал веревку, и ребенок выжил).

Селекции представляли постоянную угрозу, и дети достаточно быстро усвоили это. После одной из рутинных селекций евреев в карантинном лагере Бжезинка лагерный врач обменялся несколькими словами с мальчиком из Бендзина по имени Юрек, включенным в группу смертников. Когда врач спросил его, как он себя чувствует, Юрек ответил: «Я не боюсь, здесь все так ужасно, может, там еще и лучше будет». Некоторые эсэсовцы выбирали в качестве объекта издевательств именно детей. В Майданеке еврейские дети (включая грудных младенцев) помещались в специально отведенные бараки, отделенные от женской лагерной зоны ограждением из колючей проволоки. Через равные промежутки времени эсэсовцы освобождали этот барак, отправляя малолетних жертв в газовые камеры. Некоторые дети пытались убежать, но сторожевые псы настигали их. Другие хватались за охранников. «Дети кричали, они не хотели идти, – свидетельствовала после войны оставшаяся в живых узница Майданека Хенрика Митрон. – Детей тащили, а потом забрасывали в кузов грузовика».

Никто в концентрационном лагере не мог рассчитывать на снисхождение. Дети наравне со взрослыми были обязаны подчиняться лагерным правилам и действовать как взрослые. Террор проник даже в их игры – в лагере, например, были популярны такие игры, как «Шапки долой!» и «Перекличка», когда дети постарше выступали в роли эсэсовских охранников или капо и издевались над младшими. В Бжезинке изобрели игру под названием «Газовая камера», хотя никто из детей не желал играть умирающих. Вместо них использовались камни, которые бросали в яму, изображавшую газовую камеру, а затем игравшие принимались кричать – совсем как настоящие жертвы.

Ни один ребенок не мог выжить в одиночку. Иногда взрослые заключенные пытались защитить тех детей, кто был отделен от своих родителей, выступая в роли матерей или отцов. «О нас… действительно заботились, – вспоминала Янка Аврам, одна из немногих еврейских детей, переживших ужасы Плашува, – потому что тысячи еврейских женщин, которые потеряли своих детей по концлагерям, считали нас своими». Куда чаще дети оставались с одним из родителей, хотя их отношения существенно изменялись. Если маленькие дети приходили в ужас, когда из разлучали с родителями, те, кто постарше, очень рано взрослели – власть родителей над ними уже не была прежней в силу беспомощности перед лицом судьбы и болезней, поэтому иногда дети брали на себя заботу о родителях.

В нескольких лагерях на востоке Европы, в дополнение к Майданеку, были специальные бараки для изоляции еврейских детей. В Вайваре их размещали в низине лагеря-спутника Эреда вместе с больными заключенными. Условия были ужасны. Болотистая местность, примитивные лачуги плохо защищали от погодных условий; зимой было так холодно, что иногда волосы заключенных за ночь примерзали к земле, пока они спали. Среди детей, томящихся здесь, была 5-летняя девочка, высланная в Эстонию летом 1943 года вместе матерью из Вильнюсского гетто. Мать находилась в верхней части Эреды примерно в полутора километрах от дочери и, несмотря на запреты, тайком пробиралась мимо охранников, чтобы увидеться с ней. Когда девочка заболела, мать, тоже тайком, доставила ее в барак для взрослых. Но там девочку обнаружил лагерфюрер как раз перед отправкой транспорта со смертниками. «Я всю ночь проплакала, – позже писала мать, – валялась в ногах у этого убийцы, целовала ему ноги, умоляя не отнимать ребенка, но все бесполезно». На следующее утро девочку вместе с несколькими сотнями других детей вывезли из Эреды, и несколько дней спустя она была убита в Освенциме-Бжезинке.

Вблизи от лагеря смерти Бжезинка, где травили газом и сжигали детей из Эреды, располагалась одна из самых примечательных лагерных зон в концлагерной системе: так называемый семейный лагерь, особый сектор для еврейских семей, депортированных из Терезиенштадта, страшного нацистского гетто для пожилых и так называемых привилегированных евреев в Протекторате Богемия (Чехия) и Моравия, имевшего много общего с обычным концентрационным лагерем. Этот семейный лагерь в Бжезинке создали после прибытия двух транспортов из Терезиенштадта в сентябре 1943 года. Тогда прибыло около 5 тысяч евреев – мужчин, женщин и детей, почти все из Чехии; в декабре 1943 года в семейный лагерь прибыл еще один большой транспорт из гетто (поскольку этот лагерь был не единственным лагерем, подобным Биркенау, эсэсовцы решили основать и семейный лагерь для цыган). В лагерной зоне евреев – мужчин и женщин – разместили в бараках по обе стороны центральной дороги, разделявшей зону, но позволили им общаться перед вечерней перекличкой, а иногда заключенные исхитрялись тайно встречаться и днем возле уборных.

Условия в семейном лагере были ужасны – приблизительно 25 % евреев погибло в течение полугода после прибытия в сентябре 1943 года. И все же он считался лучшим, чем некоторые другие части комплекса Освенцима. По сравнению с другими евреями в Бжезинке заключенные имели и кое-какие приви легиии. Им позволяли оставить часть имущества и одежды, даже не остригали наголо, они получали иногда и продовольственные посылки. И – что самое поразительное – здесь евреев не подвергали селекции ни по прибытии, ни в последующие месяцы. Причина такого к ним отношения неясна. Наиболее вероятно, что Гиммлер планировал использовать семейный лагерь Бжезинка в качестве пропагандистской витрины на случай посещения лагеря делегациями Международного комитета Красного Креста (точно так же, как эсэсовцы рассчитывали обмануть Красный Крест, показав «образцовое» гетто Терезиенштадт). Но каковы ни были бы причины, остальные заключенные-евреи Освенцима взирали на этот семейный лагерь с недоверием и завистью.

Среди заключенных семейного лагеря Бжезинка было несколько тысяч детей. В течение дня многим из них, тем, кому было меньше 14 лет, разрешили собираться в детском блоке, которым управлял Фреди Хирш, харизматичный 28-летний немецкий еврей, проявлявший заботу о детях и молодежи в Терезиенштадте. И хотя в других частях Бжезинки также имелись детские бараки, барак Хирша в семейном лагере был уникален, подчеркивая особый статус лагерной зоны. Несмотря на дефицит всего, от бумаги до ручек, Хирш вместе с другими единомышленниками-учителями составили учебный план. Дети разучивали песни, рассказывали истории из жизни и сказки, изучали немецкий язык, проводили даже спортивные состязания и игры. Дети старшего возраста выпускали собственную газету, украшали голые барачные стены рисунками. И ставили пьесы, включая мюзикл по мотивам мультфильма о Белоснежке. Но вся эта идиллия, разыгрывавшаяся в нескольких сотнях метров от газовых камер Бжезинки, долго не продлилась. В ночь с 8 на 9 марта 1944 года, лишь неделю спустя после визита в лагерь Адольфа Эйхмана, эсэсовцы в газовых камерах крематориев II и III убили около 3800 заключенных, прибывших в лагерь в сентябре 1943 года. Среди погибших было и много детей; их наставник Фреди Хирш несколькими часами раньше – после того, как кто-то из заключенных раскрыл ему планы лагерных эсэсовцев, – покончил жизнь самоубийством.

Среди оставшихся в живых были и близнецы, которых оставляли жить ради проведения над ними всякого рода медицинских и других экспериментов. Среди них были Зденек и Иржи Штайнеры. Когда эти два мальчика уцелели после убийств в марте 1944 года, в ходе которых погибли их родители, лагерная зона почти полностью опустела – все, что дети видели, так это «вырывавшееся из дымохода крематория пламя». Немногие оставшие в живых заключенные семейного лагеря вскоре пополнились тысячами прибывших в мае 1944 года в ходе новой волны депортаций из Терезиенштадта. Но очень немногие из них продержались в лагере долгое время. В июле 1944 года после селекции (эсэсовцы отобрали тогда для рабского труда приблизительно 3200 заключенных) остальные 6700 узников – главным образом дети, пожилые и ослабленные люди – были умерщвлены в газовых камерах. По мнению эсэсовцев, семейный лагерь Бжезинка свою задачу выполнил и его требовалось упразднить.

Некоторые из охранников-эсэсовцев Освенцима испытывали смешанные чувства, когда дело коснулось упразднения семейного лагеря, что было в целом обычным явлением – убивали ведь не просто безликих узников, а тех, которых они хорошо знали и даже испытывали нечто вроде привязанности. В особенности это казалось отношения к еврейским детям Бжезинки, пробывшим в лагере несколько месяцев. За это время отдельные эсэсовцы успели на самом деле привязаться к ним, приносили им игрушки, играли с ними в футбол, с удовольствием смотрели поставленные ими спектакли. И когда поступил приказ о ликвидации лагеря, кое-кто из охранников рангом чуть повыше, очевидно, пытались повлиять на действия начальства ради спасения детей. Но в конечном итоге повиновались преступным приказам, убедив себя в том, что, дескать, это необходимо для блага фатерланда. Подобные доводы были не новы.