Рано утром 22 июня 1941 года немецкие войска напали на Советский Союз, начав операцию «Барбаросса» – самый крупный и разрушительный военный поход в истории. На первых порах немецкие войска численностью свыше 3 миллионов человек стремительно (далеко не всегда. – Ред.) продвигались вперед, сея смерть и разрушение на своем пути. Гитлер давно мечтал об этом часе, представляя себе решающее столкновение с «еврейскими большевиками», призванное определить судьбу Германии. Более чем за два месяца до вторжения он приказал своим генералам готовиться к тотальной войне на уничтожение. С июня 1941 года немецкая армия выполняла этот приказ Гитлера, наряду со специально обученными подразделениями СС и полицейскими «эскадронами смерти», такими как айнзацгруппы. Одновременно немецкие власти разрабатывали планы долгосрочной оккупации Советского Союза, гигантские по масштабам и направленные на геноцид, обрекающие миллионы мирных жителей на голодную смерть.

Не предусматривалось в них пощады и к попавшим в плен советским солдатам. Гитлер считал их не более чем животными – бессловесными, несущими угрозу и развращенными, – и в Верховном командовании сухопутных войск еще до вторжения приняли решение, что обычные правила ведения войны к ним применяться не будут (в отличие от военнопленных на Западном фронте). В немецком плену погибли целые армии советских заключенных. «Чем больше таких заключенных умирает, тем лучше для нас», – злорадствовал целый ряд нацистских бонз. В общей сложности с октября по декабрь 1941 года ежемесячно умирало от 300 до 500 тысяч советских военнопленных. Большинство гибли в лагерях военнопленных от голода и холода в самодельных палатках и земляных норах. Других пленных советских солдат убивали в иных местах, в том числе в концентрационных лагерях, после того как нацистская война на уничтожение была перенесена в концлагеря.

Навязчивой идеей Гитлера и его генералитета были советские комиссары; из всех своих врагов, притаившихся на Востоке, комиссар, по мнению фюрера, был одним из самых беспощадных, фигурой почти мифологической. Нацистские вожди были убеждены, что дикие и фанатичные комиссары, воплощавшие «еврейский большевизм», заставят своих солдат биться до последнего и совершать неописуемые зверства в отношении немецких солдат. Стремясь упредить подобные злодеяния и сломить сопротивление Советов, 6 июня 1941 года Главное командование сухопутных войск издало приказ казнить всех «политических комиссаров», сражавшихся против немецких войск. Упомянутый приказ нашел широкую поддержку среди настроенного исступленно антибольшевистски немецкого офицерства и широко применялся как на полях сражений, так и в тылу, как к бойцам, так и к военнопленным Красной армии, внося тем самым вклад в размывание границ между линией фронта и оккупированной территорией.

Аппарат полиции и СС Гиммлера занимался откровенным физическим устранением. Чтобы не позволить никому из комиссаров ускользнуть из расставленных ими сетей, РСХА (РСХА) направило в лагеря военнопленных и трудовые лагеря особые подразделения полиции для выявления «политически неприемлемых» советских заключенных. Список подозреваемых был настолько длинен и расплывчат, что включал не только предполагаемых комиссаров и партийных работников, но и «фанатичных коммунистов», «русско-советскую интеллигенцию» и «всех евреев». После того как перечисленные враждебные элементы в массе военнопленных были обнаружены, Рейнхард Гейдрих в середине июля 1941 года издал приказ об их уничтожении.

Получив приказ Гейдриха, спецподразделения полиции обшаривали все лагеря военнопленных. Если в ходе краткого допроса подозреваемых необходимые сведения о должности и звании подозреваемого так и не были получены, полицейские переходили к насилию и пыткам. Кроме того, широко использовались сведения агентурной разведки, или, попросту говоря, доносы заключенных-информаторов, рассчитывавших таким образом сохранить жизнь. Григория Ефимовича Ладика, например, предал один из его товарищей. Допрошенный в лагере военнопленных, Ладик признался, что прежде лгал о себе: «Я дал неверные показания о себе, потому что боялся, что меня сочтут политруком и расстреляют» (вскоре Ладик был казнен). Однако подобные признания были редки. Куда чаще полицейские Гейдриха полагались на домыслы и предрассудки. Большинство из них даже не понимали значения слова «интеллигенция». Что они знали назубок, так это как оскорблять и унижать свои жертвы. Например, подозреваемых в еврейском происхождении солдат заставляли раздеваться донага с тем, чтобы определить, прошли ли эти люди обряд обрезания. Это в конечном итоге и решало участь многих евреев и мусульман. По завершении отбора в лагере военнопленных полицейские докладывали обо всех подозреваемых – иногда составлявших свыше 20 % от общего числа допрошенных – как о кандидатах на расстрел. Если же речь шла о военнопленных-евреях, которых практически приравнивали к комиссарам, их шансы быть расстрелянными были выше – куда выше, чем у пленных-неевреев.

До получения дальнейших указаний палачи изолировали приговоренных. Большая часть жертв были молодые люди, как правило, не старше 25 лет, весьма разного социального происхождения. Подавляющее большинство составляли солдаты срочной службы, среди которых было много крестьян и рабочих – далеких от сатанинского образа комиссаров, рисовавшегося в воображении нацистов. Приведем лишь один пример: в группе из 410 советских военнопленных, отобранных для расстрела, в гестапо лишь троих признали «функционерами и офицерами». Остальные были простыми смертными: 25 – «евреями», 69 – представителями «интеллигенции», 146 – «фанатичными коммунистами», 85 – «агитаторами, смутьянами, ворами», 35 – «совершившими побег из плена» и 47 – «неизлечимо больными».

Что касалось расстрела «комиссаров» на оккупированных восточных территориях, в Главном управлении имперской безопасности об этом не беспокоились; на Востоке шла массовая бойня таких масштабов, что очередные несколько сотен жертв значения не имели. Главным было соблюсти то, чтобы расстрелы совершались в уединенных местах, вдали от лагерей военнопленных. Несколько иная ситуация сложилась внутри Третьего рейха, где власти организовали дополнительные лагеря военнопленных и трудовые лагеря. И чтобы не смущать общественность рейха, шеф гестапо Генрих Мюллер 21 июля 1941 года издал приказ о том, что выявленных комиссаров следует ликвидировать «незаметно в ближайшем концентрационном лагере». В продолжение эсэсовской практики маскировки программ массовых убийств новая операция получила кодовое название «акция 14f14».

Первые советские военнопленные прибыли в концентрационные лагеря в начале осени 1941 года, большинство партий были сравнительно невелики, не более 20 заключенных; другие намного многочисленнее – несколько сотен обреченных на гибель. Многие жертвы даже не доезжали до концлагеря. После нескольких недель или месяцев, проведенных в организованных вермахтом лагерях военнопленных, одни не выдерживали многодневной езды в товарных вагонах; другие падали по пути от железнодорожной станции к лагерю. В Заксенхаузен самый страшный из таких составов прибыл 11 октября 1941 года из расположенного почти в 300 километрах лагеря военнопленных в Померании; примерно из 600 «комиссаров» в дороге умерло 63 человека.

Смерти на этапе вызывали беспокойство у лагерных СС, и осенью 1941 года жалоба комендантов на то, что от 5 до 10 % советских военнопленных умирают либо в пути следования, либо сразу по прибытии, дошла до шефа гестапо Мюллера. Коменданты опасались, что недостаточная скрытность при расправе с военнопленными запятнает репутацию СС в глазах местного населения. Подобные опасения не были лишены оснований, поскольку реакция общества могла быть отнюдь не такой, как в ходе разнузданной кампании во время доставки польских «снайперов» осенью 1939 года. Определенная часть простых немцев была шокирована бесчеловечным обращением с советскими заключенными. В ноябре 1941 года один немецкий учитель записал в своем дневнике, что слышал о прибытии русских в Нойенгамме: «Они были настолько истощены, что некоторые из них буквально падали из грузовика и, шатаясь, плелись к баракам». Генриха Мюллера общественное мнение обеспокоило настолько, что он даже распорядился о прекращении этапирования советских военнопленных, которые, как он выразился, «в любом случае обречены на смерть». Разумеется, это не спасало «комиссаров». Их участь была уже решена. Вопрос состоял лишь в том, где им предстояло умереть – в лагере военнопленных, по пути туда или же по прибытии в лагерь.

Большинство советских «комиссаров», доставленных в концентрационные лагеря, были казнены в течение нескольких дней. В отличие от других прибывавших заключенных их даже надлежащим образом не регистрировали. Лагерные эсэсовцы не видели в этом необходимости, поскольку эти люди уже считались мертвецами. Осенью 1941 года большинство концлагерей превратилось в места массовых убийств и продолжали оставаться ими до весны и лета следующего года, когда немецкие власти из тактических соображений официально отменили приказ о комиссарах и сократили отборы смертников в лагерях военнопленных. Однако к этому времени в концентрационных лагерях было уничтожено свыше 40 тысяч советских «комиссаров». Почти все они были мужчинами, женский лагерь Равенсбрюк остался в числе немногих, не затронутых этой кампанией. Систематическое массовое уничтожение советских «комиссаров» явилось катастрофическим моментом в истории концлагерей, затмившим все предыдущие кампании геноцида. Впервые лагерные эсэсовцы стали проводить широкомасштабные казни. В центре бойни был Заксенхаузен: за два месяца с начала сентября по конец октября 1941 года эсэсовцы казнили 9 тысяч советских военнопленных, то есть намного больше, чем в любом другом концлагере.

В августе 1941 года группа лагерных начальников собралась на секретное совещание в кабинете коменданта Заксенхаузена Ганса Лорица, самого опытного из эсэсовских лагерных комендантов. Помимо Лорица и его подчиненных присутствовали инспектор Рихард Глюкс из расположенной поблизости Инспекции концентрационных лагерей и его начальник штаба Артур Либехеншель, который вел протокол совещания. Но взоры присутствующих были устремлены на почетного гостя – Теодора Эйке. В должности командира дивизии СС «Мертвая голова» Эйке участвовал в ожесточенных боях на Восточном фронте и в ночь с 6 на 7 июля 1941 года в Латвии был тяжело ранен (была раздроблена правая ступня и сильно изувечена нога), когда его автомобиль подорвался на мине. Выздоравливающий на своей вилле на окраине эсэсовских владений в Ораниенбурге, Эйке предпринял короткую поездку в Заксенхаузен, где бывшие подчиненные, теперь обожавшие его еще сильнее как военачальника-орденоносца, встретили Эйке с распростертыми объятиями. Кроме того, им было известно, что он по-прежнему вхож к Гиммлеру. Рейхсфюрер СС считал Эйке одним из своих «своих самых верных друзей» и дважды встречался с ним в конце лета 1941 года, как раз в разгар массовых убийств советских комиссаров в концлагерях. Скорее всего, именно Гиммлер и поручил Эйке воодушевить эсэсовцев Заксенхаузена.

На совещании в Заксенхаузене в августе 1941 года Эйке в ходе выступления объявил о программе уничтожения советских военнопленных. Как обычно, Третий рейх был представлен в образе жертвы не знавшего пощады врага, у которой оставался лишь один выход – нанести ответный удар. Густав Зорге, командир «эскадрона смерти» Заксенхаузена, позже кратко изложил речь Эйке: «Как отмщение за расстрелы русскими немецких военнопленных, фюрер удовлетворил просьбу Верховного главнокомандования вермахта и санкционировал акции возмездия… расстрелы заключенных, а именно комиссаров и сторонников Коммунистической партии Советов». Особую значимость сказанному придавали ссылка на Гитлера и отчетливо заметные следы ранения Эйке, полученного на Восточном фронте.

После вступительного слова Эйке разговор перешел в практическую плоскость. Командование эсэсовской лагерной охраны, вероятно, углубилось в обсуждение различных способов массовых убийств, когда все стремились перещеголять друг друга по части изощренности предлагаемых идей. В конце концов избрали принципиально новый метод, требовавший сооружения специального помещения для централизованной ликвидации жертв и избавлявший ответственных за бараки Заксенхаузена от необходимости проведения разрозненных расстрелов; судя по всему, личный состав верно понял стоящие перед ним задачи, и было решено обмыть встречу. В Заксенхаузене развернулась подготовка к массовым убийствам. Под командованием эсэсовцев заключенные из столярной мастерской быстро превратили стоящий на так называемом промышленном дворе сарай в барак смерти, согласно предоставленному комендантом Лорицем проекту. По завершении строительства эсэсовцы произвели два пробных расстрела, уничтожив несколько советских заключенных. После этого конвейер уничтожения пустили на полную мощность.

Первый массовый транспорт советских «комиссаров» прибыл в Заксенхаузен из лагеря военнопленных Гаммерштейн 31 августа 1941 года (в тот же день Эйке встретился с Гиммлером). В транспорте было почти 500 человек, в основном попавших в плен под Минском, а также большое количество евреев. В ближайшие недели прибыло еще свыше тысячи человек. Новые заключенные были совершенно дезориентированы и охвачены страхом – они оказались на чужбине, на вражеской земле, не зная ни точного местонахождения, ни своей дальнейшей участи. Большинство из них были люди молодые – на вид некоторым солдатам можно было дать не больше 15 лет, – и все они были страшно измождены, в грязном, изорванном обмундировании, подпоясанные веревками, в черных от грязи бинтах. Ноги у многих были обмотаны тряпьем, другие вообще были без сапог.

Охранникам Заксенхаузена зрелище безмерных страданий представлялось доказательством принадлежности заключенных к разряду варваров. Эсэсовцы даже делали фотографии в пропагандистских целях (практика, утвердившаяся еще в предвоенных лагерях); некоторые из этих фотографий позднее опубликовали в брошюре «Дер Унтерменш» как «карикатуры на человеческие лица, ставшие явью ночные кошмары». На самом деле варварами были как раз эсэсовцы. Блокфюреры жестоко избивали заключенных и запирали их в двух совершенно пустых бараках с закрашенными стеклами окон и отделенных от остального лагеря колючей проволокой.

По прошествии нескольких дней заключенных из мрачных изолированных бараков, как правило, небольшими группами по несколько десятков человек в крытых брезентом грузовиках доставляли к бараку смерти, отгороженному от остального лагеря деревянным забором. По примеру «акции 14f13» лагерные эсэсовцы до самого конца держали свои жертвы в неведении. Эсэсовцы убеждали заключенных, что после медицинского обследования их переведут в лучшее место. Но жертв отправляли на смерть. Внутри барака было отделено помещение, в котором по приказу эсэсовцев все заключенные раздевались, затем их по одному заводили в соседнее помещение поменьше, обставленное как кабинет врача; реквизитом служили медицинские инструменты и анатомические схемы. Здесь их дожидался одетый в белый халат изображавший врача эсэсовец. Делая вид, что проводит краткий медицинский осмотр, он на самом деле убеждался, есть ли у заключенного золотые коронки; тех, у кого они были, отмечали крестиком (еще один прием, заимствованный у палачей «эвтаназии»). Затем заключенного просили пройти в смежную комнату с распылителем душа на потолке. Эсэсовец приказывал заключенному встать спиной к ростомеру у стены. В линейке ростомера была проделана узкая щель, позволявшая другому эсэсовцу, находившемуся в крохотном чуланчике за перегородкой, нацелить пистолет прямо в шею узника. Когда тот прижимал голову к линейке ростомера, убийца по сигналу спускал курок. Судя по зияющим отверстиям в черепах погибших, эсэсовцы применяли специальные разрывные пули.

Капо из команды крематория оттаскивали лежавшее на полу тело в импровизированный морг в задней комнате барака. Там эсэсовец в резиновых перчатках вырывал золотые зубы; заключенных, проявлявших признаки жизни, добивал блокфюрер СС. После этого капо сбрасывали трупы в печи передвижного крематория, припаркованного тут же у барака, и возвращались в камеру смерти, где водой из шланга смывали с пола кровь и осколки костей. После чего подходила очередь следующего заключенного. Некоторые узники чувствовали, что это конец. Другие относились к процедуре совершенно безучастно. Болезни и голод затмевали разум, и жуткий эсэсовский спектакль срабатывал. К тому же убийцы заглушали звуки выстрелов – помимо звукоизоляции чуланчика, где находился палач, в «приемной», где дожидались своей участи остальные жертвы, на полную громкость включали патефон. Разносившиеся по бараку разухабистые мелодии были последним, что слышал красноармеец перед расстрелом.

Эсэсовцы Заксенхаузена быстро приноровились к расстрельному конвейеру. До середины ноября 1941 года, когда геноцид были вынуждены прекратить по причине эпидемии тифа, массовые расстрелы производились несколько раз в неделю. По словам бывшего блокфюрера СС, шли они с раннего утра до поздней ночи, на каждого заключенного уходило две-три минуты, и в день уничтожали приблизительно от 300 до 350 человек. Капо тоже трудились без перерыва, сжигая в крематории по 25 трупов в час и больше. Дым и смрад быстро распространялись за пределы лагеря, всполошив местное население Ораниенбурга. Жители шептались об убийствах, а детишки посмелее даже подходили к эсэсовцам на улице и осведомлялись, когда снова будут жечь русских.

Однажды вечером в середине сентября 1941 года, после того как расстрельный станок с измерительной рейкой действовал уже около двух недель, эсэсовцы Заксенхаузена с гордостью продемонстрировали его двум десяткам почетных визитеров из СС. Посетителей провели по бараку смерти, потом продемонстрировали конвейер в действии, буднично расстреляв нескольких советских военнопленных, а затем, как впоследствии показал на допросе один из офицеров СС, «с откровенной жестокостью свалили в кучу их тела». Визитеры, среди которых был инспектор Глюкс со своим штабом, подняли бокалы в честь их смертоносного изобретения. Присутствовал и начальник медицинской службы СС Эрнст Гравиц, ветеран нацистских массовых убийств. Но самым почетным гостем лагерных эсэсовцев был, бесспорно, Теодор Эйке, только что вернувшийся с Восточного фронта и почтивший своим присутствием Заксенхаузен. Эйке обратился к эсэсовцам этого лагеря с приветственной речью, призвав их продолжить изуверство. Признательная аудитория встретила своего кумира благодарственными восклицаниями и подношениями – аж три торта и в придачу шуточный адрес на имя Папы Эйке.

Перед возвращением на фронт Эйке отправился попрощаться с Генрихом Гиммлером, встретившись с ним вечером 15 сентября 1941 года, всего несколько часов спустя после аудиенции, которой рейхсфюрер СС удостоил начальника медицинской службы СС Гравица. Нет сомнений в том, что в тот день рейхсфюреру СС предоставили самую свежую информацию об убийствах Заксенхаузена. Заправилы СС знали, что Гиммлер ведет активные поиски новых методов геноцида. Ежедневные расправы на оккупированных территориях Советского Союза, где евреев расстреливали, выстраивая на краю братских могил, показали, что не все нацистские палачи выдерживали лужи крови, истошные крики и стенания раненых и дожидавшихся гибели людей. Это и побудило Гиммлера искать более гуманные способы массового убийства (естественно, более гуманные для палачей). То ли Гравиц, то ли Эйке, а может, и тот и другой, скорее всего, доложили Гиммлеру о новом методе Заксенхаузена, сулившем «преимущества» в сравнении с обычными массовыми расстрелами. Ведь, спуская курок, убийца в этом случае не видел жертву, а большинство приговоренных гибли в неведении, без протестов, без паники.

Одним из офицеров СС из числа приглашенных в середине сентября 1941 года в Заксенхаузен на генеральный прогон расстрельного станка с измерительной рейкой, был комендант Маутхаузена Франц Цирайс. Согласно данным им впоследствии показаниям, ему вместе с другими комендантами лагерей Инспекции концентрационных лагерей желали продемонстрировать, «как положено ликвидировать политруков и русских комиссаров». На Цирайса эта демонстрация произвела должное впечатление. По возвращении в Маутхаузен он приказал оснастить аналогичным устройством собственный лагерь, и 21 октября 1941 года оно было готово к первому расстрелу советских офицеров. Цирайс был не единственным комендантом, вдохновленным примером Заксенхаузена. В Бухенвальде Карл Отто Кох тоже соорудил камеру смерти, весьма напоминавшую заксенхаузенский прототип. Однако другие в этом направлении не пошли. Инспектор Глюкс ценил инициативу на местах и позволял своим комендантам изобретать собственные методы. В результате осенью и зимой 1941 года концлагеря превратились в испытательный полигон различных методов массовых казней.

В Дахау, как и в Заксенхаузене, убийства советских «комиссаров» начались в первой декаде сентября 1941 года. Но эсэсовцы Дахау вместо разработки новых методов использовали уже испытанный временем, от которого в других местах нацистские палачи пытались отказаться, – открытые массовые расстрелы. Сначала эсэсовцы Дахау, как и прежде, расстреливали возле бункера, но по мере роста числа потенциальных жертв перенесли место казни на расположенное неподалеку стрельбище в Хебертсхаузене. Здесь лагерные эсэсовцы заставляли советских солдат раздеваться догола и строиться. Далее все происходило в стремительном темпе. Команда эсэсовцев набрасывалась на стоявших в первом ряду, каждого узника хватали пять эсэсовцев, тащили их за угол, где приковывали к врытому в землю столбу. Затем взвод СС открывал огонь, часто беспорядочно паля по беззащитным жертвам. Слыша залпы и видя растущую гору трупов, остальные военнопленные не сомневались в своей участи. Кто-то цепенел от ужаса, кто-то рыдал, кто-то сопротивлялся, кричал, крестился, молил о пощаде. Но расстрел прекращался лишь после расправы с последним заключенным. Затем палачи приступали к туалету – смывали кровь жертв прихваченной из лагеря горячей водой и вытирались чистыми полотенцами.

28-летний Игнат Прохорович Бабич был одним примерно из 4400 советских военнопленных, расстрелянных в Дахау с сентября 1941 по июнь 1942 года. Родившийся в небольшой деревне на севере Украины, женатый, лейтенант Бабич служил в пехотной (стрелковой) дивизии, когда в июле 1941 года попал в плен в районе Бердичева. Вначале его содержали на оккупированных восточных территориях, в «шталаге 325» в Замостье (Замосць), затем перевели в лагерь Хаммельбург в Германии. На фото в профиль и анфас, сделанном по прибытии туда в середине марта 1942 года, предстает мужчина с тонкими, чуть насмешливыми чертами лица и наголо обритой головой. Всего две недели спустя комиссия гестапо отобрала его для ликвидации, видимо из-за того, что до войны Бабич был школьным учителем и, соответственно, принадлежал к «интеллигенции». 10 апреля 1942 года в РСХА санкционировали его казнь, и через несколько дней он был направлен в Дахау и расстрелян на полигоне в Хебертсхаузене.

Трупы советских военнопленных, таких как Игнат Бабич, расстрелянных в Хебертсхаузене, доставляли в крематорий лагеря Дахау. Когда один из капо спросил у заместителя коменданта Эгона Цилля, где хранить пепел, тот велел выбросить «грязь этих большевистских свиней». Неясно, почему эсэсовская администрация лагеря Дахау продолжала подобного рода бойни, хотя вполне могла бы воспользоваться куда более эффективной методикой, практикуемой в Заксенхаузене и Бухенвальде. Может быть, последовать их примеру не позволяла профессиональное тщеславие – в конце концов, Дахау был первым и образцовым концлагерем. Или, возможно, хотелось выставить себя твердыми, хладнокровными солдатами, неспособными на коварное убийство в затылок, иными словами, проявить то, что извращенное сознание лагерных эсэсовцев трактовало как мужество.

В своей привязанности к массовым расстрелам эсэсовцы Дахау были не одиноки. В Флоссенбюрге с начала сентября 1941 года эсэсовцы также косили советских «комиссаров» на стрельбище. Однако несколько месяцев спустя от подобных способов экзекуций пришлось спешно отказаться, видимо, после того, как жители соседнего селения Флоссенбюрг начали жаловаться, что речная вода прибивает к берегу кровь и фрагменты тел. Массовые расстрелы советских военнопленных в Гросс-Розене, сперва проводившиеся на поле возле крематория, также послужили поводом для слухов среди местного населения; лагерные эсэсовцы заставляли других заключенных петь в полный голос, но это не помогало заглушить треск выстрелов.

Как во Флоссенбюрге, так и в Гросс-Розене лагерные эсэсовцы заменили массовые расстрелы смертельными инъекциями. Эсэсовцы подвергали советских «комиссаров» псевдомедицинским осмотрам, производили измерения и взвешивания и затем делали смертельную инъекцию; убийцы экспериментировали с разными ядовитыми веществами, в том числе с синильной и карболовой кислотой, а также с бензином. Этот метод убийства оказался наиболее эффективным, хотя и не новым; как мы убедились, лагерные эсэсовцы использовали смертельные инъекции и прежде при ликвидации ослабленных заключенных («мусульман»). В итоге вклад в геноцид русских Флоссенбюрга и Гросс-Розена оказался не столь уж значительным. Чего нельзя сказать о казнях советских военнопленных в другом концлагере, расположенном восточнее. Здесь эксперименты осени 1941 года дали столь ошеломляющие результаты, что повлияли на характер нацистского массового уничтожения в целом. Местом этих опытов был Освенцим.

Как-то раз в начале сентября, вероятнее всего 5 сентября, 1941 года в Освенцим прибыл состав из лагеря военнопленных Нойхаммер в Нижней Силезии. Сотни заключенных выплеснулись из вагонов. Это были советские военнопленные, которых гестапо сочло «комиссарами». Уже стемнело, когда они ступили на территорию Освенцима. Тишину разорвал лай сторожевых собак, крики избиваемых заключенных и проклятия эсэсовцев. Шум разбудил нескольких заключенных, спавших в своих бараках. Нарушая строгие инструкции СС, они выглянули в окна и увидели, как освещенные прожекторами колонны военнопленных исчезают в блоке 11. Из всех мест в Освенциме этот блок был самым страшным: бункер, карцер, эсэсовский центр пыток и убийств. Заключенные называли его «блоком смерти», да и лагерные эсэсовцы увязали его со смертью, превратив в импровизированную газовую камеру для советских военнопленных. Эсэсовцы Освенцима собирались провести первое на территории этого концентрационного лагеря массовое умерщвление заключенных газом.

Вдохновленное предшествующими убийствами заключенных в газовых камерах изуверами из «Т-4» (в ходе «акции 14f13»), руководство СС Освенцима тоже решило поэкспериментировать с ядовитым газом. Выбор пал на «Циклон Б» – пестицид с синильной кислотой, с некоторых пор служивший в концлагере для окуривания кишащих паразитами построек. Эсэсовские санитары были обучены работе с этим дезинсекционным составом и знали, насколько тот опасен. Кроме того, он был проще в использовании, чем окись углерода, применяемая в центрах убийств «Т-4», поскольку не требовал установки труб или газовых баллонов – убийцам достаточно было бросить гранулы «Циклона Б» в герметичную камеру. Первое смертельное испытание было произведено примерно в конце августа 1941 года, когда эсэсовцы Освенцима казнили небольшую группу советских заключенных. Акцией руководил заместитель коменданта Карл Фрич, ветеран лагерных СС, позже хваставшийся коллегам, что изобрел газовые камеры. Комендант Освенцима Рудольф Хёсс сразу же дал согласие на проведение более масштабного эксперимента. В ходе подготовки эсэсовцы очистили бункер, уплотнили двери, а окна подвала заделали цементом.

Именно в этот подвал – ряд небольших клеток и коридор – эсэсовцы Освенцима и загнали советских «комиссаров» той роковой ночью начала сентября 1941 года. Силой согнанные вниз по лестнице, военнопленные увидели внизу еще около 250 лежавших на полу заключенных, инвалидов из лазарета, отобранных эсэсовцами и обреченных погибнуть вместе с ними. Когда в битком набитый людьми подвал втолкнули последнего советского пленного, эсэсовцы бросили туда гранулы «Циклона Б» и быстро заперли двери. При контакте с теплым воздухом и телами пленных начала выделяться высокотоксичная синильная кислота. Раздались отчаянные крики, которые были слышны в соседних бараках. Газ быстро разрушал слизистую оболочку и, проникая в кровь, удушал изнутри. Некоторые умирающие заталкивали в рот полы одежды, пытаясь перекрыть доступ газу. Однако не выжил никто.

Наблюдавший снаружи вместе с другими эсэсовцами комендант лагеря Рудольф Хёсс снял противогаз и поздравил себя – сотни заключенных были убиты без единого выстрела. Тем не менее рачительный хозяин лагеря Хёсс углядел потенциал для усовершенствования. Прежде всего, блок 11 располагался слишком далеко от крематория Освенцима: для уничтожения трупы надо было тащить через весь лагерь. Кроме того, в блоке 11 не было вентиляции. Помещение пришлось долго проветривать, прежде чем другие заключенные смогли войти и убрать тела. К тому времени трупы – раздувшиеся, сбившиеся в кучи и уже начинавшие разлагаться – было трудно выносить. Один из свидетелей, польский заключенный Адам Захарски, видел все своими глазами: «Зрелище было воистину ужасающее, потому что было ясно, что перед смертью люди в порыве безумия царапали и кусали друг друга, обмундирование на многих было изорвано в клочья… Хотя в лагере я уже на всякое насмотрелся, но при виде этих убитых я чуть в обморок не свалился и меня вырвало».

Ради повышения эффективности массовых убийств эсэсовцы Освенцима вскоре стали травить газом жертвы в морге крематория. Тот находился за пределами лагеря, что означало меньше нежелательных свидетелей из числа постоянных заключенных. В морг можно было согнать сотни жертв, он был оборудован мощной вентиляционной системой, и это в значительной степени упрощало переоборудование его в газовую камеру; двери плотно закрывались, а в потолке проделали отверстия для забрасывания емкостей с «Циклоном Б» через трубу на плоской крыше. Трупы сжигались в печах расположенного рядом крематория. Эсэсовцы Освенцима создали первый опытный образец фабрики смерти.

Первое ее испытание в действии провели в середине сентября 1941 года после умерщвления газом в морге Освенцима около 900 советских военнопленных. После доставки заключенных эсэсовцы приказали им раздеться, затем загнали в морг, якобы для дезинсекции. Затем эсэсовцы захлопнули двери и вбросили смертоносные гранулы. Комендант Рудольф Хёсс снова наблюдал за ходом отравления газом: «После вброса гранул некоторые [советские военнопленные] закричали «Газ!», после чего все с ревом кинулись штурмовать обе двери. Но двери напор выдержали». Для сжигания трупов, добавил он, понадобилось несколько дней.

Хёсс был убежден, что эсэсовцы Освенцима сделали важное изобретение. Правда, его люди продолжали использовать и другие способы умерщвления. Однако, когда дело касалось крупномасштабных убийств, Хёсс расстрелам предпочитал газ, поскольку это было психологически легче для эсэсовцев. «Я испытал настоящее облегчение, – отмечал он позже, – потому что все мы были избавлены от этой резни». Хёсс также утверждал, что умерщвление газами гуманнее и по отношению к жертвам, не упоминая о страшной агонии несчастных в газовой камере.

За эсэсовцами Освенцима, первопроходцами применения в концлагерях ядовитого газа, последовали другие концентрационные лагеря, подобно тому как это было ранее с расстрельными станками («ростомерами») Заксенхаузена. Офицеры лагерных СС, уже знакомые с принципом отравления газом (по центрам «Т-4»), горели желанием опробовать самые последние инновации в этой области. И вновь самым ретивым оказался комендант Маутхаузена Франц Цирайс. С конца осени 1941 года он курировал строительство газовой камеры, вырыв котлован у крематория. Первая масштабная акция состоялась здесь в мае 1942 года, «Циклоном Б» умертвили 231 советского военнопленного. Между тем в Маутхаузене лагерный доктор-эсэсовец заказал газовую камеру на колесах, которая была разработана в Технико-криминалистическом институте (KTI) Главного управления имперской криминальной полиции. Местные эсэсовцы применяли эту душегубку, вероятнее всего, с весны 1942 года для убийства сотен узников Маутхаузена, среди которых были больные заключенные и советские военнопленные.

Первоначально автомобили-«душегубки», или «газвагены», разрабатывались нацистами в поиске более эффективных способов убийства евреев на оккупированных территориях Советского Союза. Однако перед отправкой смертоносных фургонов на оккупированные восточные территории Технико-криминалистический институт осенью 1941 года провел их испытания в Германии. Местом этих смертельных опытов был Заксенхаузен, а жертвами стали советские военнопленные, вместо расстрела отравленные газом. Лагерные эсэсовцы загнали донага раздетых заключенных в фургон с подсоединенной к нему выхлопной трубой двигателя. «Газваген» тронулся. Когда он остановился у крематория Заксенхаузена, все находившиеся в фургоне заключенные были мертвы, кожный покров трупов порозовел от ядовитых газов. Эксперимент не мог не пробудить интерес у офицеров СС Заксенхаузена, хотя собственную стационарную газовую камеру там соорудили, скорее всего, не раньше лета 1943 года; ее первыми жертвами вновь стали советские военнопленные. Некоторые другие концентрационные лагеря, следуя примеру Освенцима, в 1942–1943 годах тоже обзавелись газовыми камерами. Осенью 1942 года эсэсовцы Нойенгамме, например, убили около 450 советских военнопленных засыпанием гранул «Циклона Б» в переоборудованный бункер.

Хотя ядовитый газ применялся во многих концентрационных лагерях, он никогда не стал основным оружием лагерных эсэсовцев, оставаясь лишь одним из средств в их арсенале смерти. Абсолютным исключением стал Освенцим, где счет жертв газовых камер вскоре пошел на сотни тысяч. Особый путь Освенцима был обусловлен превращением его в 1942 году в лагерь холокоста. Комендант Хёсс лично проинформировал Адольфа Эйхмана из Главного управления имперской безопасности об экспериментах с «Циклоном Б», и оба пришли к заключению, что его надо применить для геноцида евреев. И менее чем год спустя после первых умерщвлений газом в Освенциме там ежемесячно уничтожали уже многие тысячи евреев из стран Европы. Однако, несмотря на то что газовые камеры Освенцима уже давно сделались синонимом холокоста, происхождение их другое.

Массовое уничтожение советских военнопленных в 1941–1942 годах превратило сотни лагерных эсэсовцев в профессиональных палачей. В большинстве своем это были нижние чины комендатур, служившие в концлагерях с предвоенных лет и давно привыкшие к террору и истреблению. Несколько убийц из Заксенхаузена, например, сделали карьеру на должностях блокфюреров в зловещих «эскадронах смерти»; один из них, Вильгельм Шуберт, стал убийцей еще задолго до выстрелов в затылок советских солдат. И все же массовое уничтожение военнопленных открывало новые возможности даже для самых поднаторелых мастеров заплечных дел из числа эсэсовцев. Теперь вместо спорадических убийств они совершали серийные. Организованный геноцид стал неотъемлемой частью лагерной повседневности.

Многие лагерные эсэсовцы быстро адаптировались к новым требованиям. Идеальный образ самих себя как политических солдат – краеугольный камень их коллективной самоидентификации, вероятнее всего, помогал им расценивать убийство беззащитных людей как доблестный поступок в войне против вражеского «еврейского большевизма», как особый вклад в войну на Востоке, как продолжение человеконенавистнической нацистской кампании за колючей проволокой. Подобный образ мыслей подогревался и широко насаждаемыми россказнями о советских зверствах. С началом осуществления плана «Барбаросса» нацистская пропаганда завалила Третий рейх материалами о зверствах большевиков. Офицеры лагерных СС также рассказывали своим подчиненным о том, что советские «комиссары» – безжалостные бандиты, что партизаны повинны в чудовищных преступлениях против немецких солдат, и одновременно с этим всячески превозносили эсэсовских палачей за образцовое исполнение солдатского долга перед фатерландом. Осознание того, что нацистское руководство доверило им выполнение столь важной задачи, переполняло лагерных эсэсовских убийц чувством гордости.

В дополнение к идеологическим факторам сам процесс расправ также предоставлял эсэсовским преступникам широчайшие подмостки в театре лагерной жестокости, возможность произвести впечатление на товарищей. Участие в массовых убийствах, низводившееся эсэсовцами до уровня «стрелковых состязаний», считалось проверкой характера на прочность, и те, кому удавалось не моргнув глазом ее пройти, удостаивались как уважения равных по званию, так и похвал начальства. Как летчики люфтваффе гордились количеством сбитых самолетов противника, так и эсэсовские лагерные палачи кичились числом убитых лично ими комиссаров. Кое-кто из эсэсовцев демонстрировал якобы присущее им хладнокровие, глумясь над мертвыми. Их юмор переходил все мыслимые границы. Однажды на стрельбище Дахау эсэсовец схватил длинную палку и, приподняв ею гениталии убитого советского заключенного, крикнул своим товарищам: «Поглядите, у него еще стоит!»

Однако были и лагерные эсэсовцы, кто воспринимал кровавые расправы с куда меньшим энтузиазмом. Некоторые опасались инфекций, считая советских «комиссаров» носителями опасных заболеваний. Расстрельщики в затылок надевали защитные костюмы и целлофановые маски, но, несмотря на эти предосторожности, некоторые заболели тифом, занесенным из жутких лагерей военнопленных; в результате один блокфюрер умер. Часть эсэсовцев сомневались в оправданности подобных драконовских мер, как таковых. Не вовлеченный напрямую в убийства служащий Заксенхаузена предупреждал, что Красная армия будет мстить, расстреливая немецких солдат (его страхи разделяли и офицеры вермахта). Осенью 1941 года он сказал старому лагернику Генриху Науйоксу, что массовые убийства в нацистских лагерях – это ошибка, означавшая, что Третий рейх войну уже проиграл, по крайней мере морально. Между тем в ходе казней некоторые убийцы не выдерживали и падали обморок или у них случались нервные срывы (как и у солдат айнзацгрупп на оккупированных восточных территориях). Другие участвовали в расправах с большой неохотой, стараясь всячески уклониться от убийств; после оглашения начальством списка расстрельщиков на следующую казнь они либо опаздывали, либо спокойно уходили после сбора расстрельной команды.

Но сделать это было непросто. Концентрационный лагерь представлял собой с ног на голову перевернутый мир, где мужественно бросавшим вызов существующему изуверскому статус-кво был гарантирован статус малодушного труса. Под давлением куда более фанатично настроенных товарищей по службе те, кто не желал превращаться в палачей, из соображений конформизма все же уступали, продолжая оставаться частью преступной банды лагерных эсэсовцев. В Заксенхаузене Вильгельм Шуберт в открытую насмехался над другим блокфюрером СС, обзывая того «слабаком» за то, что на его счету было меньше убитых военнопленных. Пытавшиеся уклониться эсэсовцы сталкивались с издевками по поводу якобы отсутствия у них мужских качеств и нередко уступали. В конце концов страх позора пересиливал страх перед совершением убийства. Никто не желал прослыть «импотентом», как впоследствии (откровенно) признался один из убийц Заксенхаузена. Если психологического давления оказывалось недостаточно, эсэсовское начальство без долгих увещеваний ставило уклонистов в строй расстрельной команды. Лишь горстка эсэсовцев продолжала упорствовать. Возможно, от них отстали, но, скорее всего, наказали. Обершарфюрер СС Карл Миндерлейн, служивший в Дахау с 1933 года, категорически отказался от участия в казнях. В результате острой конфронтации Миндерлейна и коменданта лагеря суд СС приговорил непокорного эсэсовца к лишению свободы; он провел несколько месяцев в одиночном заключении в Дахау, а летом 1942 года был переведен штрафную роту на Восточный фронт.

Высокие чины лагерных СС хорошо знали, что многие убийцы терзались участием в казнях. Генрих Гиммлер, выражая общую озабоченность СС, утверждал, что, убивая заключенных в концентрационных лагерях, его люди могли «страдать». В случае советских «комиссаров» руководство СС могло бы ограничить круг исполнителей, назначив несколько узкоспециальных палачей (как позднее и было сделано в газовых камерах Освенцима). Вместо этого оно стремилось повязать круговой порукой как можно больше эсэсовцев из комендатур. Как признавался после войны один из эсэсовцев Заксенхаузена: «Участвовали практически все блокфюреры лагеря», и они менялись при расстрелах в затылок, а еще один убийца свидетельствовал: «Каждый блокфюрер то стрелял через щель, то изображал врача, то смывал кровь, и так далее». Таким образом, груз убийств пятнал кровью руки многих лагерных эсэсовцев. Соучастие все теснее связывало убийц, все сильнее затрудняя выход из группы.

Чтобы помочь убийцам хоть на время забыть о творимых ими бесчинствах, руководство лагерных СС регулярно устраивало товарищеские вечеринки. В Заксенхаузене после долгого дня массовых расстрелов блокфюреры говорили: «Давайте перекусим» – и направлялись в эсэсовскую столовую, где их ждали такие деликатесы, как свиные шницеля с жареным картофелем. Еще большим успехом пользовались бесплатные шнапс и пиво. В лагерях тяга к жестокости распалялась алкоголем с первых дней. Выпивки всегда было хоть залейся, в особенности для молодых и холостых служащих рядового состава, проводивших большую часть свободного времени в столовой. В будни алкоголь подавали в обед, а затем до позднего вечера, а по воскресеньям нередко и весь день. Алкоголь не только способствовал зверствам, но и помогал потом обезболить совесть. Убивавшие советских военнопленных лагерные эсэсовцы заливали спиртным нечистую совесть, как и нацистские палачи на Восточном фронте. Однако некоторые убийцы, несмотря на все старания забыться, продолжали мучиться угрызениями совести. Однажды блокфюрер Заксенхаузена Макс Хоманн, известный неприятием убийств, напившись, спросил у политического заключенного, похож ли он на убийцу. Когда заключенный ответил отрицательно, Хоманн ответил: «Но я убийца!» – и стал изливать душу признаниями о расстрелах.

Для поднятия морального духа своих извергов эсэсовское лагерное начальство сулило богатство и славу. Демонстрируя благодарность отечества, бонзы из Инспекции концентрационных лагерей в ноябре 1941 года выделили им единовременное денежное пособие; эсэсовские убийцы в Гросс-Розене, например, получили кругленькую сумму в 600 рейхсмарок. В том же месяце Инспекция концентрационных лагерей запросила у комендантов лагерей данные на «эсэсовцев, принимавших участие в расстрелах» для награждения их боевыми орденами. В глазах Генриха Гиммлера расстрел советских военнопленных в затылок, отравление их газом или смертельными инъекциями заслуживали награды за храбрость, а именно Креста военных заслуг 2-го класса с мечами – чести, которой ранее удостаивались исключительно коменданты лагерей.

Самой большой наградой для палачей был отпуск за границей, неслыханная роскошь для большинства эсэсовцев. Местом отдыха была Италия. Весной 1942 года более двух десятков убийц из Заксенхаузена отправились в путешествие на юг; несколько месяцев спустя, направившись на остров Капри, тот же путь проделала аналогичная по составу группа из Дахау. Убийцы отметились в эсэсовском стиле; кто-то из охранников Заксенхаузена в пьяном угаре учинил погром в номерах, ущерб был значительный. В небольшом городке Сорренто эсэсовцы нашли время попозировать для немецкого журнала, позже поместившего одну из фотографий на первой странице обложки: молодая итальянка отплясывает тарантеллу, а на заднем плане блокфюреры из Заксенхаузена при полном параде – в фуражках, черных кожаных перчатках и с церемониальными мечами (с изящными прямыми клинками и деревянными рукоятками с рунами победы) – отдыхают, возлежа в плетеных креслах. Однако даже отпуск в солнечной Италии не был способен помочь сразу всем. По возвращении как минимум один из расстрельщиков Заксенхаузена признался коллеге, что по-прежнему страдает от ночных кошмаров, в которых ему снятся убитые военнопленные. Так что массовое убийство оказалось отнюдь не таким простым делом, как себе представляли его некоторые эсэсовцы. Глядя в лицо беззащитным в своей наготе жертвам, они старались быть достойными своего идеала беспощадных политических солдат.

Тем не менее операции по уничтожению в основном из графика не выпадали. Угрызения совести эсэсовцев никаких мало-мальски серьезных препятствий не создавали, равно как и их растущая осведомленность об убийствах обычных заключенных. Спустя всего пару недель хорошо информированные заключенные оказались в курсе происходящего. Капо в лагерных прачечных получали огромные тюки советского обмундирования, а капо в крематориях, помогавшие сжигать трупы, находили в пепле советские медали и монеты. В концлагерях убийства вскоре сделались секретом Полишинеля. «Мы все потрясены этими массовыми убийствами, которые уже унесли жизни более тысячи [красноармейцев], – писал в тайном дневнике политический заключенный Заксенхаузена 19 сентября 1941 года. – Сейчас мы не в состоянии им помочь». И вновь заключенные оказывались лицом к лицу с беспомощностью. Кроме того, приходилось опасаться за свою жизнь. Теперь, когда эсэсовцы перешли к массовым убийствам в лагерях, что будет дальше? Коммунист Рудольф Вундерлих, капо в Заксенхаузене, вспоминал, что после этого все заключенные еще долгое время были «охвачены бессильной яростью, сменявшейся приступами страха и тоской». Тем временем эсэсовское лагерное начальство расценило первый опыт массового уничтожения как успешный и вскоре приступило к еще более масштабным программам насилия и убийств.