Шансы выжить претерпели на начальном этапе войны значительные изменения. Случались дни, когда заключенные в цехах концентрационных лагерей производили исключительно гробы с тем, чтобы поспевать за растущим числом умиравших. В 1938 году, катастрофическом из всех довоенных лет, в лагерях погибло около 1300 заключенных. В 1940 году число смертей заключенных достигло как минимум 14 тысяч человек; 3846, как известно, умерли в Маутхаузене (приблизительно 30 % от численности всех заключенных лагеря), обеспечив этому лагерю славу самого страшного на тот период. Голод и болезни были самыми частыми причинами смертей – большинство узников были до крайности истощены, физически изнурены, с «пустым взглядом глубоко запавших глаз, они взирали на творимое вокруг» насилие лагерных эсэсовцев. Число самоубийств заключенных также подскочило. В Заксенхаузене 26 заключенных, как говорили, «наложили на себя руки» в одном только апреле 1940 года; часть их поступила так в припадке отчаяния, бросившись на провода высокого напряжения лагерного ограждения, некоторые же дотошно планировали предстоящий уход из жизни. Другие заключенные вскоре привыкли к постоянному присутствию смерти рядом; при случае они могли спокойно переступить через труп товарища по пути в уборную. Жалость, сочувствие, сострадание – подобные проявления чувств все чаще и чаще становились дефицитным товаром в лагерях первого этапа войны.

Офицеры лагерной охраны с беспокойством взирали на растущие горы мертвецов. Их озабоченность коренилась не в раскаянии или осознании вины, она была продиктована проблемами, связанными с избавлением от трупов. В довоенные годы трупы заключенных обычно передавались в местные морги. Ныне подобный порядок был изменен. Помимо трудоемкости упомянутой выше процедуры передачи трупов за пределы лагеря, у эсэсовцев не было ни малейшего желания выставлять напоказ истинное положение дел в лагерях, те гибельные метаморфозы, которым подверглись эти учреждения. Решение было простым – эсэсовцам предстояло самим обзавестись крематориями в лагерях. Хотя подобные планы и обсуждались прежде, реализация их началась лишь с конца 1939 года в сотрудничестве с двумя частными фирмами-подрядчиками (Heinrich Kori GmbH и Topf & Sons). К лету 1940 года все довоенные концентрационные лагеря для мужчин были оборудованы установками для сжигания отходов, подобное оборудование было установлено и в новых лагерях; крематорий Освенцима ввели в эксплуатацию в августе 1940 года. Последовали и другие практические меры. С 1941 года, например, в лагерях учредили бюро регистрации смертей, чтобы все смертельные случаи регистрировались самими эсэсовцами, а не обычными чиновниками соответствующих гражданских учреждений; лагерная администрация, разумеется, классифицировала почти все смертельные случаи среди заключенных как смерть в результате естественных причин или же несчастных случаев.

Не существовало никаких надежных способов уцелеть в условиях концентрационных лагерей во время войны, зато имелось бесчисленное число причин и поводов для гибели. Отдельные категории заключенных подвергались куда большей опасности, чем другие. Лагерные мучения изначально носили дифференцированный характер, пропасть между отдельными заключенными существовала всегда, и начало войны лишь углубило ее. Политическая и национально-расовая иерархия, установленная нацистскими руководителями, отнюдь не утратила важности; в целом у поляка шанс умереть был куда выше, чем, скажем, у немца, а у еврея, в свою очередь, выше, чем у поляка. Решающую роль играла и половая принадлежность, поскольку система концентрационных лагерей была и оставалась главным образом прерогативой мужчин; в конце 1940 года женщины-заключенные составляли приблизительно лишь двенадцатую часть всех заключенных, и участь этих 4300 женщин все еще была иной, чем у их собратьев-мужчин.

Прибытие в Равенсбрюк 2 августа 1940 года ознаменовало для Маргариты Бубер-Нойман завершение горестного странствия, начавшегося шестью месяцами ранее за 5 тысяч километров от лагеря Равенсбрюк – в Карагандинском ГУЛАГе. Родившаяся в Германии в 1901 году в буржуазной семье, она в молодости вступила в КПГ. К концу 1920-х годов Маргарита Бубер-Нойман полностью посвятила себя служению партии, работая в берлинской редакции одного из журналов Коминтерна. Там же она встретила своего будущего мужа Гейнца Ноймана, целеустремленного редактора пламенного издания под названием Rote Fahne («Красное знамя»). Когда он в начале 1930-х годов угодил в опалу в результате внутрипартийных интриг, Маргарита последовала за ним за границу. Переезжая из одной европейской страны в другую, супруги наконец в начале лета 1935 года прибыли в Москву. К тому времени сталинская охота на ведьм шла уже полным ходом. Большой террор, подпитываемый одержимостью Сталина, видевшего в каждом либо иностранного агента, либо саботажника, обернулся миллионом или больше жертв в 1937–1938 годах, включая и тысячи немецких коммунистов. Избежав террора нацистов, они угодили под топор своих же советских единомышленников. Среди них был Гейнц Нойман, брошенный в тюрьму, подвергшийся пыткам и расстрелянный в конце 1937 года. Несколько месяцев спустя была арестована и его жена. Маргариту Бубер-Нойман приговорили к пяти годам лагерей. Женщина была доставлена в располагавшуюся в степях Казахстана Караганду, где находился один из крупнейших советских исправительно-трудовых лагерей, в котором около 35 тысяч заключенных подвергались принудительному труду в совершенно нечеловеческих условиях. В начале 1940 года ее внезапно вернули в Москву, а вскоре чуть ли не боготворимые ею советские власти передали немецкую коммунистку в составе группы примерно из 350 человек нацистам. Передача политических заключенных осуществлялась с ноября 1939 по май 1941 года в рамках подписанного СССР и Германией пакта Молотова – Риббентропа. В Германии многих быстро освободили, выбив из них согласие работать на нацистскую разведку. Но Маргарита Бубер-Нойман, очевидно, не подошла для роли шпионки. Гестапо, обвинив ее в государственной измене, подвергло превентивному аресту.

Будучи одной из немногих заключенных, кто познал и нацистские, и сталинские лагеря, Маргарита Бубер-Нойман сразу же усмотрела разительные отличия между ними.

Караганда представляла собой гигантский лагерный комплекс, разбросанный по области – единице административного деления СССР – на площади, не уступавшей средней стране Европы. В Равенсбрюке, в отличие от Караганды, содержалось примерно 3200 заключенных, которые были распределены по менее чем десятку бараков, окруженных высокой стеной колючей проволоки и проводов высокого напряжения. Кроме того, Равенсбрюк был исключительно женским лагерем, поскольку эсэсовцы все еще практиковали строгое гендерное разделение в своей системе концлагерей. И Бубер-Нойман была поражена военной выправкой эсэсовских лагерных охранников, постоянными занятиями строевой подготовкой – на всей лагерной жизни Равенсбрюка лежала отметина чисто прусской обстоятельности и аккуратности. Каким бы травмирующим ни был этот поминутный распорядок дня, он все же обладал рядом преимуществ. Новые, особой конструкции аккуратные бараки с койками, столами, шкафчиками, одеялами, туалетами и умывальниками «казались дворцами» в сравнении с утопавшими в грязи обиталищами заключенных Караганды.

Маргарите Бубер-Нойман и в голову не могло прийти, что Равенсбрюк на тот период представлял собой исключение среди остальных концентрационных ла герей СС. Установленное еще в предвоенные годы довольно либеральное обращение с женщинами-заключенными распространилось и на первые годы войны, поскольку эсэсовские руководители упорствовали в своем стремлении подходить к различным категориям заключенных по-разному. Генрих Гиммлер все еще рассматривал женщин-заключенных как менее опасных, нежели мужчин, и более восприимчивых к перевоспитанию. Тех, кто ратовал за телесные наказания, Гиммлер одергивал, и не раз, считая, что хлестать женщин-заключенных плетьми позволительно лишь в виде крайней меры; он требовал, чтобы в каждом подобном случае испрашивалось его личное разрешение на порку. Собственно, дело было не в телесных наказаниях, как таковых, а в специфике их исполнения: с женщинами, как со «слабым полом», надлежало обращаться все же помягче, чем с мужчинами.

В целом условия пребывания в Равенсбрюке были значительно лучше, чем в других концлагерях первого периода войны. Одежда и постельные принадлежности регулярно сменялись и в 1940 году, да и пайки были более чем сносными. Маргарита Бубер-Нойман, впервые сев за стол, была поражена размерами пайка и разнообразием пищи – фруктовое пюре, хлеб, колбаса, маргарин и шпиг. Что касается обращения с больными и тяжелобольными заключенными, их иногда даже направляли в гражданские лечебные заведения, а кое-кого и освобождали из лагеря.

В Равенсбрюке использовался принудительный труд, работы были хоть и тяжелыми, но тоже посильными. Женщин иногда посылали на стройки, но ни о каких карьерах, каменоломнях или кирпичных заводах речи быть не могло. На базе лагеря Равенсбрюк эсэсовцы развернули массовый пошив концлагерной формы, и женщины работали в пошивочном цеху, поскольку именно они «наилучшим образом подходили для этого вида работы», как отметил один управляющий из числа эсэсовцев. Опытное производство запустили в конце 1939 года по указке Гиммлера, а летом 1940 года мастерские стали частью недавно созданного эсэсовцами предприятия Компания по использованию текстиля и кожи (Texled). Производительность труда заключенных почти догнала обычные предприятия, а поскольку принудительный труд женщин-заключенных был намного дешевле, чем мужчин, Texled стала, вероятно, единственной по-настоящему прибыльной эсэсовской компанией. Пошивочные цеха лагеря Равенсбрюк произвели с июля 1940 по март 1941 года приблизительно 73 тысячи единиц формы заключенных, и в течение продолжительного времени Texled оставалась основным работодателем в Равенсбрюке. К 1 октября 1940 года почти 17 % заключенных-женщин работали на эсэсовскую компанию, а к сентябрю 1942 года эта цифра уже составляла около 60 %. Конечно, женщины боялись эсэсовских надзирателей, да и работа была не из легких. Но она не шла ни в какое сравнение со строительными работами; труд в мастерских был частично механизирован – узницы работали на швейных и вязальных машинах, к тому же заключенные работали в отапливаемых помещениях, а не на открытом воздухе.

И самое главное – физическое насилие здесь было намного меньше распространено и формы его куда менее жестоки, чем в мужских концлагерях, поскольку режим содержания в Равенсбрюке был все-таки более щадящим. Разумеется, самые высокие должности занимали наиболее ярые нацисты, такие как, например, комендант Макс Кёгель. Ветеран Первой мировой, человек правоэкстремистских убеждений, Кёгель прибыл в Дахау охранником в апреле 1933 года и предпочитал не оглядываться в прошлое. Еще до открытия Равенсбрюка он выступил с идеей возвести большой тюремный корпус в новом лагере специально для содержания «истеричек», как он выражался. Однако одна из нацисток, занимавшая достаточно высокий пост, была из другого теста. Йоханна Лангефельд, старшая надзирательница лагеря, так и не вступала в нацистскую партию вплоть до конца 1930-х годов, точнее, до 1937 года. Лангефельд выросла в религиозной семье, далее она работала в сфере социальных служб и в тюрьмах, а в 1938 году получила должность в Лихтенбурге. В отличие от Кёгеля Лангефельд действительно считала перевоспитание главной целью концлагерей и выступила против некоторых, на ее взгляд, слишком суровых инициатив коменданта. И победила, поскольку авторитет Лангефельд в лагере был достаточно высок и она не позволяла подчиненным ей охранницам зверствовать. Вновь вступавшие в должность охранницы вполне могли наградить заключенную оплеухой или даже дать ей пинка, но крайне редко заходили дальше. Несомненно, на их поведение повлияло то, что государственная политика содержания заключенных, изначально допускавшая довольно высокий уровень использования насильственных методов в мужских концентрационных лагерях, не была распространена на женский лагерь Равенсбрюк – первое исполнение смертного приговора в отношении одной из узниц имело место лишь в феврале 1941 года, и только в 1942 году подобные вещи стали нормой.

В результате почти все женщины-заключенные Равенсбрюка выжили в первые годы войны. За более чем два года (1940–1941) погибли или умерли приблизительно 100 женщин-заключенных, что составило менее 2 % от числа умерших заключенных-мужчин и ничтожную часть смертельных случаев в мужских концлагерях; только в 1943 году эсэсовская администрация Равенсбрюка решила соорудить собственный лагерный крематорий. Достаточно сильно отличались и лагерные зоны мужских и женских концентрационных лагерей, и это было заметно по Равенсбрюку. С апреля 1941 года там соорудили зону для мужчин, составлявших главную рабочую силу для расширения лагеря. Это было само по себе весьма важным моментом; в будущем все больше лагерей становились смешанными, хотя мужчины и женщины содержались в разных зонах. К концу 1941 года около тысячи мужчин прибыли в новый малый лагерь Равенсбрюк, где условия быстро стали такими же, как и в остальных концлагерях для мужчин; за три месяца одного только 1941 года там погибло свыше 50 человек заключенных-мужчин, то есть столько, сколько умерло женщин в Равенсбрюке за целых два года.

Во многих отношениях женский лагерь в Равенсбрюке все еще пребывал в довоенном периоде; все связанные с началом войны перемены к худшему заключенные ощутили на себе не в 1939 году, а лишь в 1942-м. Нельзя сказать, что лагерь вообще не затронули перемены. После внезапного начала войны условия содержания в лагере ухудшились. Были урезаны нормы питания, холод обусловил большое количество простудных заболеваний, особенно в первую военную зиму, к тому же в период с 1940 по 1941 год прибыло около 6400 женщин, почти все бараки были переполнены. Тогда вспышки насилия и унижения и стали повседневностью. Особенно унизительными стали процедуры, связанные с прибытием новых заключенных: женщины должны были раздеваться, проходить через душевые и медосмотры; многих из них обривали наголо. Все «убогие попытки скромности должны быть отброшены», писала Бубер-Нойман. Упомянутые процедуры напрочь лишили заключенных-женщин присущих их полу черт – «обритые наголо, мы походили на мужчин», как отмечала в своем дневнике одна из заключенных-женщин. До войны ничего подобного не было. Травмирующий эффект усиливался присутствием эсэсовских охранников, без стыда глазевших на раздетых догола женщин, говоривших непристойности и даже фамильярно похлопывавших их.

Как в любом другом концентрационном лагере, шкала страданий существовала и в Равенсбрюке. Политические заключенные-немцы пользовались некоторыми привилегиями; их бараки, например, не были переполнены. Между тем польские женщины, заменившие по численности немок-«асоциалок» и став самой многочисленной на 1941 год категорией заключенных, сразу же столкнулись с невиданной дискриминацией; в лазарете эсэсовские лекари наотрез отказывались осматривать заключенных, не владевших немецким языком. И еврейские женщины – они составляли приблизительно 10 % от численности заключенных (в 1939–1942) – пребывали у самого основания иерархической пирамиды, именно на их долю выпадали наиболее тяжелые виды работ, именно они чаще всего подвергались унижениям. Так что, по крайней мере в этом смысле, Равенсбрюк сравнялся с остальными лагерями – по части злодеяний в рамках нормативного эсэсовского террора в отношении поляков и евреев, нараставшего в системе концентрационных лагерей по мере продолжения войны.

В первые недели Второй мировой войны Третий рейх был наводнен слухами о польских злодеяниях. Обвинив Польшу во внезапном развязывании войны, нацистская пропаганда перешла к обвинениям поляков в чудовищных военных преступлениях. С первых дней вторжения немецкие солдаты строчили параноидальные донесения об укрывшихся в засадах «снайперах». Подобные слухи тут же подхватывали и нацистские руководители. В частности, нацистская пропаганда ухватилась за события в польском городе Быдгоще (Бромберг), где несколько сотен этнических немцев из числа гражданских лиц были зверски убиты в столкновениях с польскими силами в начале сентября 1939 года (жертвами немецких войск, в том числе двух батальонов «Мертвая голова», позже стали очень многие местные поляки). В течение многих дней нацистские газеты публиковали истерические статейки и даже фантазировали о ритуальных убийствах. Если верить «Фёлькишер беобахтер» от 10 сентября, поляки «отрезали пожилой женщине левую грудь, вырвали сердце и бросили его в миску для стока крови»; все это было иллюстрировано выразительными фото расчлененного тела. Несколько дней спустя сам Гитлер подлил масла в огонь: 19 сентября в исступленной речи в уже оккупированном Данциге он утверждал, что польские войска, дескать, варварски убили тысячи этнических немцев, «забили, как скот», в том числе женщин и детей, искалечили много захваченных в плен немецких солдат, «зверски выбив их глаза».

Многие немцы поверили этой пропаганде и требовали скорого возмездия. Попавшие в концлагеря поляки в полной мере испытали на себе ненависть немцев. 13 сентября 1939 года, когда 534 польских еврея были собраны в Берлине на железнодорожной станции для отправки в Заксенхаузен, они столкнулись с толпой, возопившей о кровавом отмщении «бромбергским палачам» (а на деле заключенные были жителями Берлина); еще больше зевак скопилось на станции в Ораниенбурге, они забрасывали только что доставленных заключенных камнями и экскрементами. Но худшее было впереди – жаждавшие возмездия лагерные охранники набросились на поляков сразу же по их прибытии в лагерь.

Эпицентром творимого в концлагерях насилия стали Заксенхаузен и Бухенвальд, в которых содержалось подавляющее большинство польских узников в первые месяцы войны. Эсэсовские охранники Бухенвальда, как и после погрома 1938 года, согнали только что прибывших поляков и польских евреев на обнесенную колючей проволокой специальную внутрилагерную зону рядом с плацем для переклички. Этот так называемый особый, или малый, лагерь, сооруженный в конце сентября 1939 года, стал средоточием невыносимых страданий заключенных. Среди первых узников были 110 поляков, арестованных в ходе немецкого наступления в приграничных районах страны. А то, что они были из Бромберга, и решило их участь. На них был навешен ярлык «снайперов», эсэсовцы загнали их в сколоченное из досок подобие клетки, где они медленно умирали от голода; к Рождеству из 110 человек в живых осталось только двое.

За выживание боролись и другие заключенные «особого лагеря» внутри Бухенвальда. На морозе сотни поляков и родившихся в Польше евреев терпели невзгоды в деревянном бараке и в четырех больших палатках. Сначала заключенные все еще должны были работать в каменоломне. Якоб Ир, арестованный в Вене, вспоминал, что «уже несколько часов спустя отчаяние было настолько страшным, что многие из наших умоляли эсэсовцев убить их». Все работы были прекращены в конце октября 1939 года, когда «особый лагерь» охватила эпидемия дизентерии. «Заключенные мерли как мухи», как выразился другой свидетель после войны. Тех, кто пытался скрыться на относительно безопасной главной лагерной зоне, эсэсовцы избивали. Образовался даже своего рода дуэт – гауптшарфюрер Бланк, ветеран лагерной охраны, снискавший репутацию хладнокровного палача, и его коллега, тоже гауптшарфюрер и пьянчуга Хинкельман обожали издевательства над заключенными, изощряясь в изыскании все новых и новых их форм. В особенности они любили ударить голодного заключенного во время раздачи пищи – водянистой бурды. Но бывали дни, когда Хинкельман с Бланком вообще лишали узников еды.

«Особый лагерь» внутри Бухенвальда в конце концов закрыли в начале 1940 года. К тому времени примерно две трети его заключенных погибли. Поскольку в январе – феврале 1940 года последних оставшихся в живых заключенных включили в основной состав лагеря, даже лагерные старожилы, как, например, старший лагеря Эрнст Фроммхольд, были потрясены: «17-летние мальчишки, весившие от силы 25–30 кг, скелеты обтянутые кожей. Я и сейчас понять не могу, как настолько истощенные люди вообще могли выжить, но они все же выжили». В общей сложности в пресловутом «особом лагере» умерло свыше 500 человек родившихся в Польше евреев и 300 поляков.

В Заксенхаузене также в первые месяцы Второй мировой войны трагическая участь постигла очень многих евреев польского происхождения. Приблизительно тысяча человек прибыла с сентября по декабрь 1939 года, часть из Польши, но большинство из самой Германии. Около половины из них привезли самым первым транспортом из Берлина 13 сентября, который и вызвал бурю негодования. Среди них был и Леон Шалет, агент по недвижимости, мужчина средних лет, выросший в Варшаве, но с 1921 года живший в Берлине. Накануне войны он попытался уехать: 27 августа сумел сесть на самолет в Лондон без визы, но был возвращен по прибытии в Англию рьяными британскими чиновниками иммиграционной службы. Две недели спустя ему была уготована «торжественная встреча» в Заксенхаузене – толпа эсэсовцев с криками «набросились на нас, как дикие звери». Сам Шалет был избит до потери сознания одним из лагерных руководителей. Вечером в самый первый день после нескольких часов издевательств он вместе с другими вновь прибывшими заключенными рухнул без сил на соломенные лагерные тюфяки в бараке. Но мало кто был в состоянии уснуть: ужасы последних нескольких часов и мысли о том, что будет дальше, на всю ночь лишили их сна.

Леон Шалет и другие польские евреи содержались в Заксенхаузене в небольшом лагере, где летом 1938 года пребывали «асоциалы». В качестве особого наказания эсэсовцы заколотили окна барака досками, стремясь как можно сильнее изолировать узников – мера, уже знакомая по довоенному Дахау. В темном бараке царила страшная духота. «Некоторые просто задыхались, – вспоминал Шалет, – а другие буквально умирали от жажды». И эсэсовцы заставляли тех, кто просил воды, пить их собственную мочу. К 29 сентября, когда Польская кампания завершилась капитуляцией Варшавы, уже умерли приблизительно 35 человек заключенных. Муки оставшихся в живых продолжались несколько месяцев. Первое время польским евреям позволяли выходить из бараков лишь на перекличку и на занятия «гимнастикой». Все остальное время они оставались взаперти, их отдали на произвол лагерным начальникам и капо, таким как Вильгельм Шуберт по кличке Пистолет, который регулярно совершал ночные набеги на бараки. Во время своих постыдных игрищ эсэсовцы принуждали заключенных драться друг с другом за пайку хлеба; тех, кто отказывался, избивали или вообще убивали. Позже многих заключенных стали гонять на работы. Их первым местом назначения был кирпичный завод Ораниенбурга. Как пишет Леон Шалет, «нас ежедневно заставляли промерзать до костей, сносить издевательства, разгребать снег или носить песок в полах одежды, падать от изнурения, снова подниматься и работать до упаду».

Вскоре все мужчины-евреи в концентрационных лагерях оказались в смертельной опасности. В первые месяцы Второй мировой войны эсэсовцы хоть как-то различали их, сосредоточив всю злобу на польских евреях. Но потом все эти различия канули в Лету, ибо полиция расширила рамки преследования и на евреев, родившихся в Германии, видя в каждом из них тайного сторонника врага, а лагерная охрана усилила террор. Как после войны свидетельствовал командир батальона смертников Густав Зорге, «борьба против евреев была расовой борьбой». Отныне, если дело касалось евреев, ожесточились даже те из охранников, кого считали самыми человечными. Надзирательница лагеря Равенсбрюк Йохан на Лангефельд, например, будучи фанатичной антисемиткой, не скрывала ненависти к заключенным-евреям.

Решающий момент наступил 9 марта 1940 года, когда Генрих Гиммлер запретил освобождать евреев из концлагерей; только те, кто имел подлинные визы и мог эмигрировать до конца апреля, могли быть выпущены на свободу. Поток освобожденных из лагерей евреев постепенно истончился до струйки, а затем и вовсе иссяк. Одним из тех, кому посчастливилось в последний момент выйти на свободу, был Леон Шалет. Это произошло благодаря настойчивым усилиям его дочери, которую вдовец-отец воспитывал сам. В начале 1940 года польские евреи в лагере метались между надеждой и отчаянием. Когда Шалет прослышал, что его собрались освободить, некоторые из его товарищей не скрывали зависти. И когда все выглядело так, будто его планам не суждено осуществиться, один заключенный даже не постеснялся запеть от радости. Но 7 мая 1940 года Шалета, к великому изумлению всех лагерных начальников, действительно освободили. После восьми месяцев в Заксенхаузене он был болен, истощен и психически подавлен, Шалет так никогда и не выздоровел. Но ему, по крайней мере, удалось избежать мучений, выпавших на долю не подлежавших освобождению евреев, которых в лагерях ждала верная смерть.

Именно Заксенхаузен и Бухенвальд прочно удерживали пальму первенства в аспекте развязанного против евреев в предвоенные годы террора – в одном только Бухенвальде в течение 1940 года погибло около 700 заключенных-евреев. Этих людей обвинили тогда в интимных отношениях с «арийками» и сделали соответствующие отметки как в их личных делах, так и на лагерной робе – украсили ее треугольником «осквернителей расы». Заключенные этой категории становились в концлагерях объектами самого разнузданного насилия, ибо комбинация таких понятий, как «секс» и «раса», носила едва ли не сакральный характер для невежественных эсэсовцев. 3 мая 1940 года, например, Густав Зорге ногами забил до смерти пожилого заключенного-еврея, только что прибывшего в Заксенхаузен. Избивая жертву, Зорге не превращал вопить: «Да ты свинья! Еврей, а трахаешь наших христианок!» Подобно этому узнику в течение нескольких дней или недель после прибытия в лагерь погибло или умерло очень много евреев. Выживших ждала участь стать объектом травли и непрекращающихся нападок лагерных эсэсовцев. Работа на износ сопровождалась откровенным, зверским насилием, жертвами которого зачастую становились члены одной и той же семьи – отцы и сыновья. Лагерная охрана, ко всему прочему, постоянно сокращала пайки, якобы вынуждая евреев «соблюдать пост», и в такие дни заключенные-евреи вообще не получали еды. Иногда им воспрещалось даже обращаться за медицинской помощью к лагерным эскулапам. Молодые и физически сильные мужчины, оказавшись в лагере, вскоре превращались в стариков и инвалидов, и даже самые психически устойчивые из них нередко впадали в беспросветное отчаяние. «В Заксенхаузене я уже не понимал, человек ли я, – вспоминал боксер польского происхождения Салем Шотт (Бык), – у меня уже не осталось никаких других чувств, кроме голода».

И заключенные-евреи других концлагерей постепенно впадали в отчаяние. В самом ненавидимом и внушавшем наибольший страх лагере, Дахау, было осуществлено очередное нововведение – были расширены поля сельскохозяйственных культур (Freiland II), выращиваемых там с весны 1941 года. Карел Касак, привилегированный чешский заключенный, делал на полях зарисовки сельскохозяйственных растений (лагерные СС запланировали издать книгу по растениеводству). Ему удалось незаметно для охранников описать творимые ими деяния: «21 марта [1941 года]. [Начальник рабочей команды] Сузе приказал, чтобы евреи немедленно сняли наложенные им в лазарете повязки и в таком виде работали. Все 200 человек этих евреев представляли собой невыносимое зрелище – униженные, грязные, ослабевшие, исхудалые… Большинство из них (90 %) с трудом держались на ногах». Почти ежедневно кто-то из работавших на этих полях погибал от побоев охранников или же совершал самоубийство. Об этом свидетельствует следующий отрывок из записей Касака:

«9 мая [1941 года]. Снова одного еврея застрелили на Freiland II. Он попытался бежать. Часовой объяснил, что, хотя у него инструкция стрелять без предупреждения, он все же дважды прокричал ему. [Заключенный] остановился и выкрикнул в ответ: «Мне надо туда», и упал замертво после двух выстрелов… Снова несколько человек евреев, по-видимому уже балансировавших на грани жизни и смерти, уложили на телегу, как бревна… Ужасающая картина… И так каждый день…

14 мая. Днем на Freiland II снова застрелили еврея…

15 мая. Снова застрелен еврей. Его шапку бросили вблизи часового, и капо, угрожая дубинкой, заставил его поднять и принести ее. Полное истощение превратило [заключенных-евреев] в невменяемых, они были будто в трансе, с пустым взором, устремленным куда-то вдаль…

16 мая. В 9 утра на Freiland II застрелены еще двое евреев. Их бросили в воду и почти до потери сознания держали там… Они совсем уже ничего не соображали, когда их вытащили, и капо по фамилии Замметингер лопатой стал подгонять их к запретной линии, а когда они ее пересекли, охранник открыл огонь».

Какими бы ужасными ни были условия содержания заключенных в Дахау, но в Маутхаузене было еще хуже. Этот концентрационный лагерь, где в довоенный период евреи не содержались, постепенно заполнялся ими. Так, в период с конца 1940 по 1941 год туда прибыло около тысячи человек заключенных-евреев. Подавляющее большинство из них было обречено на гибель. Большинство жертв составляли мужчины-евреи из оккупированной немцами Голландии. Первая большая группа была собрана и вывезена из страны в феврале 1941 года. Подобная акция германских оккупационных властей и их местных подручных вызвала протесты. Гиммлер в отместку распорядился о массовых арестах. Сначала пунктом назначения был Бухенвальд, куда 28 февраля 1941 года доставили примерно 389 молодых мужчин-евреев – им отводилась роль «заложников». «Вскоре условия стали невыносимыми», – свидетельствовал позже один из них, и к 22 мая 1941 года умерло свыше 40 человек. В тот день почти всех оставшиеся в живых, их было примерно 341 человек, посадили на следовавший в Маутхаузен состав. Таково было распоряжение Инспекции концентрационных лагерей; скорее всего, эсэсовское руководство лагерей решило таким образом избавиться от них. Заключенные прибыли в Маутхаузен около полуночи, и охранники тут же набросились на них; в течение трех следующих месяцев погибло свыше половины прибывших заключенных-евреев. Большинство из них – в каменоломнях в результате обвалов скальных пород, побоев охранников, или же они были сражены пулями часовых якобы при попытке к бегству. Некоторые совершили самоубийство, бросаясь на ограждения, находившиеся под током; 14 октября 1941 года, например, охрана письменно зафиксировала случай, когда 16 человек евреев погибли, «бросившись со скалы вниз в каменоломне». Сами ли эти люди решили броситься со скалы, или же их к этому вынудили охранники, в любом случае ответственности за это никто не понес. Когда в Маутхаузен после этого прибывали составы с заключенными, это всегда давало эсэсовцам повод для шуток: мол, прибыл еще «батальон парашютистов».

К 1941 году концентрационные лагеря стали смертельными ловушками для заключенных-евреев. Резкое повышение уровня смертности по сравнению с довоенными годами объяснялось возросшей жестокостью рядового состава охранников. Но и их начальство недалеко ушло от подчиненных – согласно свидетельствам заключенных, коменданты концентрационных лагерей отдавали приказы, явно рассчитанные на то, что, исполняя их, заключенные-евреи неминуемо расстанутся с жизнью. Естественно, что лагерная охрана находилась под влиянием общего курса нацистской антисемитской политики, значительно ужесточившейся в период с 1939 по 1941 год. Однако переход к систематическим убийствам в целом осуществился в концлагерях достаточно давно, во всяком случае задолго до ужесточения нацистской политики антисемитизма. Если к началу лета 1941 года вопрос об упорядоченном истреблении европейских евреев еще не был решен окончательно, то гибель евреев в концентрационных лагерях представляла собой неоспоримый факт.

Нельзя утверждать, что нацистское «окончательное решение» начиналось раньше, чем нам известно. Несмотря на отдельные требования радикальных нацистских функционеров отправить всех до одного евреев в концентрационные лагеря, вопрос об этом в первые годы Второй мировой войны не возникал. Вместо этого власти полагались на другие места массового содержания под стражей, открывая сотни исправительно-трудовых лагерей и гетто в Польше, Германии и других странах; в самом большом гетто в Варшаве к марту 1941 года содержалось в изоляции приблизительно 445 тысяч евреев, обреченных на медленное вымирание от голода и болезней. В отличие от гетто концентрационные лагеря предназначались отнюдь не для всех евреев, а прежде всего для тех, кто считался особо опасными преступниками или террористами. Их подвергали арестам за преступные деяния или же в качестве превентивной меры, как это было в случае с голландскими евреями, судьба которых была отнюдь не секретом для еврейской диаспоры Голландии. Если единственное «преступление» евреев – мужчин, женщин и детей – состояло в том, что они – евреи, то им, скорее всего, приходилось страдать повсюду, где ступил эсэсовский сапожище.

13 августа 1940 года распорядок дня в Маутхаузене был нарушен, когда двое заключенных-поляков, Виктор Лукавский и Франк Капацкий, сумели бежать из «малого» лагеря Гузен. Случаи побегов до сих пор были довольно редкими, и охранники, недосчитавшись двух человек, сильно возмутились. В качестве коллективной меры наказания всех 800 заключенных (почти все поляки) заставили бегом переносить тяжелые камни в каменоломне. Тех, кто не выдерживал, избивали лагерные капо и эсэсовские охранники. После возвращения в лагерь по окончании работ всех продержали целую ночь без еды стоящими навытяжку. Итог дня: 13 августа 1940 года в «малом» лагере Гузен умерло 14 заключенных-поляков. Двоих сбежавших тоже ждала трагическая участь – несколько дней спустя их поймали, доставили в лагерь и там забили до смерти.

Сначала новый подлагерь Гузен предназначался «для перевоспитания» заключенных из Польши. Первый транспорт с 1084 поляками прибыл туда 25 мая 1940 года в день официального открытия лагеря. За ним последовали и другие. В целом приблизительно 8 тысяч поляков, многие из них представители польской интеллигенции, прибыли туда в конце весны и летом 1940 года, главным образом из других лагерей – Дахау и Заксенхаузена. К концу года в Гузене погибло свыше 1500 человек. Ежемесячная смертность там достигала 5 %. За этим адом надзирал лагерфюрер Карл Хмелевски. Получив специальность резчика по дереву в Гессене, Хмелевски еще в 1932 году вступил в ряды СС после того, как во время Великой депрессии ему пришлось распроститься со своей мастерской. Хмелевски взяли на одну из должностей в личном штабе рейхсфюрера СС Гиммлера, и летом 1935 года 35-летний Хмелевски вступил в части охраны. Первые уроки он получал в Колумбия-Хаус у Карла Отто Коха, одного из непревзойденных мастеров по части изуверства, а на следующий год его перевели в Заксенхаузен на повышение. Звездный час Хмелевски пришелся на 1940 год, когда его направили в Гузен, где он получил в подчинение 60 охранников. За период его «правления» до конца 1942 года в лагере Гузен погибло около 50 % заключенных. Здоровяк Хмелевски натаскивал подчиненных в том, как избивать заключенных палками, дубинками, пороть их плетьми, пинать ногами и, наконец, как их убивать. Его навыки не могли не произвести впечатление на начальство, включая даже коменданта Маутхаузена Франца Цирайса, на все лады расписывавшего «подчеркнутую суровость» Хмелевски.

Чреватое смертельной опасностью насилие преследовало поляков и в других концлагерях – число погибших польских заключенных резко увеличилось в 1940–1941 годах. В Заксенхаузене тысячи поляков были изолированы в небольшом лагере, очищенном от евреев и известном как «польский карантинный лагерь», где до поляков томились заключенные-евреи. Жестокий террор не обошел стороной и «малые» лагеря. После побега польского заключенного из Флоссенбюрга летом 1941 года лагерная охрана заставила остальных поляков трое суток простоять по стойке смирно на плацу для перекличек без пищи. Вероятно, эта экзекуция стала самой продолжительной в истории системы концентрационных лагерей. Часть заключенных, не выдержав нагрузки, падали без сознания, после чего лагерные капо вставляли им в глотки шланг и пускали воду под напором.

Но ни в одном из других лагерей насилие эсэсовцев в отношении заключенных-поляков не было настолько зверским, как в Освенциме, где в 1940–1941 годах поляки составляли значительное большинство заключенных. Численность заключенных неумолимо поползла вверх, а вслед за ней и смертность. Лагерная повседневность Освенцима вряд ли существенно отличалась от таковой в других концлагерях: изнурительные и нередко бессмысленные работы, бесконечные переклички, голод, болезни и антисанитария. «В лагере ты живешь по принципу – день прожит, ну и ладно… До завтра бы дожить», – вспоминал Веслав Келар. За первые 12 месяцев в Освенциме погибло несколько тысяч мужчин-заключенных, и ситуация с каждым днем ухудшалась. За три месяца – с 7 октября по 31 декабря 1941 года бюрократы из СС зафиксировали 2915 тел заключенных, отправленных в лагерный морг, а оттуда в крематорий.

Злоба эсэсовцев распространялась и на другие категории заключенных, кроме поляков и евреев. В первые годы войны жертвами жестокого обращения в лагере нередко становились и немецкоговорящие цыгане. Это происходило отчасти вследствие укоренившихся среди эсэсовцев предрассудков (Рудольф Хёсс, например, был убежден, что в детстве цыгане пытались его похитить). Осенью 1939 года в Бухенвальд доставили приблизительно 600 австрийских цыган из Дахау. Они столкнулись с ужасными условиями содержания и голодом, в результате около 200 цыган умерло уже в первую зиму. Многие из них страдали от тяжелых обморожений, этим людям требовалась ампутация конечностей. Когда их доставили в лагерный лазарет, эсэсовские костоправы без колебаний впрыскивали им яд. «Никто из моих товарищей больше не согласится лечь в лазарет – оттуда не возвращаются, – говорил один молодой заключенный другому такому же заключенному, – не сомневаюсь, что все мы, цыгане, погибнем в Бухенвальде».

В качестве объектов для «особой обработки» эсэсовцы выбирали и политических противников. В первой половине 1941 года значительное большинство только что прибывших в «малый» лагерь Гузен 237 заключенных были участниками гражданской войны в Испании. Эти узники быстро снискали среди своих собратьев по лагерю репутацию людей бесстрашных и сплоченных. Что лишь подтверждало опасения эсэсовцев – те рассматривали их как грозных и закаленных в боях врагов и, соответственно, избирали для них самые жестокие наказания. В 1941 году в Маутхаузене погибло без малого 60 % заключенных, принадлежавших к числу «красных испанцев». Многие из этих 3046 жертв нашли свою смерть в каменоломнях. Узников ежедневно заставляли взбираться на крутые подъемы с огромными блоками гранита на спинах, и эта картина напомнила одному из оставшихся в живых заключенных «бесконечно длинное кладбище», как писал он впоследствии.

Деловые отношения между различными группами заключенных стали более напряженными, чем когда-либо. В первую очередь это объяснялось резким ухудшением условий содержания. Основополагающие принципы лагерного бытия стравливали узников друг с другом, а их социальное происхождение, образование, верования, восприятие окружающего мира отнюдь не способствовали их объединению в борьбе против террора СС. Многие польские заключенные, например, были настроены весьма враждебно к заключенным-немцам, воспринимаемым ими как граждане враждебного государства. Их неприязнь распространялась даже на убежденных противников нацистского режима, таких как немецкие коммунисты. Многие поляки презирали их, считая безбожниками и – что самое основное – друзьями Советского Союза, державы, вторгшейся в Восточную Польшу в середине сентября 1939 года в соответствии с позорным договором Гитлера – Сталина, в результате чего десятки тысяч представителей польской интеллигенции, духовенства и армии оказались в сталинских лагерях или погибли.

Да и немецкие заключенные отнюдь не были так уж устойчивы к влиянию нацистского расизма, уходящего корнями в вековую ненависть к славянам. В Нойенгамме один капо, немец, предупреждал вновь прибывших относительно поляков: «Мы же понимаем, что это – шушера: лентяи, грязнули, а большинство из них и хлеб прикарманить не дураки». Нередко и евреям доставалось от заключенных-немцев. В Заксенхаузене Леон Шалет какое-то время работал вместе с политическими заключенными в роте уголовников. Они выполняли тяжелые строительные работы, и 48-летний Шалет, плохо понимавший в этом, не успевал, вечно у него что-то не получалось: «Так мои товарищи по работе злобствовали, оскорбляли меня при каждом удобном случае. Мол, лентяй, как все евреи». А однажды заключенные избили Шалета до полусмерти.

Но разумеется, далеко не все немецкие заключенные были заражены расизмом. Сам Шалет с похвалой отзывался в старшем лагеря Заксенхаузен Генрихе Науйоксе за его посильную помощь, кроме того, Леон Шалет с теплотой отзывался и о старшем блока, еще одном немецком заключенном, человеке левых убеждений и смельчаке. Случалось, что и поляки, и евреи получали помощь от немецких заключенных. В обстановке лагерного одичания даже, казалось, незначительные проявления человечности значили куда больше, чем в обыденной жизни, и уцелевшие заключенные вспоминали о них многие десятилетия спустя. Однако в ходе войны разногласия между группами заключенных обострялись.

Различный подход эсэсовцев к лечению отдельных немецких заключенных лишь углублял пропасть. В системе концентрационных лагерей было заведено так, что большинство столь желанных должностей лагерных капо эсэсовцы доверяли немцам, а различия в статусе капо и обычного заключенного, тем более иностранца, были достаточно сильны. В суровую зиму 1939/40 года сотни заключенных Заксенхаузена умерли на внелагерных работах и насквозь промороженных бараках. В то же время привилегированные заключенные, такие как Эмиль Бюге, работавший на конторской должности, трудились в хорошо отапливаемых помещениях. Вместе с другими конторскими служащими, состоявшими сплошь из немцев, Бюге пользовался такой роскошью, как бутерброды, молоко, сигареты. День рождения одного из таких заключенных отмечали с пирожными и кофе – деликатесами, которые большинство узников лагеря могло увидеть разве что во сне.

Не только немцы-капо находились в лучших условиях, нередко они решали судьбу иностранных заключенных и евреев. Взять хотя бы Иоганна Брюггена, немецкого политического заключенного, который буквально терроризировал 200 человек, работавших под его присмотром на огромной стройплощадке Дахау в 1940 году, причем евреев Брюгген подвергал наиболее изощренным издевательствам. Одной из его жертв стал Герхард Брандт, 27-летний художник-график, прибывший в Дахау 24 мая 1940 года и несколько дней спустя оказавшийся в строительной команде Брюггена. Однажды Брандт не успел вовремя доделать порученную ему работу, и капо Брюгген тут же набросился на него с криками: «Грязный еврей», «Еврейская свинья», «Вы, евреи, – вообще нелюди». 5 июня 1940 года получившему довольно серьезную травму заключенному разрешили лечь в лазарет Дахау. Находясь там, он по секрету рассказал другим находившимся на излечении узникам: «Когда я упал, Брюгген принялся меня ногами топтать. А дубинкой он меня охаживал вовсю – и по голове, и по лицу. И кулаками тоже не брезговал. До крови мне лицо разбивал. Носовой платок в корку превратился от засохшей крови, я и вытираться им не мог». Спустя несколько часов после этого Герхард Брандт скончался от полученных травм.

Капо Брюгген не был исключением; сотни капо-немцев вели себя подобным образом в первые годы войны. Но другие заключенные не рассматривали подобное насилие как табу. Наоборот. Было широко распространено мнение, что затрещины и побои были в порядке вещей, если кто-нибудь из заключенных преступил некую грань дозволенного. Эмиль Бюге сделал запись о подобном случае зимой 1939/40 года. Однажды ночью заключенный-поляк громко стонал и умолял принести ему воды и отобрал у других заключенных своего барака одеяла. И дежурный капо ударил этого поляка дубинкой. «Все мы одобрили его действия, – писал Бюге, – он, по-видимому, сделал из этого надлежащие выводы и притих». А на самом деле заключенный-поляк просто умер. Ночью в темноте никто не сообразил, что он не просто затих, а затих навеки – умер.

Этот безвестный польский заключенный был одной из многих тысяч жертв первых военных лет, разительно изменивших облик концентрационных лагерей. Многие отличительные признаки периода войны проявились тогда: огромные лагерные зоны, новые лагеря вне границ рейха, огромное число иностранных заключенных, ужасающие условия содержания, с каждым днем ужесточавшееся насилие и запланированные расправы с заключенными. По мере затягивания войны террор лишь усиливался, но возник он в самые первые военные годы. И все же даже в наихудший период счет жертв шел пока что на десятки, а не на сотни и тысячи. Переход от массовой гибели к систематическому массовому истреблению начался лишь весной и летом 1941 года, когда нацистские руководители предприняли дальнейшие шаги на пути к геноциду в концентрационных лагерях.