«[Если] бы я мог воплотить все зло нашего времени в одном образе, – писал в своих мемуарах об Освенциме Примо Леви, – я выбрал бы то, что мне более всего знакомо: истощенный человек с понурой головой и поникшими плечами, в чьем лице и глазах не осталось ни следа мысли. Такие заключенные еще двигались, но уже были мертвы, – добавлял Леви, – в них погибла божественная искра. Вскоре от них ничего не останется, кроме горстки пепла на соседнем поле». Леви называл этих обреченных узников, умиравших, не оставляя о себе воспоминаний, «утопленниками». В концлагерях военного времени таких мужчин и женщин звали «калеками», «изгоями», «доходягами» или, саркастически, «драгоценностями». Однако в Освенциме и ряде других лагерей за ними закрепилось прозвище «мусульмане» (иногда в отношении женщин – «мусульманки»).

«Мусульмане» были живыми мертвецами. Измученные, апатичные и голодные, они утрачивали все человеческое. Их тела представляли собой лишь покрытую язвами и струпьями кожу и кости. Они едва могли ходить, думать или говорить и смотрели на все бессмысленным пустым взглядом. Другие заключенные боялись их как предвестников своей участи, ибо требовалось совсем немного – холод, побои, стертые ноги, – и заключенный уже стоял на пути к погибели. Страстное желание утолить голод, поддерживавшее их существование, было последним признаком угасающей жизни. Некоторые умирали во время еды, вцепившись пальцами в кусок хлеба. Жизнь для «мусульманина» теряла смысл, как и стратегия выживания в лагере. Физические упражнения, стирка, ремонт одежды, бартер и стремление держаться как можно незаметнее – все это прекращалось. Как можно выполнять приказы, если их больше не слышишь? Как можно соблюдать правила, если их больше не понимаешь? Как можно идти, если больше не держат ноги?

В годы после освобождения весь ужас нацистских концлагерей воплотила душераздирающая фигура «мусульманина», тесно связанная с холокостом и финальным этапом концлагерной системы. Однако на самом деле обреченные узники появились гораздо раньше. С осени 1939 года условия в лагерях настолько ухудшились, что ряды умирающих пополнили тысячи заключенных. Именно первый период войны и породил «мусульман».

После жестокого приема СС новые заключенные меньше всего ожидали увидеть в концлагерях цветники. Но на протяжении весны и лета все бараки заключенных, казармы и прочие здания СС, а также важнейшие дороги окружали цветущие клумбы и ухоженные газоны. В первые годы войны концлагеря СС продолжали оставаться образцами внешнего благочиния и порядка, скрывая под тонкой пленкой нормальности как от себя, так и от посторонних свою сущность. «Иногда, когда я думал о той любовной заботе, которую гестаповские приспешники расточали на эти цветники, – вспоминал заключенный, попавший в Заксенхаузен осенью 1939 года, – мне казалось, что я схожу с ума».

Контраст между цветками вокруг бараков и страданиями внутри их вряд ли мог быть разительнее. Едва заключенные входили в бараки, как в нос ударяла вонь немытых и больных тел людей, ютившихся в страшной тесноте. Хотя эсэсовцы, оскорбительно муштруя заключенных, продолжали поучать их, как убирать бараки, это мало меняло нередко ужасающие условия.

В начале войны огромной проблемой была скученность. Быстрее всех рос Бухенвальд. Всего за четыре недели численность содержавшихся в нем заключенных практически удвоилась – с 5397 (1 сентября 1939 года) до 10 046 (2 октября 1939 года). До конца года контингент Заксенхаузена тоже вырос почти в два раза. Затронуло это все аспекты жизни. Не хватало униформы, мыла, постельного белья и многого другого. Казармы были переполнены, их максимальная вместимость была превышена в два-три раза. Лишь к концу 1940 года условия в Бухенвальде и Заксенхаузене после сокращения контингента их заключенных стали легче; в Бухенвальде пик в 12 775 заключенных (31 октября 1939 года) снова был достигнут весной 1943 года. Теперь общий рост численности заключенных взяли на себя другие концлагеря: возобновивший работу лагерь в Дахау, расширившийся лагерь в Маутхаузене, а также новые лагеря, такие как Освенцим. Эти лагеря тоже вскоре оказались переполнены, заставляя все большее и большее количество заключенных бороться за место для сна, умывания и за одежду.

Узников также ждал голод, поскольку баланда стала жиже, а хлебные пайки меньше. Дефицит был вызван возросшим во время войны недостатком ресурсов, но СС ситуацию намеренно ухудшали еще больше. 1 сентября 1939 года эсэсовцы Заксенхаузена, возможно по приказу свыше, ознаменовали начало войны сокращением пайков заключенных; война означала жертву, и узники должны были стать первыми, кто пострадал от тягот войны. Исходя из той же логики, в январе 1940 года нацистский режим сократил официальные рационы, централизованно установленные для узников концлагерей (и заключенных тюрем), которые теперь получали гораздо меньше мяса, жира и сахара, чем население, хотя работали часто гораздо напряженнее. Однако самым худшим было то, что заключенным доставалось даже меньше положенного, поскольку львиную долю продолжали забирать себе эсэсовцы и капо. Нередко до оловянных тарелок обычных заключенных доходила лишь самая отвратительная еда. Позднее бывший узник Заксенхаузена свидетельствовал, что «комнату наполнил запах гнилых овощей»; некоторые заключенные поперхнулись, и их вырвало.

Голод преследовал обитателей бараков. Многие узники думали только о еде, а некоторые даже мечтали забить и приготовить эсэсовских сторожевых псов. Часто заключенные беседовали об обильных трапезах, приправляя и жаря воображаемые стейки; узники записывали рецепты этих неуловимых блюд, собирая из них целые книги. Голод омрачал даже их ночи. В одну из ночей конца 1939 года, лежа в своем бараке во Флоссенбюрге, Альфред Хюбш (заключенный, временно переведенный из Дахау) грезил о мясном магазине своего родного города; в нем было полно сосисок, и мясник сказал ему: «Хорошенько осмотритесь; я дам вам все, что вы хотите».

Заключенные держались, как могли. Процветал черный рынок, хотя торговля ограничивалась очистками гнилых овощей и кухонными отходами, покупатель которых рисковал получить пищевое отравление и наказание от эсэсовцев. Заключенные, бравшие из продовольственных запасов лагеря, подвергались еще большей опасности; в 1941 году в Заксенхаузене блокфюрер СС забил до смерти молодого французского заключенного за то, что тот взял из загона для овец две морковки. Все чаще заключенные, в том числе и известные как хорошие товарищи, воровали друг у друга. Кражи хлеба распространились настолько, что старосты бараков запирали или проверяли шкафчики узников и угрожали жестокими наказаниями. Но голод подчас был сильнее, чем страх оказаться пойманным.

Голодание часто было началом конца. Истощенные заключенные быстро отставали на работе, а эсэсовцы, в свою очередь, наказывали их как тунеядцев, еще ближе подталкивая их к могиле. В Флоссенбюрге все «ленивые» заключенные должны были держаться подальше от больших кастрюль супа, пока другие заключенные не поели досыта. Только тогда, когда все поели, подпускали голодающих. Альфред Хюбш в ужасе наблюдал, как люди отчаянно дрались за объедки, казалось не чувствуя, как капо бьют их руками и ногами: «Ложками и пальцами они выскребали горшки, очищая их от последних остатков пищи».

Кроме того, истощенные заключенные были восприимчивее к болезням, быстро распространявшимся в первые годы войны. Многих заключенных из исправительных учреждений, тюрем и трудовых лагерей доставляли уже еле живыми, поскольку полиция без зазрения совести бросала ослабевших узников у ворот лагерей; в транспорте, прибывшем в Заксенхаузен, находился 80-летний слепой серб, которого, несмотря на то, что он едва держался на ногах, причислили к опасным рецидивистам. Даже если заключенных привозили здоровыми, в лагере заболевали почти все непривилегированные узники. Крайне скудное питание, в частности, негативно сказывалось на состоянии кожи, тканей и внутренних органов заключенных; от систематического недоедания быстро начинались отеки, появлялись крупные язвы. Привычными были обморожения и простуды, нередко переходившие в воспаление легких. Условия стали крайне тяжелыми уже в суровую зиму 1939/40 года, в течение которой Германию на несколько месяцев сковали мороз и лед. В некоторых бараках не было вообще никакого отопления.

Там, где печи были, заключенные пытались украсть – или, как это называлось на концлагерном жаргоне, «организовать» – побольше дров. Кто-то засовывал под форму одеяла или бумажные пакеты. Однако, несмотря на все усилия, от холода ничего не спасало, и каждый новый день пугал. Лагерные эсэсовцы не только не помогали, но усугубляли ситуацию, отбирая теплую одежду.

Также по сравнению с довоенным периодом участились эпидемии. Широкое распространение получило такое опасное инфекционное заболевание, как чесотка; в январе 1941 года от нее страдал как минимум каждый восьмой заключенный Заксенхаузена. Грязь и плохие санитарно-гигиенические условия привели к массовым вспышкам дизентерии с жестокой диареей и крайней степенью обезвоживания. Многие заключенные, уже страдавшие голодным поносом, были грязны и без того. Михай Циолковский, один из первых заключенных Освенцима, вспоминал, что в ночное время больные заключенные испражнились прямо на спящих на полу. Еще одной постоянной угрозой был тиф, типичная болезнь массового содержания под стражей; ее переносчиками были неистребимые в концлагерях вши.

Основной реакцией эсэсовцев на резко ухудшающиеся условия в концлагерях были разговоры. Вместо того чтобы настаивать на улучшениях и класть больше больных узников в существующие лазареты, в 1939–1940 годах лагерные эсэсовцы организовывали для изоляции больных и умирающих дополнительные зоны. Отдельные бараки зарезервировали для заключенных, больных туберкулезом, страдающих от открытых ран, чесотки и других заболеваний. Узники дали этим местам свои названия: дизентерийный барак в Дахау назывался «дерьмовым», а блок для инвалидов – «клубом кретинов». Многие здоровые заключенные боялись инфекций и приветствовали эту изоляцию. Некоторые из них фактически уже приняли аналогичные меры по собственной инициативе, изгнав больных товарищей из бараков в промерзшие уборные.

Условия содержания в зонах для больных шокировали видавших виды ветеранов концлагерей, избегавших даже проходить рядом с ними. Пустые бараки с одними лишь кроватями или мешками с соломой были переполнены живыми скелетами, в долгие дни и ночи которых иногда врывались вспышки ярости капо. Хуже всего были муки голода. Не случайно учрежденные в конце 1939 года в Заксенхаузене бараки для заключенных-инвалидов прозвали «голодными». Здесь, как и в других зонах для больных, лагерные эсэсовцы до минимума сокращали и без того скудные пайки в надежде ускорить среди больных процесс «естественного отбора».

Вдоволь насмотревшись на дьявола, Данте в его «Божественной комедии» наконец покидает Ад, отправляясь в насыщенное событиями восхождение к вершинам Рая. Однако перед этим ему предстоит миновать Чистилище, где его проводник и душеприказчик Вергилий обращает внимание странника на леденящую кровь процессию придавленных к земле тяжелыми каменьями грешников. Даже «…с виду терпеливейший и тот как бы взывал в слезах: «Изнемогаю!» Навеянные средневековой поэмой Данте Алигьери аллюзии нередко преследовали заключенных концентрационных лагерей (да и эсэсовцев тоже). По-видимому, не существовало лучшего образа для сравнения у выживших в кошмаре Бухенвальда узников, когда они пытались передать всю невообразимость перенесенных ими страданий своим освободителям – американским солдатам и офицерам. «Даже простое перечисление специфики работ в каменоломнях, – как вспоминал один из оставшихся в живых узников, – вселяло ужас даже в самых бесстрашных».

Повсюду заключенные лагерей боялись каменоломен. После войны заключенный-поляк Антон Гладыш во всех деталях помнил день 1941 года, когда его впервые по шатким лестницам заставили спуститься в каменоломню Гросс-Розена. С тремя другими заключенными в уродливых деревянных башмаках они перетаскивали с места на место тяжеленные каменные глыбы. «Это был страшный день, – вспоминал Гладыш. – Мы изранили руки. Колени подгибались от изнеможения. Работали словно в трансе, казалось, этому дню конца не будет». Когда заключенные наконец отправились назад в лагерь, все они были изнурены физически, покрытые царапинами и ссадинами.

Лагерная охрана всегда рассматривала работы в каменоломнях как пытку, с ней соглашалось и Главное управление имперской безопасности (РСХА). В 1940 году, с благословения Гиммлера, концентрационные лагеря (для мужчин) были поделены на три группы (согласно уже сформировавшемуся в период первых лагерей принципу, разработанному Эйке). Каждая группа лагерей предназначалась для своей категории заключенных, устанавливаемой на основе «особенностей личности» и «угрозы государству». Те, кто считался «пригодными для перевоспитания», направлялись в лагеря «1-й ступени» – Дахау и Заксенхаузен (где каменоломен не предусматривалось). Лагеря «2-й ступени» – Бухенвальд, Флоссенбюрг и Нойенгамме – были зарезервированы для «в большей степени морально ущербных» людей, которые, однако, оставались все еще «пригодными для перевоспитания». Самая последняя разновидность лагерей – «3-я ступень» предназначалась для «большей степени морально ущербных» людей, в частности «асоциальных и преступников-рецидивистов», «едва ли пригодных для перевоспитания». Первоначально существовал лишь один подобный лагерь – Маутхаузен, располагавший огромной каменоломней с ужасающими условиями труда. Один из бывших охранников Маутхаузена впоследствии вспоминал, что на практике лагерь «3-й ступени» означал, что не «предполагалось, что заключенные выйдут из такого лагеря живыми». Маутхаузен заключенные прозвали Мордхаузеном (Mordhausen).

На бумаге СС относились к новой системе классификации весьма серьезно. Но на деле упомянутая попытка классифицировать лагеря по ступеням оказалась не всегда точной и в большинстве случаев нежизнеспособной. Изначально по ступени лагеря невозможно было определить условия содержания. В 1940 году, например, в таком лагере, как в Заксенхаузен («1-я ступень»), погибло больше заключенных, чем в Бухенвальде («2-я ступень»). Впоследствии данная категоризация утратила актуальность: хотя Освенцим и считался официально «лагерем 1-й и 2-й ступеней», в нем наблюдался, безусловно, самый высокий уровень смертности из всех остальных концентрационных лагерей. В конечном итоге другие факторы – такие, например, как цвета маркировочных треугольников – играли куда более значимую роль в судьбе заключенных, чем пресловутые официально присвоенные лагерям «ступени».

Однако попытка создать некую иерархию лагерей позволяет сделать довольно любопытные выводы о представителях верхушки СС и полиции в первые годы войны. Прежде всего, они, очевидно, пытались каким-то образом справиться с разраставшейся системой концлагерей, стремясь провести более четкие линии разграничения между отдельными лагерями. Возможно, еще более удивительно то, что они уже довольно долго настаивали на пересмотре категорий заключенных. Это не было пропагандистским трюком, ибо все, что было связано с классификацией лагерей, разглашению не подлежало. Скорее всего, эсэсовские чинуши просто обманывали себя: им все еще хотелось верить, что лагеря, будучи инструментом насаждения террора, обладали и другой функцией – воспитательной. В действительности же роль лагерей как воспитательных учреждений выглядела в первые годы войны даже еще более гротескно, чем до войны. Все, чему можно было научиться в лагере, – так это элементарному выживанию – как не ошибиться при подсчете ударов плетей охранника или капо, как растянуть краюху хлеба на несколько дней, как сохранить энергию, создавая видимость энергичной и добросовестной работы.

Изнурительный физический труд характеризовал все до единого концлагеря первых военных лет независимо от наличия при них каменоломен. На первом месте по трудоемкости стояли строительные работы, их без труда можно было превратить в пытку заключенных, что повсеместно внедрялось и нередко сводило их в могилу. В новых лагерях, таких как Освенцим, почти всех заключенных бросали на строительство – возводить для себя лагерь. Именно они выклады вали камнями дорожки, по которым предстояло передвигаться, плацы для перекличек, где их заставляли часами изнемогать на жаре или холоде, бараки, где в страшной скученности они спали, ограждения, отделявшие их от внешнего мира. Строительные работы ни в одном лагере не ограничивались. В старых лагерях покоя не было из-за постоянного прибытия новых и новых узников – лагерные территорию и инфраструктуру приходилось постоянно расширять. Администрация лагерей вечно затевала стройки – одну за другой, а отдуваться приходилось заключенным. Многие примерно из 1800 заключенных, умерших в Маутхаузене с декабря 1939 по апрель 1940 года, например, стали жертвами очередной «новостройки» – работ по возведению нового «малого лагеря» Гузен. Как отмечал один заключенный Гузена в своем тайном дневнике 9 марта 1940 года: «Ничего из ряда вон выходящего. Мертвецы здесь дело обычное, ежедневно кто-то умирает».

Главным средоточием ужасов Заксенхаузена было строительство кирпичного завода, на котором в 1940 году в среднем в день было постоянно занято до 2 тысяч заключенных. Многих из них впоследствии заставили сносить возведенные с нарушениями производственные корпуса, и эта непосильная по объемам работ задача унесла сотни жизней. Другие заключенные возводили новый малый лагерь в Ораниенбурге, что в перспективе избавляло узников от мучительных переходов от главной лагерной зоны к месту работ. Этот малый лагерь был открыт в конце апреля 1941 года. Довольно большое число узников работало на нескольких печах, производивших кирпич. Наконец, неподалеку располагались и глиняные карьеры, прозванные «адом внутри ада», – заключенные, стоя по колено в воде и глиняной жиже, лопатами грузили ее на вагонетки. «В древние времена, – заключил один политический заключенный-немец по имени Арнольд Вайс-Рютель, – рабы фараонов, сооружавшие пирамиды, работали в куда лучших условиях, чем рабы Адольфа Гитлера строили кирпичный завод в Ораниенбурге».

Если экономические устремления СС и формировали общие направления принудительного труда, но сделать его более производительным были не в состоянии. Большинство эсэсовцев из лагерной администрации мало интересовались конечным результатом. По их мнению, лагерь был и оставался прежде всего полем сражений с врагами нацистского государства. Это было видно невооруженным глазом по всем мелочам, разработанным и предназначавшимся для измывательств над заключенными во время их работы. В Гузене, например, заключенные обязаны были зимой 1939/40 года работать без перчаток и теплой одежды, несмотря на сильный мороз, а подходить к разожженным эсэсовскими охранниками и капо кострам строго воспрещалось.

Предпочтения эсэсовской охраны просматриваются еще отчетливее, если взглянуть на заключенных, которые не работали по причине физической слабости, нехватки работы или неблагоприятной погоды. Поскольку никакому из обычных заключенных (кроме умирающих) не дозволялось «бездельничать», лагерные охранники искали способы занять их. Как и до войны, кое-кто из эсэсовских церберов использовали успевшие стать традицией бессмысленные и оскорбительные по характеру «тренировки». Но изобретались и новые формы издевательств. Так, в Заксенхаузене в ненастную осень 1939 года эсэсовцы стали формировать из оставшихся по тем или иным причинам не у дел заключенных так называемые стоячие команды. В результате сотни узников днями напролет стояли навытяжку в битком набитых бараках лишь с кратким перерывом на обед.

«Мы стояли притиснувшись друг к другу, как сардины в банке, – писал позже один бывший заключенный Заксенхаузена. – В течение 8–9 часов нам шевельнуться не позволяли, ни говорить, ни сидеть, даже прислоняться к стенам и то воспрещалось. Скоро все тело начинало нестерпимо болеть. Но двигаться строго-настрого запрещалось: реальные или предполагаемые нарушители быстро наказывались капо или эсэсовскими охранниками».

Подобные проявления жестокости являлись частью повсеместного усиления террора лагерных охранников в первые годы войны, когда лагерное бытие постепенно, но неуклонно сползало в пучину человеконенавистничества. Отныне лагерный лазарет прочно ассоциировался со смертью и убийствами, но в первую очередь с ними связывались так называемые бункеры, испокон веку считавшиеся в лагерях абсолютным воплощением насилия. В те годы охранники убивали направо и налево, и, что самое страшное, они убивали куда чаще, чем до войны. До войны редко доходило до убийств. Почему с внезапным началом Второй мировой войны отпали все сдерживающие факторы?

Незадолго до полуночи 7 сентября 1939 года на территорию Заксенхаузена въехал полицейский автомобиль. В машине между офицерами полиции в кан далах сидел мускулистый человек с густыми вьющимися волосами. Его звали Йоганн Хайнен, и жить ему оставалось всего час. Хайнен, выглядевший моложе своих 30 лет, был человеком, что называется, невезучим всю свою недолгую жизнь.

В бурные веймарские годы квалифицированный рабочий-металлист оказался на улице, а в первые годы нацизма загремел за решетку по причине своих прокоммунистических убеждений. Выйдя на свободу, Хайнен работал на заводах «Юнкерс» в Дессау, но незадолго до начала Второй мировой войны был повторно арестован, на сей раз за отказ рыть траншеи для противовоздушной обороны. Его нежелание возымело фатальные последствия, поскольку нацистские фюреры решили примерно наказать молодого человека. Получив карт-бланш от самого Гитлера, Генрих Гиммлер послал телекс Гейдриху вечером 7 сентября 1939 года, распорядившись немедленно направить «коммуниста Хайнена» в Заксенхаузен и там с ним покончить. Комендант лагеря проинформировал шефа Инспекции концентрационных лагерей Теодора Эйке, находившегося все еще в Ораниенбурге, и перешел к делу. Сам Хайнен узнал о грозящей ему участи сразу по прибытии в лагерь. Он провел последние часы и минуты, нервно куря и лихорадочно набрасывая прощальное письмо жене: «Прошу тебя, будь храброй и думай о нашем мальчике; ты обязана жить ради него. Как я понимаю, мне конец. Пожалуйста, прости за это бессвязное письмо. Я уже покойник». Рудольф Хёсс, в тот период адъютант коменданта Заксенхаузен, отвез заключенного в песчаный карьер промзоны и там скомандовал двум эсэсовским унтерам открыть огонь. Хайнен тут же свалился, но Хёсс, подойдя вплотную к лежавшему заключенному, добил его несколькими выстрелами в упор из пистолета. Когда все было кончено, эсэсовцы побрели в офицерское собрание. «Все командиры, которые присутствовали на экзекуции, после этого некоторое время посидели в офицерском собрании. Но, как ни странно, настоящей беседы не получилось, каждый предавался собственным мыслям», – вспоминал Хёсс.

Убийство Йоганна Хайнена ознаменовало начало новой главы в кровавой книге нацистского террора. Несколькими днями ранее, 3 сентября 1939 года, в день объявления Францией и Великобританией войны нацистской Германии, Гитлер публично заявил, что любой, кто осмелится разлагать тыл, будет «уничтожен как враг нации». Наверняка он повторил это и в конфиденциальной беседе с Гиммлером в тот же день, потребовав от того принятия самых жестких мер для обеспечения безопасности рейха. Гиммлер не замедлил перевести носившее общий характер высказывание Гитлера в конкретные внутриполитические шаги. Иными словами, приступил к выполнению программы использования концентрационных лагерей как неофициальных мест приведения в исполнение смертных приговоров мужчинам (а позже и женщинам), вынесенных во внесудебном порядке.

Административное обоснование новой политики излагалось в директиве Рейнхарда Гейдриха, составленной в тот же роковой день, 3 сентября 1939 года. Сотрудники региональных управлений гестапо получили от Гейдриха следующее указание: после ареста опасных подозреваемых «ликвидировать их самыми суровыми методами»; подразумевалось, что жертвы должны быть убиты в ближайшем из концентрационных лагерей. Но новая мера не была осуществлена, как рассчитывали лидеры СС. Уже четыре дня спустя Гейдрих послал срочный телекс региональным чиновникам гестапо, требуя, чтобы они доложили о большем числе преступных элементов, подлежавших казни. Всего 12 часов спустя в Заксенхаузене был расстрелян Йоганн Хайнен. Но и этого Гейдриху показалось мало – две недели спустя он телеграфировал снова, настояв, чтобы все до единого виновные в опасных антигосударственных деяниях – таких как саботаж или коммунистическая деятельность – должны быть «ликвидированы самыми суровыми методами (то есть казнены)». Вновь Гейдрих отдал приказание своим подчиненным, причем в явно недвусмысленной форме. Лишь позже, по мере роста тяжких преступлений нацистов, в обиход чиновников был введен эзопов язык с целью замести следы преступлений во внутренней документации.

Расправа эсэсовцев с Йоганном Хайненом и еще двумя арестованными в сентябре 1939 года встревожила чиновничий аппарат имперского министерства юстиции. Там об этом стало известно из заголовков газет: «Саботажник расстрелян: в народном сообществе таким людям не место». Подобное пренебрежение законом бросало вызов юристам – до сих пор они, и только они пользовались прерогативой вынесения смертных приговоров, и имперский министр Гюртнер умолял Гитлера изменить курс, утверждая, что система судопроизводства вполне способна выносить суровые наказания и без вмешательства СС (так и было – число вынесенных в судебном порядке смертных приговоров во время войны резко увеличилось, достигнув 1292 в 1941 году). Но его вмешательство возымело неприятные последствия. Когда 13 октября 1939 года глава имперской канцелярии Ганс Генрих Ламмерс вновь поднял вопрос об этом, Гитлер не только взял на себя ответственность за все прежние убийства, совершенные в концентрационных лагерях, но и приказал казнить двух грабителей банка, вполне законно приговоренных к 10 годам тюремного заключения. Упомянутый судебный процесс наделал много шума в Третьем рейхе. Эсэсовцы продолжали казнить, а по мере ожесточения и разрастания войны Гитлер обрекал на смерть огромное количество немцев, осужденных за половые преступления, воровство, мошенничество и поджоги.

Официально числившиеся в концлагерях заключенные также подпадали под новую политику приведения в исполнение смертных приговоров. И снова Заксенхаузен стал пилотным учреждением. Первой жертвой пал Август Дикман, 29-летний свидетель Иеговы и лагерный ветеран, воспротивившийся давлению эсэсовских охранников, заявив им, что, дескать, из идейных побуждений не желает служить в армии. Когда об этом узнали нацистские руководители высшего ранга, Гиммлер с согласия Гитлера приказал казнить Дикмана. Вечером 15 сентября 1939 года всех заключенных Заксенхаузена согнали на плац для переклички, где комендант зачитал смертный приговор, а затем выкрикнул Дикману: «Повернись, свинья!» Расстрельный взвод СС дал залп в спину заключенному, а Рудольф Хёсс добил его. Как и рассчитывали лагерные эсэсовцы, это произвело нужное впечатление на всех остальных заключенных. В том числе и на брата расстрелянного Дикмана, которому велели положить тело в гроб. Но Гиммлер желал большего – он жаждал огласки, чтобы всему Третьему рейху неповадно было, – и в очередной раз санкционировал репортажи в германской печати и по радио.

И в ходе инспекционных поездок по лагерям Гиммлер приговаривал заключенных к смертной казни, как это имело место в Заксенхаузене 22 ноября 1939 года. После осмотра бункера утром того дня он отдал распоряжение лагерным охранникам расстрелять одного из заключенных, молодого человека из Австрии Генриха Пеца, с которым рейхсфюрер СС обменялся парой слов. Пец обвинялся в серии нашумевших тяжких убийств, совершенных им в связи с угонами автомобилей, – 14-летнего Генриха Пеца не имели права осудить по причине возраста, – и было решено отправить его в Заксенхаузен. Лагерные охран ники не медлили. Во дворе бункера Пецу велели отойти к забору, а потом расстреляли. Поскольку это деяние было, по сути, противозаконным, эсэсовцы швырнули безжизненное тело Пеца на провода ограждения, инсценировав таким образом «неудавшуюся попытку побега», как позже предположил один из содержавшихся в лагере преступников.

Вначале некоторые из охранников-эсэсовцев брюзжали, что, мол, подобные казни заключенных им не к лицу. Но в последующие годы и месяцы убийства заключенных по приказу Гиммлера и РСХА стали обычным явлением, хотя Рудольф Хёсс явно преувеличивал, утверждая, что «…возглавлял исполнительную команду почти ежедневно». Но приведение смертных приговоров в исполнение стало в концентрационных лагерях настолько частым явлением, что даже было решено издать детальные наставления, в которых дотошно излагалась процедура. Обычно заключенных казнили подальше от любопытных взглядов, часто на стрельбищах, в бункерах или лазаретах. В исключительных случаях, когда эсэсовцы желали преподать урок остальным, акт казни был публичным. Обязанности палачей традиционно считались постыдными – часто поручались специально отобранным заключенным, которые получали за нее вознаграждение в виде сигарет, кофе, спиртного или еды.

Определив концентрационные лагеря как места казней отдельных заключенных, нацистские фюреры вскоре приступили к расширению границ этой изуверской политики. С 1940 года лагерные охранники казнили и заключенных-немцев, и иностранцев, иногда расправляясь сразу с десятками жертв. Время от времени казни, если они должны были происходить в разных лагерях, согласовывались. Первая такая массовая расправа произошла в ноябре 1940 года, когда по приказу Гиммлера и Гейдриха в Заксенхаузене, Маутхаузене и Освенциме было убито свыше 200 поляков. Часть приговоренных были обычными лагерными заключенными, других доставили только для расстрела. Достоверную причину этой кровавой бани выяснить не удалось, хотя нет сомнений в том, что она напрямую связана с оккупационной политикой нацистов в Польше. Речь шла о том, что эсэсовцы от открытых расправ перешли к тайным. Среди жертв был известный в Польше доктор Йозеф Марчиньский, заместитель директора варшавских муниципальных больниц. После немецкого вторжения он присоединился к движению Сопротивления и был арестован в ходе широкомасштабной операции гестапо по выявлению и уничтожению представителей польской интеллигенции. В мае 1940 года его перевели из варшавской тюрьмы Павяк в Заксенхаузен. Шесть месяцев спустя, утром от 9 ноября, его вывели из барака вместе с еще 32 другими поляками, также доставленными из Павяка. Очевидно, люди надеялись, что их освободят. Но вместо этого эсэсовцы написали у них на лбу номера заключенных, чтобы потом было легче опознать трупы, и повели их к расположенной вблизи промзоне. Им приказали раздеться догола, а после этого расстреляли. Вечером заключенные-поляки в Заксенхаузене тайно почтили память павших молитвами и тихими песнопениями, чтобы охрана не догадалась.

Массовые казни поляков в концентрационных лагерях продолжались в течение следующих месяцев и лет. Некоторых заключенных казнили как «заложников» за преступления, якобы совершенные польскими гражданскими лицами. Другие обреченные были приговорены к смертной казни полицейскими судами в порядке суммарного производства. В оккупированной Польше суды эти действовали с 1939 года, но судами являлись лишь номинально – это были самые настоящие полицейские трибуналы, вершившие суд вне закона, направо и налево раздававшие смертные приговоры. Пресловутые суды суммарного производства функционировали в тесном сотрудничестве с эсэсовскими лагерными охранниками, особенно в Освенциме, куда в конце концов переместились и заседания упомянутых судов для того, чтобы эсэсовцы имели возможность приводить в исполнение вынесенные смертные приговоры сразу же по завершении судебных фарсов.

Политика исполнения смертных приговоров весьма сильно повлияла на лагерных эсэсовских охранников. Поскольку число официально вынесенных смертных приговоров быстро росло, эсэсовцы осознавали свою правоту в деле борьбы за справедливость в их понимании. Система их моральных ориентиров обнаруживала глубокую порочность, и стоило нацистским руководителям создать прецедент незаконного исполнения вынесенных смертных приговоров, как местные церберы стали довольно потирать руки в предвкушении новых и новых расправ. Подобные несанкционированные убийства официально оставались вне рамок закона и были запрещены, ибо эсэсовские руководители стремились удержать власть в лагерях. Но разве возможно было провести четкую грань между «законными» и «незаконными» убийствами?

Некоторые коменданты лагерей старались бежать впереди паровоза, как, например, комендант Бухенвальда Карл Отто Кох, который лично проконтролировал проведение первой несанкционированной массовой акции по приведению в исполнение смертных приговоров осенью 1939 года. Поводом послужила неудавшаяся попытка покушения на Гитлера 8 ноября, когда взрывное устройство, заложенное одиночкой, взорвалось в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер». Погибло семь человек, но Гитлер остался цел и невредим, лишь укрепив всеобщую веру в его божественную миссию (покушавшийся на фюрера Третьего рейха Георг Эльзер был казнен в Дахау в 1945 году). Гитлер пережил тогда пик популярности, и многие немцы были потрясены попыткой покушения на его жизнь. Лагерные эсэсовцы, как никто другой возжаждавшие мести, перешли в наступление на заключенных-евреев. Версия о том, что за спиной заговорщика стоят евреи – явно фантастическая даже для нацистской пропаганды, – была с энтузиазмом подхвачена одержимыми антисемитизмом, углядевшими в ней новую возможность оправдать любое насилие и беззаконие, ровно год спустя после погрома 1938 года. В Заксенхаузене эсэсовцы в ночь с 9 на 10 ноября подвергали пыткам евреев-мужчин, а всех евреек в Равенсбрюке заперли в барак на целый месяц, приставив к ним особенно злобную и бессовестную охранницу. «Наши сердца заколотились, как только она появилась», позже свидетельствовал один заключенный.

Все это затмевали события в Бухенвальде, где столько евреев пострадало еще до войны. Утром 9 ноября 1939 года все заключенные, как обычно, направлялись на перекличку. Но скоро стало ясно, что этот день явно не похож на обычный, поскольку эсэсовцы снова стали загонять людей в бараки. Потом приказали возвратиться евреям. Из них охранники выбрали группу немецких и австрийских евреев, преимущественно 20–30-летних. Остальные вернулись в бараки, где на протяжении многих дней оставались в изоляции – в полной темноте, без еды и питья. Группа отобранных заключенных вышла к лагерным воротам, где с тревогой дожидалась, пока еще не протрезвевшие со вчерашнего дня эсэсовцы выстроятся для парада в честь годовщины нацистского путча 1923 года. Промаршировав, охранники времени не теряли. По распоряжению коменданта Коха эта группа из 21 еврея под охраной проследовала от ворот к карьеру. Выведя заключенных из лагеря, эсэсовцы расстреляли узников в спину; любого, кто попытался бежать, настигли пули изуверов.

Эта бойня стала беспрецедентной. До этого лагерные охранники средь бела дня никогда не убивали стольких заключенных, причем без каких-либо инструкций сверху, исключительно по собственной инициативе. Возможно, фанатик Кох вдруг почувствовал, что наделен правом действовать, поскольку его лагерфюрер Рёдль был ранен во время взрыва в «Бюргербройкеллере». Но каковы бы ни были побуждения Коха, у него не было проблем с отысканием добровольцев среди охранников Бухенвальда. И хотя его начальству изобретенная им версия о том, что, дескать, заключенные-евреи надумали бежать и были застрелены при попытке к бегству, показалась подозрительной, внутреннее расследование окончилось ничем. Коху все сошло с рук.

Уже опьяненный безграничной властью, комендант Кох вскоре вообще утратил связь с реальностью, выбирая себе все новые и новые жертвы для расправ. Среди них были десятки только что прибывших узников, которые неизвестно почему привлекли его внимание. Один такой заключенный погиб только потому, что Кох когда-то видел его в другом концлагере. «Теперь эта птица не будет преследовать меня», – шутил Кох. Другие были убиты за допущенные ими дисциплинарные нарушения или же потому, что знали слишком много о коррупции в рядах СС. Приговоренных тащили в бункер Бухенвальда, над которым властвовал обершарфюрер Мартин Зоммер. Нетрудно понять, почему Зоммера сделали неофициальным палачом лагеря. Старый нацистский активист (он вступил в НСДАП еще в 1931 году в возрасте 16 лет), Зоммер был человеком исключительной жестокости. Он был исполнителем официально объявленных наказаний, таких как порки узников, и в других актах, заставлял заключенных голодать, лишал их воды, разбивая им головы или подвергая их сексуальному насилию. В общей сложности Зоммер, как он сам не без гордости признавался, в своем бункере расправился с более чем 2 тысячи заключенных. Хотя Зоммер не был единственным из эсэсовских охранников, кто спокойно переходил от пыток к убийствам, его бесчувственность поражала даже видавших виды эсэсовских палачей – вдоволь поиздевавшись, замучив до смерти узника, он спокойно ложился вздремнуть в своей каморке, нередко даже с телом несчастного под койкой.

Среди жертв Зоммера были и некоторые известные заключенные. Возможно, самым заметным из них был Эрнст Хайльман, бывший функционер СДПГ в Пруссии. Как он и предвидел, его страданиям пришел трагический конец вскоре после начала войны. 31 марта 1940 года, после почти семилетнего пребывания в лагерях, Хайльман был вызван в бункер Бухенвальда, где и был убит несколько дней спустя. Некоторые товарищи Хайльмана подозревали, что его предал кто-то из его же товарищей, возможно считавший его в сговоре с нацистами, решив наказать Хайльмана руками самих нацистов и таким образом избавиться от предполагаемого предателя. Климат лагеря становился все более суровым для заключенных.

Атмосфера постоянно витавшей в воздухе смерти, что было связано с лагерными расстрелами, действовала на эсэсовских охранников подобно бациллам. С 1940 года все больше и больше их становились убийцами. Пример тому – Рудольф Хёсс. Участвуя в санкционированном приведении в исполнение смертного приговора в Заксенхаузене, он вскоре, начиная с сентября 1939 года, перешел к расправам по собственной инициативе. В морозный зимний день 18 января 1940 года Хёсс приказал заключенным из «стоячей команды» собраться на плацу. Их было свыше 800 человек. Дул ледяной ветер, и после нескольких часов стояния на морозе старший лагеря Генрих Науйокс попросил у Хёсса милосердия. В автобиографии Науйокс описывает, как он воспользовался официальным обра щением: «Лагерфюрер, люди не выдержат, прошу вас позволить заключенным разойтись». Хёсс в ответ не произнес ни слова. Науйокс повторил просьбу: «Лагерфюрер, люди вот-вот погибнут». На что Хёсс ответил: «Это не люди, а заключенные». Когда он все же позволил узникам разойтись, те бросились в бараки, где весь день отогревались, сгрудившись у печек. Кое-кого пришлось отправить в лазарет. На заснеженном плацу для перекличек темнели трупы умерших. Часть ослабленных заключенных скончались в течение следующих нескольких дней. Лагерная охрана всегда считала инвалидов обузой, но Хёсс решил перейти к самым радикальным мерам, на что в довоенные годы он никогда не решился бы. И он был далеко не одинок в своем начинании. Повсеместно эсэсовцы переходили к систематическим умерщвлениям отобранных больных заключенных с помощью смертельных инъекций и других способов, и все это осуществлялось в рамках тенденции к увеличению числа убитых в концлагерях заключенных.

Именно в первые месяцы Второй мировой войны Густав Зорге, 28-летний заместитель раппортфюрера в Заксенхаузене, превратился в серийного убийцу. Зорге уже приходилось до этого убивать – он застрелил своего первого заключенного вскоре после поступления на службу в лагерную охрану Эстервегена в конце 1934 года. Его обучение в университете насилия продолжилось и в ближайшие годы, но только с началом войны он по-настоящему развернулся как заплечных дел мастер. В отличие от своих товарищей и коллег, эсэсовских охранников, Зорге и в жизни своей полумерами не довольствовался: хорошо учился в школе, овладел специальностью рабочего. Как и подавляющее большинство нацистских палачей, он вырос как этнический немец за границей после того, как его силезский родной город после Первой мировой войны отошел к Польше. С отроческих лет мальчишка был пропитан радикальным духом великогерманского национализма. Семья в конце концов перебралась в 1930 году в Германию, где Зорге вкусил горькие плоды безработицы. В 1931 году Зорге очертя голову кинулся в водоворот нацистского «движения», в тот же год вступив в НСДАП и СА. Ему было 19 лет. В 1932 году он вступает в ряды СС. Хотя его трудно было принять за здоровяка – малый рост, писклявый голосок, – в уличных сражениях агонизирующей Веймарской республики Зорге завоевал репутацию хулигана, которого боялись. Именно во время стычек с коммунистами он и получил кличку Железный Густав (в честь популярного в ту пору персонажа германской действительности), который позже носил как почетный орден в годы службы в концентрационном лагере.

В первые военные годы Густав Зорге собрал вокруг себя небольшую группу убийц из служащих эсэсовской охраны Заксенхаузена, которая стала выступать как неофициальная расстрельная команда; один из сумевших совершить побег из лагеря заключенный в ходе беседы с сотрудниками британской разведки описал Зорге как «верховного жреца», решавшего, кому в лагере жить, а кому погибнуть, «чьи подручные постоянно состязались друг с другом в позорных и преступных деяниях». Группа состояла в основном из блокфюреров, то есть тех, кто надзирал за жизнью заключенных в бараках и их работой. Как мы уже убеждались, людей, неспособных на жестокость, на должность блокфюреров эсэсовцы не ставили. Остальные – после их оценки вышестоящим начальством и экспертами вроде Зорге как «слабаков» – назначались на куда менее почетные посты. В начале 1941 года, например, одного блокфюрера Заксенхаузена пришлось даже поместить в нервное отделение лагерного лазарета из-за преследовавших его ночных кошмаров.

В целом в расстрельной команде Заксенхаузена было с десяток лагерных охранников в возрасте от 20 до 30 лет. Самым молодым был Вильгельм Шуберт, вступивший в гитлерюгенд в 1931 году в возрасте 14 лет. Он добровольно пошел служить в эсэсовскую охрану в 1936 году в Лихтенбурге, в штаб коменданта Заксенхаузена был переведен весной 1938 года, а уже летом 1939 года стал блокфюрером. Вильгельму Шуберту исполнилось 22 года. Коллеги, похоже, всерьез его не воспринимали, поддразнивали, считая незрелым и непредсказуемым. Шуберт всеми силами пытался завоевать их признание, при любом удобном случае демонстрируя жестокость в отношении узников. Он отличался навыком молниеносно выхватывать пистолет из кобуры, за что заработал среди заключенных прозвище Шуберт Пистолет. Будучи верным эсэсовским лагерным обычаям, Вильгельм Шуберт, получив в 1941 году чин обершарфюрера, решил отметить событие избиением заключенных и стрельбой по баракам.

Возможно, самым бесчеловечным членом расстрельной команды был Рихард Бугдалле, по прозвищу Brutalla. В свои 29 лет он был чуть старше остальных коллег, и в 1937 году его поставили на должность блокфюрера. Но, как и все они, он был нацист со стажем, вступившим в СС еще в октябре 1931 года, и, кроме того, ветераном службы в лагерной охране. В Заксенхаузене Бугдалле возглавлял печально известную группу головорезов и истязателей. В отличие от Шуберта, которому муки заключенных поднимали настроение, Бугдалле, пытая узников, сохранял воистину спартанское спокойствие. Его фирменный стиль заключался в том, чтобы избивать заключенных кулаками. Как боксер-любитель, он владел особыми приемами, позволявшими убить человека несколькими хорошо нацеленными ударами в ребра или живот. «Если кого-то надо было ликвидировать, – как впоследствии свидетельствовал Густав Зорге, – мы с Шубертом всегда прихватывали с собой Бугдалле».

Пресловутая команда убийц иногда действовала по прямой указке вышестоящего начальства. Но временами и сами присваивали себе роль судьи и палача в одном лице, приговаривая заключенных к казни за якобы совершенные ими «преступления». Несколько человек было убито сразу же по прибытии в лагерь после того, как команда Зорге решила подвергнуть их традиционной процедуре «торжественной встречи новичков». Над другими издевались в течение многих недель «в целях постепенной ликвидации», как признавался Зорге после войны. Некоторые вновь прибывшие были убиты как подозреваемые в гомосексуальности. Разумеется, изверги не могли обойти вниманием и известных в Германии противников нацистов. Когда 15 ноября 1939 года в лагерь Заксенхаузен был брошен австрийский государственный обвинитель Карл Туппи, осудивший нацистов-убийц канцлера Австрии Дольфуса в 1934 году, эсэсовцы просто обезумели. В течение приблизительно 20 минут Туппи зверски избивали в помещении политического отдела. Когда туда вызвали заключенного Рудольфа Вундерлиха, чтобы он убрал тело, тот, увидев лежавшего на полу еще живого Туппи, невольно отшатнулся: «Я никогда не видел ничего подобного. Лица просто не было. Вместо него был кусок кровоточащей плоти с вылезшими из орбит глазами…» Дотащив тело до ворот, Вундерлих ушел, а Зорге с Шубертом принялись добивать Туппи. Бывший обвинитель скончался от травм в тот же день.

Эта шайка садистов подвергала заключенных издевательствам не только из-за того, кем они были раньше, но и за их поведение в Заксенхаузене. За краткий период в 1940 году Зорге убил одного заключенного лишь за то, что тот замешкался, приветствуя его, другого – за то, что тот споткнулся, третьего – за то, что оставил чернильные кляксы на письме (эсэсовцы посчитали пятна особым секретным кодом). Любой попавший в концентрационный лагерь и по незнанию каким-то образом задевший за живое эсэсовца оказывался в смертельной опасности. Когда Лотар Эрдман, известный профсоюзный деятель, осенью 1939 года прибыл в лагерь, он был потрясен творимым там насилием. Когда его стал избивать самолично Вильгельм Шуберт, он набрался мужества ответить ему: «Как вы можете меня избивать? Я был офицером во время Первой мировой войны, да и теперь оба моих сына на фронте!» Тем самым Эрдман обеспечил себе несмываемое клеймо – получив кличку Офицер, он подвергался избиениям в течение многих дней, чаще всего Шубертом и Зорге, пока у него не отнялись ноги. Эрдман умер 18 сентября 1939 года, примерно две недели спустя после прибытия в лагерь.

Хотя в творимых ими актах насилия охранники Заксенхаузена руководствовались прежним опытом, война в значительной степени потворствовала затяжным кампаниям убийств. Вероятно, их подбодрило то, что в октябре 1939 года «части охраны» были выведены из-под юрисдикции судебной власти. Кроме того, дегуманизация условий содержания заключенных, непрерывные заболевания и голод подталкивали эсэсовцев к тому, чтобы воспринимать жертв как «подонков из подонков», как выразился один блокфюрер Заксенхаузена. Еще более важным фактором стала политика приведения в исполнение эсэсовцами смертных приговоров. Охранники понимали, что вышестоящие инстанции стремились всеми способами избавиться от отдельных заключенных. Спрашивается, а с какой стати сдерживаться им, рядовым охранникам?

Наконец, для военного времени разгул насилия не является чем-то из ряда вон выходящим. Направленная на геноцид риторика Гитлера и суровая действительность войны с осени 1939 года ясно дали понять, что наступает новая эра и охранники никак не могут оставаться от этого в стороне. Заключенные считали, что успехи германских войск на далеких полях сражений ожесточили эсэсовских охранников – мол, германский вермахт разгромил всех чужеземных врагов и мы, охранники, обязаны расправиться с «внутренним врагом». Это перекликается с мнением некоторых историков, считающих, что направленная на уничтожение политика в Третьем рейхе еще более радикализировалась упоением нацистских лидеров несомненными победами. В то время как одни эсэсовцы убивали потому, что считали Третий рейх неприкосновенным, другие – потому, что глубоко переживали неудачи и поражения на фронтах. Поражает то, как часто убийства заключенных концентрационных лагерей совершались из «мести» за предполагаемые враждебные акты в отношении Германии.

Вскоре эсэсовские охранники, такие как Густав Зорге, потребовали права на убийство по собственному усмотрению. Понимая, что убийства должны быть санкционированы сверху, преступники были убеждены, что поступали правильно, ибо впоследствии Зорге свидетельствовал в суде: «Мы полагали, что, унижая и способствуя гибели заключенных, мы помогаем государству и фюреру». В какой-то степени это заявление можно считать ложью с корыстными целями – общеизвестный факт, что эсэсовские охранники подвергали заключенных пыткам исключительно забавы ради. И все же убийцы не могли не понимать, что действуют в соответствии с пожеланиями своего начальства, как позже заявил Зорге: «Лично я теперь полагаю, что приказы действовать, в той форме, в какой они отдавались нам, предназначались исключительно для того, чтобы указать младшим по званию, в каком направлении им действовать». Сами эсэсовские убийцы рассматривали себя исполнителями воли своих командиров. В результате возникла некая подвижная система – сверху сыпались приказы убивать, а снизу шли инициативы от подчиненных. Оба компонента системы радикализировали друг друга, низвергая концентрационные лагеря в водоворот деструктивности.