Глава 72
Слуга вошел в лавку и удивленно осмотрелся. Повсюду – на полу, на прилавке, на стульях – валялись порванные платья. Даже манекен в витрине опрокинулся, и от удара его голова из раскрашенной древесины треснула.
– Я хочу знать, как такое могло произойти! – вопила Джудитта, в ярости, точно фурия, разрывая платья, еще оставшиеся на стойке. – Кто это сделал?!
– Успокойся, к нам в лавку кто-то пришел, – шепнула ей Октавия.
Девушка повернулась, но она, похоже, даже не видела слугу, стоявшего у двери.
– Я хочу выяснить, кто это сделал! – вновь крикнула она.
Джудитту переполняла ярость. С тех пор как она рассталась с Меркурио, она не пролила ни единой слезинки.
Октавия затолкала ее в примерочную.
– Займись им, Ариэль, – бросила она Бар-Цадоку, указывая на слугу.
– Это ты сделала?! – Джудитта тем временем напустилась на швею. – Ты?!
Она показала женщине подол платья. Ко внутреннему шву была прикреплена змеиная кожа.
Швея втянула голову в плечи.
– Джудитта…
– Как ты только могла такое подумать? – упрекнула подругу Октавия.
– В платьях полно осколков стекла, змеиной кожи и вороньих перьев! – Джудитта была вне себя от злости. – В моих платьях! Вся Венеция…
– Вот только не надо преувеличивать. Вся Венеция, надо же! – рявкнула Октавия.
Оглянувшись, она окинула яростным взглядом ошалевшего от всего этого Ариэля.
– Пошевеливайся! – прикрикнула на него Октавия и захлопнула дверь в примерочную.
Торговец, взяв себя в руки, повернулся к слуге.
– Да, что ты хотел?
– Мне поручено забрать платья для благородных дам семейств Лабиа, Вендрамин, Приули, Веньер, Франкетти и Контарини.
– Хм-м… Вот как… – Ариэль в отчаянии оглянулся, но уже через мгновение его озарило. – Погоди здесь! – Он радостно махнул рукой и посеменил в примерочную.
– Это должен был сделать кто-то, кто работает на нас! – Вопли Джудитты доносились до зала лавки. – Кому еще это могло понадобиться?
Торговец закрыл за собой дверь.
– Это мог сделать кто угодно! – орала в ответ Октавия.
– Нет! Платья лежали в мастерской и в зале магазина! Это сделал тот, кто работает на нас! Но почему? Может, наша расчудесная еврейская община не одобряет мою лавку? Может, она настроена против меня? Или против шлюшьего доктора?
Из примерочной, держа в руках объемистый пакет, выскользнул Ариэль Бар-Цадок. Смущенно улыбнувшись, он прикрыл за собой дверь.
– Вот, добрый человек. К счастью, заказ уже упаковали и отложили для вас.
Слуга взял пакет, еще раз обвел взглядом разоренную лавку и ушел.
– Все, мы одни, – объявил Бар-Цадок, открыв дверь в примерочную.
Джудитта стиснула зубы.
– Мы одни. Да, это правда. Мы одни, – повторила она.
Выйдя из лавки, девушка направилась домой. Вот уже несколько дней она сидела там в одиночестве, не отвечала на вопросы отца, не разговаривала с Октавией, почти ничего не ела. И не пролила ни единой слезинки.
Тем временем слуга прошел по соттопортего к мосту над каналом Каннареджо и передал пакет Цольфо.
– Спасибо, Родриго.
– Еврейская девчонка орала, будто ей нож к горлу приставили и вот-вот прирежут, – сказал слуга.
– Да, было б неплохо.
– Что?
– Если б ее прирезали.
– Что она тебе такого сделала?
– Она жидовка. Как по мне, этого достаточно.
Родриго только пожал плечами.
– А что орала-то?
– Да об этом уже вся Венеция знает.
– В смысле?
– Знаешь, ты бы сказал благородным дамам, чтобы они были осторожны, надевая эти платья. Особенно нашей госпоже…
– Почему это?
– Скажи им, мол, нужно проверить, нет ли в платьях чего лишнего, – заговорщицки, точно поверяя великую тайну, сказал Родриго.
– Чего лишнего?
Слуга опасливо оглянулся.
– Всяких ведовских штук, – прошептал он. – Ну, для чародейства.
– Какого еще чародейства?
– А ты как думал, что с нашей госпожой приключилось? – совсем уже тихо пробормотал слуга.
– Прекрати нести чушь! – возмутился Цольфо.
– С некоторыми вещами шутить нельзя, я тебе точно говорю, – не унимался Родриго. – Знаешь, что я думаю? Я бы моей дочурке ни за что не разрешил носить эти платья, даже если б их ей подарили. Даже если б ей за это заплатили, слышишь? – Слуга покачал головой. – Во всей Венеции говорят, мол, они заколдованы.
– И кто же это говорит?
– Да все говорят!
– Врешь!
– Ты вот что послушай. – Слуга наклонился к его уху. – Я тут знаком с одной служаночкой, так она дружит с одной прачкой, а та знакома с кастеляном палаццо Приули. И кастелян этот ей и рассказывал, мол, с одной женщиной, надевшей такое платье, приключилось кое-что похуже, чем с нашей госпожой.
– Что? Ну, рассказывай, не томи!
– Платье загорелось…
– Врешь!
– Не вру! И когда той женщине удалось сорвать его с тела… Ты только подумай, как она живьем-то не сгорела? Видать, сам Господь ее сохранил! Так вот, когда она платье-то с тела сорвала… Моя знакомая говорит, мол, в платье была змеиная кожа…
– Она сама видела?
– Нет, болван, – нетерпеливо отрезал Родриго. – Я ж тебе сказал, эта знакомая моя – приятельница одной прачки, которая говорила с кастеляном в палаццо Приули и…
– Ага, так это произошло в палаццо?
– Ну этого я в точности не знаю, но наверняка где-то неподалеку. Хватит меня перебивать! В платье, оказывается, была змеиная кожа. И пока огонь горел, эта змеиная кожа поднялась в воздух, превратилась в живую змею и уползла. Как тебе такое? Разве не колдовство?
– Проклятье! – Цольфо потрясенно присвистнул.
– Ну вот. Я тебя предупредил.
– Спасибо, Родриго. Ты настоящий друг, – похвалил его Цольфо. – Я и другим это расскажу. И ты рассказывай.
– Можешь на меня положиться, – кивнул слуга. – В конце концов, эти платья ведь окроплены кровью влюбленных.
– Точно, они в лавке сами так говорят.
– Да, – согласился Родриго. – Кроме того, на острове Торчелло пропал ребенок. Все знают, что евреям нужны дети-христиане для кровавых ритуалов.
– Да ты что!
– Точно тебе говорю! Так что будь осторожен! – Слуга указал на пакет с платьями.
Цольфо притворно испугался.
Вернувшись в палаццо Контарини, он первым делом направился к Бенедетте. Только закрыв за собой дверь, мальчик позволил себе расхохотаться. Он все рассказал подруге.
– Змея уползла прочь, представляешь! Объятая адским пламенем! – хихикал он.
Бенедетта мрачно улыбнулась. Девушка не вставала с постели, ее кожа сделалась мертвенно-бледной, под глазами пролегли глубокие тени.
Цольфо подошел к ней поближе.
– У тебя ожоги на спине уже зажили? – заботливо спросил он.
– Да.
– Кипятком облиться – это одно. Но ты уверена, что этот яд тебя не убьет?
– Мне еще недолго его принимать, – успокоила мальчика Бенедетта. – Как только станет ясно, что я пала жертвой колдовства, я обращусь за благословением к священнику, а еще позову этого проклятого идиота, твоего так называемого Святого, чтобы он изгнал из меня бесов. Ну, а затем я чудесным образом исцелюсь.
– Эй, не называй его так! – возмутился Цольфо.
Бенедетта усмехнулась, но в ее глазах читалась не насмешка, а сострадание.
– Ты что, не видишь, что теперь, обретя славу, этот тип уже не обращает на тебя внимания?
– Это неправда!
– Он так и раздулся от тщеславия… в окружении всех этих подхалимов…
– Это неправда, – уже не так уверенно протянул Цольфо.
– Ты ему больше не нужен, – стояла на своем Бенедетта.
– Это неправда…
Девушка смерила его взглядом.
– Разнеси платья дамам, когда выполнишь все необходимое, – приказала она, устало откидываясь на подушки. Мышьяк, который ей дала Рейна-чародейка, лишал ее всех сил.
Цольфо вышел из комнаты и занялся делом: нужно было спрятать в платьях крапиву, осколки стекла, хвостики ящериц, сушеные лягушачьи лапки и половинки грецких орехов, напоминавшие крошечных черных эмбрионов. Затем мальчик пошел в комнату, которую патриций Контарини выделил Святому, когда тот прославился.
Брат Амадео сидел на высоком, обитом бархатом стуле, протянув к своим гостям ладони. Он держал руки под определенным углом, чтобы свет из окна за его спиной падал сквозь его «стигматы», делая их, казалось, лучезарными.
Гости смотрели на доминиканца с благоговением – наивные юные девицы, беззубые старики, супруги, страдавшие от французской болезни, раковые больные. И, конечно, парочка проходимцев, надеявшихся извлечь выгоду от знакомства с ним.
– Ага, вот и обезьянка, – сказал один из них, когда Цольфо подошел поближе.
Мальчик не обратил на него внимания, хотя это прозвище очень его задевало. Он подошел к брату Амадео, чтобы поздороваться.
– Отойди, болван, ты мне свет закрываешь, – раздраженно прошипел ему монах.
Цольфо отошел в сторону.
– Я просто хотел поприветствовать вас, брат Амадео…
Святой злобно покосился на него.
– В третий раз за сегодня. Тебе что, заняться больше нечем? Только и знаешь, что мне в глаза лезть, – недовольно буркнул доминиканец.
– Ну раз в глаза лезет, то он скорее надоедливая муха, чем обезьянка, – сказал один из проходимцев.
Святой громко рассмеялся.
От такого позора Цольфо готов был сквозь землю провалиться.
Когда смех утих, брат Амадео равнодушно посмотрел на Цольфо и украдкой подал ему знак начинать.
– Сегодня ночью мне приснилась пресвятая Богородица, Дева Мария, светозарная, – вяло произнес Цольфо, неохотно повторяя фразу, которую его заставил выучить брат Амадео. – Она приказала мне сообщить вам, что это евреи похитили ребенка, пропавшего на Торчелло. Похитили для своих дьявольских ритуалов.
Святой повернулся к слушателям и торжественно произнес:
– Пресвятая Богородица говорит с нами устами сего глупого мальчишки. Мы должны искать пропавшего ребенка в жидовских домах, в их богомерзком храме, в постели их раввина.
Толпа гостей заволновалась. Все повернулись к Святому, ожидая, что стигматы озарятся божественным светом и мудрость его слов избавит всех от их грехов.
– Жиды, люциферово племя, – шептали они.
Цольфо остался на месте. Он надеялся, что брат Амадео улыбнется ему или подаст другой знак, чтобы показать, мол, он хорошо сыграл свою роль. Но Святой не удостоил его и взглядом, и потому Цольфо ретировался.
Он разнес платья заказчицам, а когда обошел все палаццо, то вдруг понял, что чуть ли не боится возвращаться в особняк Контарини. Цольфо страшился одиночества, от которого больше не мог укрыться. Брат Амадео предал его. Цольфо ничего не значил для доминиканца. И так было всегда. Бенедетта думала только о себе, ее переполняла ненависть к Джудитте, и ни для чего другого в ее душе не оставалось места. «Ты один», – подумал Цольфо.
После всех этих месяцев, когда он жил и дышал одной только безумной ненавистью ко всем евреям, Цольфо вдруг задумался. Пренебрежение окружающих ранило его. При мысли об этом мальчик почувствовал острую, жгучую боль в желудке. Он стиснул зубы, чтобы не закричать, и расстегнул куртку, проверяя, что случилось. Но на животе у него ничего не было. Он опустил ладонь на желудок.
– Зажми руками… – прошептал он, и мальчику почудилось, будто он слышит не свой голос, а Меркурио.
Цольфо посмотрел на руку и понял, что зажимает не свой живот, и даже боль принадлежала не ему. То была боль смертельно раненного Эрколя. Всхлипывая, мальчик осел на землю.
– Где ты, мой глупый дружище? – прошептал он. – Где ты? Мне тебя не хватает. Мне так тебя не хватает…
Цольфо поднялся и пошел вперед. Он бесцельно бродил по Венеции, представляя себе, будто держит Эрколя за руку, как раньше. Будто видит его уродливое лицо. Цольфо оно казалось красивым.
Мальчик вспоминал его глуповатое выражение лица и думал, что никогда больше не встречал никого столь участливого. А вот глаза Бенедетты и Святого оставались пустыми, как у мертвецов.
«Эх, дурилка, как же мне тебя не хватает», – думал мальчик, топая по незнакомому кварталу города.
Низенькие домики из кирпича и древесины жались к кочковатой дороге. Ноги Цольфо увязали в грязи. В канавах плавали экскременты, вдоль дороги шмыгали крысы размером с кошку.
– Где ты, Эрколь? – громко спросил мальчик.
Какое-то время он думал, что подобную заботу ему подарит Бенедетта. Но он ошибался. И до последнего Цольфо хватался за надежду на то, что Святой его полюбит. Но ни Бенедетта, ни Святой даже не знали, что означает это слово. Тьма объяла их, переполнила ненависть. Как и Цольфо. А вот Эрколь был другим.
– Где ты? – повторил он и остановился.
– Здесь, – ответил кто-то.
Тонкий голосок доносился из-за прогнившего забора. Цольфо повернулся на звук, и слева из-за досок высунулась ребячья голова. Мальчику было лет пять – грязный, в перемазанных коротких штанах, на тонких ножках – деревянные башмаки, да и то один треснул. К верхней губе прилипла длинная сопля. В руках мальчуган держал какую-то странную игрушку из двух деревяшек: две обструганные палочки соединялись так, словно бы игрушечный зверек мог шевелить головой.
– Я тут, – повторил ребенок, отвечая на заданный не ему вопрос.
– Я тебя вижу, – сказал Цольфо.
Он думал о том, что и Бенедетта, и Святой, и он сам были созданиями Божьими, но Господь почему-то забыл даровать им любовь. А дьявол заполнил образовавшуюся на месте любви пустоту ненавистью.
– Где твоя мама? – спросил у мальчика Цольфо. В его голове зародилась мрачная мыслишка, навеянная темными силами.
Малыш сунул палец в рот и принялся сосать, не отвечая. Второй рукой он крутил шею игрушечного зверька.
От Бенедетты и Святого любви не дождешься, думал Цольфо. Им была ведома лишь одна ценность – ненависть. Только ненавистью можно было привлечь их внимание. И снискать хоть немного нежности. Значит, нужно высвободить свою ненависть, направить ее в нужное русло. В русло, нужное Бенедетте и брату Амадео.
Цольфо оглянулся. На улице не было ни души. Он поднял голову. Все ставни на окнах были закрыты.
– Хочешь марчетто? – спросил он мальца, показывая ему грошик.
Мальчик подошел поближе, протягивая руку.
– Пойдем. – Цольфо потащил его в темный переулок, где воняло гнилой рыбой и мочой.
Мальчик последовал за ним, не сводя глаз с блестящей монеты, точно зачарованный.
Цольфо поднял с земли острый камень. Если он убьет этого ребенка и переложит вину на Джудитту и евреев, то Бенедетта и Святой будут гордиться им.
Цольфо чувствовал, как им овладевают темные силы, и мнилось ему, будто бы окутал его черный ядовитый дым. Дрожа всем телом, Цольфо представлял себе, как убивает ребенка. Он изо всех сил вызывал в себе этот образ – мальчик умирает, истекает кровью. Темные силы, обуявшие Цольфо, показывали ему, как он смеется. Как ему это нравится. Как он обагряет свои руки кровью ребенка и этой кровью утоляет свою жажду мести, разочарование, ненависть. Боль отступит, темные силы отпустят его на свободу. Для этого нужно было лишь одно. Убить этого беззащитного ребенка. Нужен был сильный удар в висок, в эту пульсирующую жилку. Один-единственный удар. Он принесет эту жертву Святому и Бенедетте. И тогда они полюбят его. Обнимут. Приласкают. Ведь это он, Цольфо, все подстроил так, чтобы вина за смерть этого ребенка легла на Джудитту. «Невинный, отдавший жизнь ради других невинных», – вдруг подумал Цольфо. Он никак не мог отогнать этот образ и вдруг увидел самого себя на земле, с раскроенным черепом. И кровь его смешалась с грязью. Цольфо чудилось, будто он умирает, а изо рта у него выходит черный дым, словно этот яд стал самой его жизнью. А Бенедетта и Святой смеются над ним. И тогда Цольфо понял, что этот черный дым исходит от них. Это худшее из зол – они принесли его с собой. И подчинили его себе.
Цольфо замер с занесенным в руке камнем. Мальчик увидел что-то в его глазах и испугался. Игрушка выскользнула из его рук и упала в грязь. Не поднимая безделицу, ребенок отшатнулся и бросился наутек.
А Цольфо все стоял с камнем в руке. Он узнал себя в этом перепуганном мальчике, и его глаза наполнились слезами. Пальцы разжались, и камень упал рядом с игрушечным зверьком. Цольфо опустился на землю и, подняв игрушку, пошевелил головой резного зверька.
– Прекрашно… – голосом Эрколя пробормотал он.
Цольфо было страшно. Он не знал, что ему делать. Куда пойти.
– Шольфо боитша темноты… – сказал он.
Его одиночество стало еще острее.