«Итак, пришло время разобраться с тобой», – думал Шимон Барух, ступая на землю Венеции.

Мужчина оглянулся. Гондольер высадил его у моста Риальто. Шимону сказали, что именно тут бьется сердце этого города, тут, а не на площади Сан-Марко, как полагали чужаки. Первым, на что Шимон обратил внимание в Венеции, была вонь. Он поднялся на деревянный мост Риальто, чтобы посмотреть на знаменитый Гранд-канал. В канале, казалось, стояла не вода, а жидкая грязь, не соленая и не пресная. Барух поднял глаза и обвел взглядом жавшиеся друг к другу особняки. Показная роскошь палаццо с их мраморными фасадами, карнизами, колоннами и витражами – все это был лишь обман. С тыльной стороны, выходившей к каналам поменьше, палаццо выглядели точно так же, как и дома бедняков – там возвышались голые кирпичные стены. Вся Венеция была сплошным обманом, видимостью. И знаменитые гондолы суетились в Гранд-канале, точно водяные блохи.

Шимон возненавидел Венецию с первого взгляда.

Он спустился с моста Риальто с другой стороны. Если здесь и правда билось сердце этого города, как сказал ему болтливый гондольер, то именно тут стоило искать такого прохвоста, как Меркурио. Пока что Шимону предстояло найти себе комнату. Впрочем, у него не было ни малейшего намерения задерживаться в этом городе дольше, чем потребуется. Толпа несла его вперед, нисколько не считаясь с его намерениями. Людям, похоже, было наплевать на то, что они постоянно кого-то толкали. «Муравьи, мерзкие твари», – с презрением подумал Шимон. Вся эта хваленая Венеция оказалась просто ульем отвратительных насекомых, теснившихся в жалких домишках, построенных на сваях. И то, что эти лачуги были украшены роскошным мрамором, не меняло их сущности. Дома на сваях, вбитых в болото. А здешние еще осмеливаются высокопарно называть эту трясину лагуной.

Покинув площадь Сан-Бартоломео, Шимон прошел по соттопортего деи Прети, а оттуда свернул в Калле-дель-Аквила-Нера, где нашел какую-то захудалую забегаловку. Войдя в зал, он показал трактирщику листок, на котором еще загодя написал: «Я ИЩУ КОМНАТУ».

– Я не умею читать, – покачал головой мужчина.

Шимон приложил ладонь к щеке, показывая, что ищет ночлег.

– Ага, вам нужна комната? – догадался трактирщик.

Шимон кивнул.

– Комнаты сдаются наверху.

Шимон вопросительно посмотрел на него.

– Обойдете дом, свернете налево, еще раз налево, а потом подниметесь по лестнице, – равнодушно бросил трактирщик.

Шимон, последовав его указаниям, очутился на небольшой площади, даже не удостоившейся собственного названия. Похоже, это была даже не площадь, а просто двор, в который выходило несколько домов. Отсюда были видны их узкие окна, зарешеченные толстыми железными прутьями. В углу стояло два зловонных ведра с отбросами. Из всех домов во двор вела только одна дверь, узкая, выкрашенная в красную и черную полосу. Ее-то Шимон и открыл.

В доме было темно, и он чуть не споткнулся, очутившись на узкой крутой лестнице. Ступени были настолько скользкими, что Баруху пришлось держаться за стену. Одного его прикосновения хватило, чтобы со стены посыпалась грязь – побелка впитала влагу, точно губка, и крошилась под пальцами.

Поднявшись по лестнице, Шимон остановился перед дверью и попытался открыть ее, но тут было заперто. Он постучал и услышал, как с той стороны кто-то шаркает.

Вскоре дверь распахнулась, и в проеме показался какой-то парень. Он молча смотрел на Шимона, не проявляя никакого интереса к посетителю. Барух протиснулся мимо него в комнату. Тут пованивало гнилью, воздух давно застоялся, но хотя бы было светлее, чем на лестнице, – в низкое окошко в стене слева от Шимона падали солнечные лучи. Барух увидел, что окно выходит на Калле-дель-Аквила-Нера, а значит, это помещение и правда находилось над трактиром. Шимон протянул парню свой листик со словами «Я ИЩУ КОМНАТУ».

– Я не умею читать, – сказал парень. – И хозяйка тоже.

Шимон повторил свой трюк с ладонью, подложенной под щеку.

Юноша повернулся, молча подошел к двери в другую комнату, открыл ее и крикнул:

– У нас посетитель!

Послышался скрип кровати, и вскоре на пороге показалась толстуха лет сорока с плоским лицом и густым темным пушком над верхней губой. Она запахнула платье, проходя мимо парня, и Шимон понял, что этот малец греет ей постельку.

– Говорите, – неприветливо буркнула хозяйка.

Шимон протянул ей листик.

– Я не умею читать.

– Да я ему уже сказал, – пожал плечами парень.

– Чужеземец? – спросила она.

Шимон покачал головой.

– Так за чем дело стало?

Барух расстегнул рубашку и показал ей шрам на горле, а потом тихо зашипел.

Толстуха отпрянула.

– Ты немой?

Шимон кивнул.

Женщина взяла свечу и присмотрелась к шраму. Ее уродливое лицо исказила гримаса изумления.

– Ты только посмотри на это! – сказала она парню. – Проклятье, взгляни!

Толстуха опять поднесла свечу к лицу Шимона, в то время как юноша подался вперед. Лучи упали на темный, отливавший фиолетовым шрам. Шрам в форме лилии, зеркальный оттиск золотой монеты флорентийской чеканки.

– Да чтоб мне провалиться! – потрясенно воскликнул парень.

– Вы же не собираетесь этим расплачиваться? – Хозяйка таверны оглушительно расхохоталась, тыкая пальцем в шрам.

Шимон и бровью не повел. Немного помедлив, рассмеялся и парень.

– Такая монета у нас не в ходу. – Он будто пытался доказать окружающим, что понял шутку.

– Полсольдо за ночь, – объявила толстуха. – Или серебряный в неделю.

Шимон сунул руку в кошель и дал ей четыре серебряных.

У толстухи жадно блеснули глаза.

– Ах, ваша милость, ежели вам угодно будет, я за такие денежки вам еще и отсосу, – рассмеялась она.

Парень помрачнел.

– Подними наверх багаж господина, болван. – Хозяйка отпустила парню подзатыльник.

Шимон жестами объяснил им, что у него при себе только заплечная сумка.

Хозяйка провела его по грязному коридору, настолько узкому, что она все время цеплялась за стены своей толстой задницей. Тут тоже пованивало. Доски пола скрипели под ногами. Дойдя до конца коридора, женщина открыла низкую дверь и вошла в комнату. Тут было темно, и она сразу же распахнула ставни единственного окошка, но оно было настолько крохотным, что света особо не прибавилось. Затем толстуха подошла к низкому, рассохшемуся столу и зажгла огарок свечи. Под столом Шимон увидел ржавый ночной горшок.

– Мочиться и срать сюда, а этот раздолбай, – она указала на парня, – будет выносить горшок каждое утро. – Женщина подняла свечу и подошла к стоявшему в углу чану. – Тут можете купаться, если хотите, – с гордостью сказала она. – За три марчетто я подогрею вам воду. Отличная цена, кстати. Если накинете еще два, то я дам вам кусок мыла.

Затем она показала Шимону кровать с грязноватым одеялом.

Барух кивнул.

Хозяйка остановилась у двери.

– Вот и хорошо. Наконец-то у меня будет жить постоялец, который не станет шуметь! – Рассмеявшись, она вышла из комнаты.

Шимон закрыл дверь и лег на кровать. В соседней комнате зашелся смехом туповатый юноша – похоже, он опять понял шутку своей любовницы только с некоторым опозданием.

До вечера Барух провалялся, не двигаясь и ни о чем не думая. Когда на улице стемнело, он встал, снял куртку и сменил повязку на груди. Сейчас сломанные ребра болели уже меньше. В первые недели Шимон плевал кровью и ему казалось, что он не выживет. Еще и рана на ноге воспалилась.

После случившегося Барух прятался за городом, жил там в глуши, точно бродячий пес, опасаясь, что папская стража начнет за ним охотиться. Когда рана начала гноиться, он развел костер, сунул в огонь заостренную деревянную палку и проткнул ею гнойник. Огонь уже спас его один раз, когда ему пришлось прижечь рану на горле, и поэтому Шимон подумал, что и с ногой сработает не хуже. Так и получилось.

Тем не менее, когда Шимон долго ходил, бедро начинало болеть, к тому же он заметил, что хромает. Сейчас Барух чем-то напоминал себе бездомного кота – такие часто встречались на улицах Рима, с испещренной шрамами шкуркой и рваными ушами, они грелись на солнышке в руинах римского ипподрома.

Шимон вышел из дома. Сейчас было худшее время дня. Ему удавалось отгонять от себя все дурные мысли, но в этот час его неотступно преследовали воспоминания об Эстер: вот он сидит в кресле и слушает ее рассказы, а она греет им ужин, ставя горшок к огню в камине.

Барух спустился на улицу. Он бесцельно бродил по округе, изо всех сил стараясь избавиться от мыслей о своей величайшей утрате, о доме, где царил мир и покой, о месте, где можно было остаться навсегда.

С тех пор как он оставил Эстер, его ненависть к Меркурио разгоралась все сильнее. В конце концов, этот юнец лишил его прежней жизни. И в то же время не позволил ему обрести надежду на жизнь новую, жизнь с Эстер.

«Ты не обретешь покой, пока не найдешь этого проклятого мальчишку и не заставишь его заплатить за все случившееся».

Раздираемый этой ненавистью на части, Шимон и сам не заметил, как очутился на огромной площади, вдруг возникшей перед ним словно из ниоткуда. Впереди возвышалась базилика и высокая башня, справа мерно текли воды бесконечного, казалось, Гранд-канала.

Шимон стоял на площади Сан-Марко.

Здесь царили открытые просторы, ничто не застило горизонт.

Перед одной из колонн толпились люди, и Барух с любопытством направился к ним. У колонны стоял полуголый мужчина. В его глазах полыхал ужас, руки и ноги были привязаны к четырем лошадям. Кони волновались, на губах у них проступила пена.

– Содомит! – завопила какая-то женщина.

Палач щелкнул кнутом, и лошади дернулись врассыпную. Мужчина завопил, его руки и ноги неестественно растянулись, послышался хруст ломающихся костей, треск рвущихся сухожилий. Последний крик сорвался с губ несчастного, бездыханное тело повисло на веревках. Палач перерубил плечевые суставы, и лошади оторвали руки от тела. На мостовую хлынула кровь. Ноги еще держались на теле, и топор обрушился на тазобедренные суставы. Ноги приговоренного к казни оторвались от туловища, внутренности вывалились на землю.

Пахло кровью и страхом, а толпа вокруг покачивалась взад-вперед, точно слившись в единое тело. Шимона опьянило величие этого исполненного жестокости зрелища.

«Ну что ж, пришло время разобраться с тобой, Меркурио», – думал Шимон, глядя, как парят над площадью вспугнутые криками голуби. Стая воронов слетелась на кровавые останки, и Баруху эти черные птицы, провозвестники несчастья, показались знамением, сулившим ему удачу.

Он принюхался, словно охотничий пес. Точно почуял добычу.