– Вот чаша с вином и миррой, как предлагали Господу нашему Иисусу Христу, когда взошел он на Голгофу, ибо это облегчило бы предстоящие мучения, – сказал патриций Контарини, указывая на тонкостенный бокал, изготовленный лучшими стеклодувами Мурано.

Брат Амадео схватил принесенный слугой бокал с подноса и выпил все до дна одним глотком.

Калека рассмеялся.

– Вообще-то наш Господь отказался утолить свою боль, – он визгливо хохотнул, – но твое решение видится мне мудрым.

Контарини повернулся к камину, где пылал огонь, и подал знак одному из своих людей, затем надел две толстые перчатки из воловьей кожи. Обычно такими перчатками пользовались кузнецы.

Его помощник вынул из камина заостренный металлический прут не толще крупного гвоздя. Прут был накален добела, и потому мужчине пришлось брать его щипцами. Он осторожно передал прут патрицию.

Одна из собак в комнате залаяла.

– Держите его, – приказал патриций.

По два мужчины схватили монаха за руки и прижали его кисти ладонями вверх к поленьям.

Цольфо испуганно прильнул к Бенедетте.

Брат Амадео задыхался от страха, его глаза широко распахнулись. Контарини двинулся к нему с раскаленным железом в руке.

– Держите крепче! – приказал патриций, наклоняясь над левой ладонью монаха.

Два человека, стоявшие от Амадео слева, усилили хватку. Доминиканец инстинктивно принялся вырываться.

– Раскрой ладонь! – рявкнул Контарини.

Монах медленно развел пальцы.

И тогда патриций воткнул раскаленный прут в ладонь Амадео. Послышалось шипение, плоть поддалась, и прут прошел насквозь.

Брат Амадео завопил, корчась от боли. Собаки залаяли. Два пса зарычали, собираясь укусить монаха за лодыжки. Контарини пнул их, и животные, скуля, отпрянули.

Цольфо зажмурился, пряча лицо в складках элегантного платья Бенедетты. Девушка невозмутимо смотрела, как железо проходит сквозь руку монаха. В комнате запахло жженой плотью. И только тогда патриций, удовлетворенно ухмыльнувшись, выдернул прут из раны.

С брата Амадео градом катился пот.

– Ваша светлость… – простонал он. – Прошу вас…

– Молчи! – перебил его Контарини, поворачиваясь к правой руке монаха. – Держите его крепче! – Он увидел, что монах вновь сжал кулак. – Раскрой пальцы!

– Ваша светлость… пожалуйста… не надо… – скулил доминиканец.

– Открой руку! – угрожающе прошипел Контарини.

– Нет, отпустите его! – крикнул Цольфо, метнувшись к патрицию.

Бенедетта даже не шелохнулась. Она не сделала ничего, чтобы остановить мальчика. Кто-то из свиты Контарини ударил Цольфо по лицу, да так сильно, что парнишка с расквашенной губой повалился на пол.

Мальчик поднялся и хотел опять подойти к Бенедетте, но она отступила на шаг.

– Ты испачкаешь мне платье! – напустилась она на него.

Контарини одобрительно посмотрел на девушку, а потом опять повернулся к монаху.

– Все это происходит только потому, что я хочу помочь твоему крестовому походу. Неужели ты не понимаешь, что я желаю тебе добра, как желал добра Господь тому бедняге по имени Франциск Ассизский, когда проявил на его теле святые стигмы? Сейчас никто тебя не слушает, твои слова эхом разносятся над лагуной, и ни один человек не интересуется твоими проповедями против евреев… Но после этой небольшой жертвы люди увидят в тебе святого. И твои слова прозвучат громогласно, словно трубы Страшного Суда. Итак, открой наконец руку!

– Нет, ваша светлость… – в отчаянии проскулил брат Амадео.

Контарини с отвращением поморщился и поднес раскаленный прут к пальцам монаха. Завопив от боли, доминиканец разжал кулак, и патриций с силой пронзил его ладонь, а затем отбросил прут в камин.

– Теперь ты святой, – рассмеялся он.

Свита подхватила его смех. Монаха отпустили. Собаки лаяли – то ли от радости, то ли от предчувствия славной битвы. Два пса набросились друг на друга, и Контарини опять пнул их.

Брат Амадео корчился на полу, его руки дрожали от боли, он не мог пошевелить пальцами. Цольфо подбежал к нему, хотел обнять, но доминиканец оттолкнул его.

Бенедетта смотрела, как Цольфо обиженно забился в угол. «Мы выбрали похожих господ, – подумала она, глядя на Контарини. – Потому что и сами мы похожи».

– Отведите его в комнату и дайте ему столько вина, сколько он захочет, – приказал патриций, указывая на корчащегося от боли монаха. – Ему нужно время, чтобы привыкнуть к своей святости. – Ухмыляясь, он повернулся к Бенедетте.

Та улыбнулась ему в ответ, чувствуя тянущую боль в низу живота. Девушку охватило чувство и омерзения, и похоти.

– Пойдем. – Контарини протянул ей изувеченную руку. – Я предпочитаю не смотреть на страдания, следующие за великими свершениями. От этого у меня портится настроение.

Словно благородная дама, Бенедетта взяла его под руку, и они, чинно шествуя, вышли из комнаты, где все еще витал запах жженой плоти. На пороге Бенедетта оглянулась и посмотрела на Цольфо. Точно бездомный пес, он с жалким видом поплелся за монахом по коридорам палаццо, повесив голову. «Да, мы и правда выбрали похожих господ», – подумала она.

Девушка посмотрела на свою ладонь на искалеченной руке патриция. Еще ни разу он не подал ей здоровую руку.

«Потому что мы ищем презрения и жаждем его», – повторяла она про себя, глядя, как Цольфо все дальше уходит по извилистому коридору особняка.

Патриций привел ее в спальню, в которой, как полагал, лишил ее невинности, и сел за свой письменный стол. На столе громоздились стопки бумаг. Контарини вытащил из ящика очки с круглыми стеклами в тонкой оправе и склонился над документами. В руке он сжимал перо, готовый в любой момент обмакнуть его в чернила.

Бенедетта сняла элегантное платье. Когда-то оно принадлежало сестре Контарини. Патриций передал девушке все наряды усопшей.

Открыв дверь рядом с альковом, Бенедетта переоделась в белую тунику, которая была на ней в тот первый раз. На белоснежной ткани отчетливо проступало багровое пятно, оставшееся от куриной крови. Из шкафчика она вынула желтую шапочку, которую Цольфо сорвал с головы Джудитты. Девушка скомкала шапочку в руке. Затем она подошла к качелям – патриций собственноручно подвесил их перед своим письменным столом. Сев на качели, Бенедетта старательно расправила складки туники так, чтобы хорошо было видно красное пятно, а впереди оставалось открытым ее лоно. Затем она начала раскачиваться.

Патриций сделал вид, что не обращает на нее внимания, но Бенедетта чувствовала, что все порывы его души, столь же искалеченной, как и тело, сейчас обращены только к ней. И она знала, что вскоре Контарини одарит ее своим взглядом. Вначале рассеянным, потом страстным. Раскачиваясь взад-вперед в жаркой комнате, Бенедетта мяла в ладони шапочку, словно срывая на ней свою злость.

Наконец патриций снял очки с носа и опустил перо на стол. Встав, он подошел к Бенедетте. Лицо Контарини раскраснелось.

Он взял Бенедетту стоя, пока она сидела на качелях. Кончая, мужчина поднял голову и с триумфом уставился на изображение своей сестры. Отстранившись, он грубо приказал Бенедетте снять тунику и надеть платье.

Затем патриций повалился на кровать, нисколько не заботясь о том, что его обмякший член вываливается из штанов.

Бенедетта переоделась в то же элегантное платье, в котором была до того, нацепила на шею ожерелье из крупных, как горох, жемчужин и легла рядом с Контарини – с изувеченной стороны.

В руках она по-прежнему сжимала желтую шапочку, но патриций этого не заметил.

Девушка дождалась, пока тело ее господина полностью расслабится.

– Я хочу попросить у тебя один подарок, милый, – сказала она.

Патриций и бровью не повел.

– Еще раз назовешь меня «милый», и я привяжу к твоей шее камень и брошу тебя в канал, – отрезал он.

Бенедетта почувствовала, как у нее сперло дыхание от страха. Она была уверена, что патриций не дрогнув выполнит свою угрозу.

– Сейчас я хочу спать, – заявил Контарини. – Когда я проснусь, можешь просить меня о чем хочешь. – Он сунул искалеченную руку Бенедетте в вырез и до боли сжал ее сосок. – И ты все получишь. – Убрав руку, он устало вздохнул.

Краем простыни Бенедетта осторожно отерла ему член и поправила штаны.

– Спасибо, – сонно пробормотал патриций.

Услышав, что дыхание Контарини стало мерным и глубоким, девушка оперлась на локоть и посмотрела на желтую шапочку. Она слышала, что в последнее время даже некоторые христианки – благородные дамы и дорогие куртизанки – поддались соблазну и начали носить желтые шляпки и шапочки разнообразных оттенков и моделей. Они купили эти шляпки, хотя закон запрещал евреям продавать что-то христианам.

Осматривая шапочку Джудитты, Бенедетта заметила на подкладке багровое пятно, похожее на кровь.

Девушка нежно погладила своего могущественного любовника по мерно поднимающейся и опускающейся впалой груди. Патриций спал крепко и глубоко.

– Мне нужны твои деньги, и я не могу ждать, милый, – прошептала она.

Развязав атласный кошель, висевший у Контарини на поясе, Бенедетта достала оттуда три золотых монеты. Затем она встала и взяла мешочек, в который сложила волосы Джудитты.

Наконец она вышла из палаццо и приказала слуге патриция отвести ее к дому Рейны-чародейки.

– У тебя есть все, о чем я просила? – осведомилась колдунья.

Бенедетта протянула ей мешочек с волосами и желтую шапочку.

– Там на подкладке пятно, – сказала она. – Похоже на кровь.

– Может, эта твоя девица – ведьма? – рассмеялась Рейна, открыла мешочек и достала волосы. – Но они влажные! – Она с отвращением поморщилась.

– Я на них плюнула, – объяснила Бенедетта.