– Votre nom, Madame. Вы ведь, конечно, помните, как вас зовут?

Она оставила вопрос без внимания; другого способа от них избавиться у нее не было.

– C’est inutile. Ничего вы от нее не добьетесь.

– А среди одежды у нее точно нет никакого удостоверения?

– Non, mon capitaine.

– Идите опять к Аталле и поищите еще. Мы знаем, что у нее были деньги и чемодан.

Время от времени раздавался надтреснутый звон малого церковного колокола. По комнате ходила монахиня, ее сестринские одеяния при этом громко шуршали.

– Кетрайн Морсби, – сказала сестра, произнося это имя медленно и совершенно неправильно. – C’est bien vous, n’est-ce pas? У вас забрали все, кроме паспорта; повезло еще, что хоть его-то нашли.

– Откройте глаза, мадам.

– Вот, выпейте. Вам понравится. Это лимонад. От него вам хуже не будет. – Чья-то рука коснулась ее лба.

– Нет! – вскрикнула она. – Нет!

– Пожалуйста, лежите тихо.

– Консул в Дакаре советует отослать ее обратно в Оран. Вот, ждем ответа из Алжира.

– Просыпайтесь, с добрым утром.

– Нет, нет, нет! – застонала она, кусая подушку. Ах, зачем, зачем она это допустила!

– Так долго кормить ее приходится только потому, что она отказывается открыть глаза.

Она-то понимала, что постоянными упоминаниями ее закрытых глаз они всего лишь пытаются заставить ее возразить: «Да нет, они у меня открыты!» На что ей скажут: «Что-что? Они у вас открыты, правда? Тогда – смотрите же!» И все: она окажется беззащитной перед жутким образом себя и навалится боль. А так перед ней на краткие моменты появляется отсвечивающее черным тело Амара – вот прямо здесь, рядом, освещенное лампой, по-прежнему горящей у двери, – а иногда она видит лишь бархатную тьму в комнате, но Амар при этом недвижим, а комната статична; время не проникает сюда извне, поэтому он и не меняет позы и всеобъемлющее молчание стоит целиком, не распадается на фрагменты.

– Все уладили. Консул согласился оплатить ей перелет «Трансафриканской». Завтра у нас кто? А, Демовю утром летит с Этьеном и Фуше.

– Но надо ведь, чтобы кто-то ее сопровождал.

Повисло многозначительное молчание.

– Да вы не думайте, она будет сидеть тихо.

– Heureusement je comprends français, – вдруг услышала она свой собственный голос. И продолжила, все так же по-французски: – Спасибо, что так подробно все мне объяснили.

Услышать эту длинную речь в собственном исполнении было так дико и странно, что она даже рассмеялась. И подавлять этот свой смех не видела причин: ведь хорошо же! Что-то непреодолимо дергалось и щекоталось у нее внутри; от этого из нее рвался хохот, тело сгибалось пополам. Довольно долго ее не могли успокоить: сама мысль о том, зачем ей вдруг пытаются мешать, когда это так приятно и вдобавок само получается, казалась ей еще смешней дурацкой и потешной длинной речи.

Когда приступ смеха кончился и на нее напала расслабленность и сонливость, монахиня-медсестра сказала:

– Завтра вы отправитесь в путешествие. Надеюсь, вы не станете осложнять мне жизнь необходимостью одевать вас. Я знаю, вы вполне способны делать это самостоятельно.

Она не ответила, потому что не верила ни в какие путешествия. Она собиралась и дальше лежать в той комнате рядом с Амаром.

Сестра заставила ее сесть и через голову надела на нее какое-то колом стоящее платье, от которого пахло хозяйственным мылом. И то и дело пыталась с ней заговаривать:

– Взгляните на эти туфли. Как вы думаете, они вам впору?

Или:

– Как вам ваше новое платье? Расцветка нравится?

Кит не отвечала. Тут какой-то мужчина схватил ее за плечо и принялся трясти.

– Ну я прошу вас, мадам, сделайте одолжение, откройте глаза! – требовал он.

– Vous lui faites mal, – сказала сестра.

Потом она в сопровождении каких-то людей медленно шла по гулкому коридору. Брякнул слабенький церковный колокол, и сразу где-то неподалеку пропел петух. Ей в щеку дул прохладный ветерок. Потом ударил в нос запах бензина. Мужские голоса; в безбрежности утреннего простора они даже как-то терялись. Когда ее усадили в машину, сердце быстро забилось. Кто-то крепко держал ее под локоть, ни на секунду не отпуская. В открытые окна задувал ветер, отчего в машину набился горьковатый душок древесного дыма. Машину трясло, мужчины разговаривали без умолку, но она их не слушала. Когда машина остановилась, в короткий промежуток тишины проник собачий лай. Потом ее из машины вывели, хлопнула дверца – одна, вторая, – и ее повели по хрусткой кремнистой дорожке. Ногам было больно: туфли оказались все-таки малы. Иногда она тихонько бормотала себе под нос: «Нет, нет, нет…» Зачем эта рука так крепко держит ее за локоть? А бензином-то здесь как воняет!

– Asseyez-vous.

Она села; чья-то рука продолжала ее держать.

Она чувствовала, что с каждой минутой боль все ближе. Еще, конечно, много минут пройдет, прежде чем боль действительно нахлынет, но от этого не легче. Приближение может быть долгим, может быть быстрым, но конец все равно один. Вдруг она напряглась, попробовала вырваться, освободиться.

– Raoul! Ici! – крикнул мужчина рядом.

Кто-то схватил ее за другую руку. Но она все равно боролась, выкручивалась, при этом сползла между ними почти до земли. Всю спину оцарапала о железную полосу, скреплявшую ящик, на котором они сидели.

– Elle est costaude, cette grace!

Она сдалась, опять была поднята и посажена на ящик. И так и осталась сидеть с запрокинутой назад головой. Внезапно раздавшийся сзади рев авиационного двигателя разнес вдребезги стены убежища, в котором она таилась. Перед ее глазами оказалось яростно-синее небо и ничего больше. В течение бесконечно долгого мгновенья она в него вглядывалась. Как и тот необоримый звук, что заставил ее открыть глаза, вид неба выбил из ее сознания все, что там было, просто парализовал ее. Кто-то когда-то сказал ей, что небеса прячут за собою ночь, защищая нас своим покровом от ужаса, который царит над ними. Не мигая, она уставилась в эту твердую пустоту, гипнотизируя ее, удерживая от распада и даже забыв ненадолго про боль, которая – вот, она уже это чувствует – зашевелилась в ней, зацарапалась. В любой момент может произойти разрыв, края раздернутся в стороны, и за дырой окажется гигантская пасть.

– Allez! En marche!

Ее опять поставили на ноги, повернули и повели к подрагивающему старому «юнкерсу». Уже в кабине, усаженную на место второго пилота, чьи-то крепкие руки пристегнули ее к креслу, сдавив ремнями грудь и руки. Процесс пристегивания длился долго; она лишь отстраненно наблюдала.

Самолет летел медленно. Вечером приземлились в Тессалите, ночь провели в каком-то домике рядом с летным полем. От еды она отказалась.

На следующий день прилетели в Адрар, но уже ближе к закату: очень мешал встречный ветер. Приземлились. К этому времени она стала послушной, ела все, что предложат, но давать ей свободу опасались, руки ей не развязывали. В гостинице ухаживать за ней пришлось жене хозяина, которая была этим крайне недовольна: за время перелета Кит успела сходить под себя.

На третий день вылетели на рассвете и к закату были на средиземноморском побережье.