Внизу расстилается ослепительное море, блистает и искрится в серебряном свете утра. Она лежит на узком, длинном выступе скалы лицом вниз, свесив голову и глядя, как медленные волны набегают откуда-то издалека – оттуда, где горизонт, выгибаясь вверх, обнимает собою небо. Ее ногти скребут по камню; она уверена, что упадет, если не будет цепляться, напрягая каждый мускул. Но долго ли она сможет так продержаться, вися между небом и морем? Выступ скалы становится все уже и уже; вот он врезается ей в грудь, мешает дышать. Или это она сама мало-помалу продвигается вперед – раз за разом смещает, чуть приподнявшись на локтях, свое тело на крохотную долю дюйма ближе к краю? Она уже свесилась настолько, что видит внизу с обеих сторон отвесные утесы, расколотые трещинами на отдельные высокие призмы, между которыми выросли толстые серые кактусы. А прямо под ней о стену из сплошного камня беззвучно разбиваются волны. Сырость воздуха еще несет в себе остаток ночи, но скоро она развеется, сохранившись разве что где-нибудь под поверхностью воды. На данный момент ее равновесие совершенно: вся жесткая, как доска, она лежит, балансируя на краю. А взглядом держится за дальнюю волну. Когда эта волна ударится о скалы, ее голова перевесит и баланс будет нарушен. Но волна почему-то не движется.

«Проснись! Проснись!» – пытается выкрикнуть Кит.

И разжимает руки.

Ее глаза, оказывается, открыты. Занимается рассвет. От скалы, прислонившись к которой она сидела, стало больно спине. Она вздохнула и немного изменила позу. Здесь, среди скал, вдали от города, да еще и в столь несусветное время суток, очень тихо. Она посмотрела в небо и увидела пространство, обретающее свет и ясность. Первые робкие звуки, донесшиеся из этого пространства, были, казалось, не более чем вариациями на тему изначально присущей ему тишины. Ближние валуны и отроги скал, как и дальние городские стены, медленно проявляясь, выходили из царства невидимого, но все, что ниже, еще пребывало в виде эманации глубин и теней. И чистейшее небо, и кусты, вдруг возникшие рядом, и россыпи гальки у ног – все это будто вытащили из колодца абсолютной ночи. И словно оттуда же в центр ее сознания плеснуло странной апатией, смутными мыслями, что бродят где-то в глубине и совсем не подчиняются ее воле, поскольку сами есть не что иное, как ускользающие обрывки ее же внутренней сути, маячащие на фоне еще не остывшего сонного небытия – того сна, что готов вернуться и вновь заключить ее в свои объятия. Ан нет: она продолжает бодрствовать, нарождающийся новый свет вливается в ее глаза, хотя соответствующей ему живости в ней нет: нет ощущения связи с местом и временем, не возникает чувства личной сопричастности, присутствия в себе личности как таковой.

Проголодавшись, она встала, подняла чемодан и двинулась вдоль скал по едва намеченной тропке, протоптанной, может быть, козами и шедшей параллельно городской стене. Взошло солнце; она почувствовала его тепло на затылке и шее. Накинула на голову платок. Вдалеке слышались шумы города: лязги, выкрики, лай собак… Через какое-то время она прошла под плоской аркой ворот и снова оказалась в городе. Никто ее не замечал. Рынок был полон черных женщин в белых одеждах. Она подошла к одной из женщин, взяла у нее из руки банку пахты и выпила. Женщина стояла, ждала, когда покупательница расплатится. Нахмурившись, Кит нагнулась к чемоданчику, открыла. Вокруг столпились еще несколько женщин, некоторые с детьми, угнездившимися на спинах; все стоят, смотрят. Она вытянула из пачки тысячефранковую банкноту, протянула. Но женщина лишь уставилась на незнакомую бумажку и развела руками, отказываясь взять. Кит продолжала совать ей деньги. Когда владелица товара поняла, что других денег ей не предложат, она подняла крик, призывая полицию. Смеющиеся женщины с готовностью подступили, кто-то из них схватил предложенную купюру, стали рассматривать, но в конце концов отдали обратно Кит. Их язык звучал певуче и незнакомо. Гарцуя, мимо процокал копытами белый конь, верхом на котором сидел высокий негр в форме цвета хаки, его лицо было испещрено шрамами, как покрытая резьбой деревянная маска. Кит вырвалась от женщин и простерла к нему руки, ожидая, что он поднимет ее к себе в седло, но он лишь искоса на нее посмотрел и проехал мимо. К группе зевак присоединились несколько мужчин, они стояли от женщин обособленно, ухмылялись. Один из них, увидев в ее руке деньги, подошел ближе и принялся рассматривать ее и ее чемодан с нарастающим интересом. Подобно всем другим, он был высок, строен и очень черен; через плечо у него был перекинут потрепанный бурнус, но, помимо этого, его костюм включал в себя пару грязных белых брюк европейского покроя, что отличало его от других, одетых в туземное исподнее. Подойдя к ней, он тронул ее за локоть и что-то сказал по-арабски; что именно, она не поняла. Потом говорит:

– Toi parles français?

Она не шевельнулась: просто не знала, что делать.

– Oui, – в конце концов все же вымолвила она.

– Toi pas Arabe, – определил он, осмотрев ее.

Повернувшись к толпе, он объявил, что дама француженка. Все на несколько шагов отступили, оставив его и Кит в центре круга. После этого женщина снова стала требовать денег. Кит, с зажатой в руке тысячефранковой купюрой, по-прежнему стояла неподвижно.

Мужчина вынул из кармана несколько монет и бросил их рассерженной владелице товара, та пересчитала их и медленно отошла. Другие расходиться не спешили: вид француженки, одетой как арабка, их заинтриговал. Мужчине это не понравилось, он стал их с негодованием расталкивать – дескать, у вас что, своих дел нет? Он взял Кит за руку и мягко потянул.

– Здесь нехорошо, – сказал он. – Пойдем-ка.

Взяв у нее чемодан, повел через рынок – мимо куч овощей и соли, мимо шумливых покупателей и торговцев.

Когда они миновали колодец, где женщины набирали воду в кувшины, она попыталась от него сбежать. Через минуту жизнь станет полной боли. Слова уже возвращаются, а из-под словесной обертки того и гляди полезут мысли. Жаркое солнце высушит их; их надо бы держать внутри, в темноте.

– Non! – вскричала она, вырывая у него свою руку.

– Мадам, – проговорил мужчина укоризненно. – Пойдемте, сядем.

Опять она позволила ему куда-то тащить себя сквозь толпу. Пройдя весь рынок, они вошли под аркаду, в тени которой скрывалась дверь. В коридоре было прохладно. В конце его, подбоченясь, стояла толстая женщина в клетчатом платье. Не успели они толком войти, как она визгливо закричала:

– Амар! Ты кого сюда тащишь? Это что еще за saloperie? Сколько раз тебе говорить: я запрещаю водить в мою гостиницу местных женщин! Ты что, пьян? Allez! Fous-moi le camp! – И она с грозным видом двинулась к ним.

На мгновение растерявшись, мужчина потерял контроль над подопечной. Кит машинально развернулась и пошла к двери, но он кинулся за ней и снова схватил ее за локоть. Она попыталась вырваться.

– Она понимает по-французски? – удивилась женщина. – Ну что ж, тем лучше. – Тут она увидела чемодан. – А это что? – спросила она.

– Да вещи же! Ее. Она француженка, – объяснил Амар с обидой в голосе.

– Pas possible, – усомнилась женщина. Подошла ближе и окинула Кит внимательным взглядом. В конце концов снизошла: – Ah, pardon, madame. Но в этой одежде вы… – Окончание фразы повисло в воздухе, но потом в голосе хозяйки снова зазвучало подозрение: – У меня, знаете ли, приличная гостиница! – Какое-то время она колебалась, затем, пожав плечами, неохотно разрешила: – Enfin, entrez si vous voulez. – И отступила в сторону, давая дорогу Кит.

Кит, однако, все это время яростно пыталась высвободиться. Мужчина не отпускал.

– Non, non, non! Je ne veux pas! – истерически кричала она, царапая его руку. А потом обвила свободной рукой его шею и, всхлипывая, положила голову ему на плечо.

Хозяйка в изумлении на нее уставилась, потом перевела взгляд на Амара. Ее лицо потемнело.

– О нет, забери-ка ты ее отсюда! – снова нахмурившись, сказала она. – И отведи в тот бордель, откуда взял. Et ne viens plus m’emmerder avec tes sales putains! Va! Salaud!

Снаружи солнце, казалось, стало еще свирепее. Мимо потянулись глинобитные стены и лоснящиеся черные лица. Воистину, нет предела скучному однообразию этого мира.

– Я устала, – сказала она Амару.

И вот они уже сидят рядом на длинном диване в унылой комнатенке. Подходит негр в феске, вручает каждому по стакану кофе.

– Я хочу, чтобы все это кончилось, – очень серьезно сказала она им обоим.

– Oui, madame, – сказал Амар и похлопал ее по плечу.

Она допила свой кофе и легла у стенки, глядя на мужчин из-под полуприкрытых век. Они о чем-то говорили, говорили – бесконечно. О чем, ей было не интересно. Когда Амар встал и вместе с другим негром куда-то вышел, она подождала, пока их голоса стихнут, и тогда тоже вскочила и выбежала через другую дверь. За дверью оказалась лесенка наверх. На крыше стояла такая жара, что у нее перехватило дух. И мухи, мухи вокруг нее повсюду, их жужжание почти заглушало неясный гомон, доносившийся с рынка. Она села. Еще минута, и она начнет плавиться. Она закрыла глаза, и мухи быстро-быстро заползали по ее лицу, садясь, взлетая и опять садясь с неистовой настырностью. Она открыла глаза и увидела большой город, окружающий ее со всех сторон. И каскады слепящего, искрящегося, чуть ли не скворчащего света, падающего на крыши, крыши, крыши… бесконечные террасы крыш.

Мало-помалу ее глаза привыкли к этой ужасной яркости. Она стала различать предметы, лежащие на глиняном полу поблизости: какие-то тряпки; высохший трупик странной серой ящерицы; выцветшие, раздавленные спичечные коробки и комочки белых куриных перьев, склеенных вместе запекшейся темной кровью. Она куда-то должна была идти; вроде бы кто-то ждет ее. Как сообщить этим людям, что она опаздывает? Потому что насчет этого сомнений быть не может: она, конечно же, явится гораздо позже оговоренного срока. Тут она вспомнила, что не отправила телеграмму. Но в этот момент из маленькой дверцы вышел Амар и направился к ней. Она с усилием встала на ноги.

– Подождите здесь, – сказала она, протиснулась мимо него и юркнула в помещение, потому что на солнцепеке чувствовала себя совершенно больной.

Мужчина посмотрел на бланк, потом опять на нее.

– Куда вы хотите это послать? – повторил он.

Она недоуменно затрясла головой. Он подал ей бланк, на котором она увидела слова, написанные ее рукой: «НЕ ЗНАЮ КАК ВЕРНУТЬСЯ». Мужчина на нее смотрел во все глаза.

– Это неправильно! – вскричала она по-французски. – Мне надо кое-что добавить.

Но мужчина по-прежнему не сводит с нее глаз – нет, он не сердится, но словно чего-то ждет. У него маленькие усики и голубые глаза.

– Le destinataire, s’il vous plait, – снова сказал он.

Она опять пихнула лист бумаги ему, потому что слова, которые следовало добавить, никак не шли ей в голову, а телеграмму хотелось послать немедленно. Но она ясно видела, что отправлять ее он не собирается. Вытянув руку, она дотронулась до его лица, коротко потрепала по щечке.

– Je vous en prie, monsieur, – умоляюще проговорила она.

Их разделял прилавок; мужчина отступил, теперь ей стало до него не дотянуться. Тогда она выбежала на улицу, где стоял чернокожий Амар.

– Быстрее! – крикнула она, не останавливаясь.

Он побежал следом, во весь голос к ней взывая. Куда бы она ни бежала, он был рядом, пытался остановить.

– Мадам, мадам! – повторял он.

Он не понимал, в чем она видит опасность, а она не могла заставить себя остановиться и что-либо объяснить. Какое там! На это нет времени! Теперь, когда она себя обнаружила, войдя в контакт с противной стороной, на счету каждая минута. Они не пожалеют усилий, чтобы выследить и разыскать ее, они взломают стену, которую она выстроила, заставят ее обратить взгляд на то, что у нее там схоронено. По выражению лица голубоглазого мужчины она поняла, что запустила механизм, который ее уничтожит. И останавливать его уже поздно.

– Vite! Vite! – задыхаясь, призывала она Амара, который, весь в поту, бежал рядом, тщетно пытаясь протестовать.

Теперь они были на открытом месте у дороги, которая вела к реке. Вдоль дороги там и сям сидели на корточках почти голые нищие, каждый из которых при их приближении принимался бормотать свою собственную священную формулу просьбы. Больше никого в обозримой близости не было.

Негр в конце концов с ней поравнялся, взял ее за плечо, но она удвоила прыть. Вскоре, однако, ее бег замедлился, и тогда он крепко схватил ее и заставил остановиться. Опустившись на колени, она вытерла тыльной стороной ладони мокрое лицо. В ее глазах все еще стыл ужас. Он присел с нею рядом прямо в пыль и неловкими похлопываниями по руке попытался утешить.

– Вы куда так мчитесь? – отдышавшись, спросил он. – Что случилось?

Она молчала. Дул жаркий ветер. Вдали у реки по дороге шел человек с упряжкой из двух волов. Амар тем временем говорил ей:

– Послушайте, это был мсье Жофруа. Он хороший человек. Вам ни к чему его бояться. Он уже пять лет работает у нас на телеграфе.

Звучание последнего слова произвело на нее такое действие, будто в нее ткнули иголкой. Она даже дернулась.

– Нет, не буду! Нет, нет, нет! – зарыдала она.

– Да, кроме того. Вы знаете, – продолжал Амар, – те деньги, которыми вы хотели с ним расплатиться, здесь не годятся. Это алжирские деньги. Даже в Тессалите уже нужны АОФ-франки. А алжирские деньги – это контрабанда.

– Контрабанда? – повторила она слово, которое для нее не значило ровно ничего.

– Они тут défendu, – пояснил он с усмешкой и попытался помочь ей встать на ноги.

Когда это не удалось, он немного подождал, заставил ее накрыть голову платком и сам прилег, завернувшись в бурнус. Солнце жгло, с чернокожего мужчины пот тоже лил градом. Ветер усилился. По плоской черной земле несло песок, как по морским волнам, бывает, ветер гоняет пену.

Вдруг она сказала:

– А давайте пойдем к вам домой. Там меня не найдут.

Но в этом он ей отказал, пояснив, что там нет места, у него большая семья. Лучше он отведет ее в тот дом, где они уже пили кофе чуть раньше.

– Но это же кафе! – возразила она.

– У Аталлы много комнат. Вы можете ему заплатить. Даже этими вашими алжирскими деньгами. Он их поменяет. А еще у вас деньги есть?

– Да, есть. В чемодане. – Она огляделась. И безучастно спросила: – А где он?

– Вы оставили его у Аталлы. Он его вам отдаст. – Негр осклабился и сплюнул. – Ну что? Немножко пройдемся?

Аталла был у себя в кафе. В углу, занятые беседой, сидели несколько торговцев с севера, все в тюрбанах. Амар и Аталла постояли немного в дверях, поговорили. Потом провели ее в жилую часть дома позади кафе. В комнатах было темно и очень прохладно, особенно в последней; там Аталла поставил на пол ее чемоданчик и указал в угол, где прямо на полу было расстелено одеяло – мол, можете ложиться. Как только он вышел (в дверном проеме еще колыхался полог), она повернулась к Амару и притянула его лицо к своему.

– Ты должен спасти меня, – проговорила она между поцелуями.

– Да, – торжественно пообещал он.

Своим присутствием он ее успокаивал примерно так же, как Белькассим волновал.

Аталла не поднимал полог до вечера, а когда поднял, при свете лампы оказалось, что оба лежат на одеяле и спят. Он поставил лампу у дверного косяка и вышел.

Через какое-то время она проснулась. В комнате было тихо и жарко. Она села и окинула взглядом лежащее рядом долговязое черное тело, недвижимое и блестящее, как изваяние. Она положила ладони ему на грудь; сердце билось медленно и мощно. Тело шевельнулось, задвигало руками и ногами. Открыло глаза, губы тронула улыбка.

– У меня большое сердце, – сказал он, накрыл ее ладони своими и задержал их на своей груди.

– Да, – рассеянно сказала она.

– Когда я в порядке, мне кажется, что я лучший мужчина на свете. Когда болею, я ненавижу себя. Я говорю: не-ет, Амар, никуда ты, брат, не годишься. Не мужик ты, а дерьма кусок. – Он усмехнулся.

За стенкой что-то с грохотом упало. Он почувствовал, как она вся съежилась.

– Почему ты так всего боишься? – сказал он. – А я знаю почему. Потому что ты богатая. Потому что у тебя денег полный баул. Богатые всегда боятся.

– Я не богатая, – сказала она. Помолчала. – Это из-за головы. Голова болит. – Высвободив руку, она перенесла ее с его груди себе на лоб.

Взглянув на нее, он снова усмехнулся.

– А думаешь, потому что много. Ça c’est mauvais. Голова – она вроде неба. Внутри себя вращает там чего-то, крутит, крутит… Только очень медленно. А когда думаешь, заставляешь ее крутить быстрее. Вот она и болит.

– Я люблю тебя, – сказала она и провела кончиком пальца по его губам. Но уже понимала, что на самом деле ей до него не достучаться.

– Moi aussi, – ответил он, легонько куснув ее за палец.

Она всплакнула, несколько слезинок капнуло на него; он наблюдал за ней с любопытством, время от времени качая головой.

– Нет-нет, – сказал он. – Поплачь немножко, но не слишком долго. Когда немножко, это хорошо. Когда слишком долго – плохо. Никогда нельзя думать о том, что кончилось. – (Эти слова ее успокоили, хотя она не могла вспомнить, что же именно кончилось.) – Женщины всегда думают о том, что кончилось, вместо того чтобы думать о том, что начинается. У нас здесь говорят, что жизнь – это высокая скала и, когда на нее лезешь, нельзя оглядываться. Иначе может закружиться голова.

Его мягкий голос что-то говорил, говорил, и в конце концов она снова легла. Она по-прежнему была убеждена, что это конец, что скоро ее найдут. Ее поставят перед высоким зеркалом и скажут: «Смотри!» Ей придется смотреть, и это будет конец. Тьма сновидений развеется, свет ужаса сделается постоянным; на нее направят безжалостный луч; боль станет непереносимой и нескончаемой. Дрожа, она прижалась к нему. Придвинувшись всем телом ей навстречу, он ее крепко обнял.

Когда она снова открыла глаза, в комнате стояла непроглядная тьма.

– Никто не должен отказывать человеку в деньгах на оплату света! – сказал Амар. Зажег спичку и поднял ее высоко верх.

– Что ж, ты теперь богат, – сказал Аталла, одну за другой пересчитывая тысячефранковые купюры.