25
Костюм
Перестав спать, Лейни, некурящий и непьющий, завел привычку залпом глотать патентованное средство от похмелья в крохотных пузырьках коричневого стекла – старинное, но все еще популярное японское снадобье, спиртовой раствор кофеина с аспирином, разбавленный жидким никотином. Он откуда-то знает (откуда-то он теперь знает все, что ему нужно знать), что именно этот препарат, наряду с периодическим приемом гипнотически голубого сиропа от кашля, удержит его на плаву.
Сердце – как молот, глаза – нараспашку входящим данным, руки – ледяные; он решительно движется вперед.
Он больше не выползает из своего картонного ящика, полагаясь в равной степени на Ямадзаки (тот приносит лекарства, от которых Лейни отказывается) и на одного из соседей по картонному городу, холеного безумца – очевидно, знакомый старого сборщика трансформеров, хозяина помещения, которое Лейни у него то ли снял, то ли еще как ангажировал.
Лейни не помнит, когда рядом впервые возникло ходячее сумасшествие, которое он зовет Костюмом, но это и не важно.
Костюм, очевидно, бывший служащий. Костюм носит костюм – один и тот же костюм – всегда и везде. Костюм черный, некогда это был и вправду очень хороший костюм, и если судить по его состоянию, очевидно, у Костюма – в какой бы картонке он ни окопался – есть утюг, иголка и нитка, а также умение всем этим пользоваться. Нельзя, например, и предположить, чтобы пуговицы на этом костюме были пришиты вкривь и вкось или чтобы белая рубашка Костюма, блестя в галогеновом свете картонного жилища у мастера трансформеров, не сияла белизной.
Но не менее очевидно и то, что Костюм знавал лучшие времена, впрочем, это можно с уверенностью сказать обо всех здешних обитателях. Так, белая рубашка Костюма бела оттого, что Костюм ее ежедневно красит – вероятно, предполагает Лейни (хотя информация эта ему не нужна), забеливателем, предназначенным для подновления спортивной обуви. Тяжелая черная оправа очков Костюма скреплена подозрительно ровными дугами черной изоленты, нарезанной узенькими и одинаковыми, как на заказ, полосками с помощью позаимствованных у старика ножа «экзакто» и миниатюрного стального уголка, – и только потом приклеенной точно и аккуратно.
Костюм настолько опрятен, правилен, насколько это в человеческих силах. Но Костюм очень давно не мылся – несколько месяцев, а может, и несколько лет. Каждый квадратный дюйм его видимой плоти, конечно, начищен и безупречно чист, но Костюм источает не вполне описуемый запах самого отчаяния и безумия. Он всегда и везде носит с собой три идентичных, запаянных в пластик экземпляра книги о себе самом. Лейни, не разбирающий японских иероглифов, заметил, что на всех трех экземплярах красуется одна и та же фотография самого Костюма, расплывшегося в улыбке, вне всяких сомнений, Костюма лучших времен, почему-то сжимающего в руке хоккейную клюшку. И Лейни знает (не зная, откуда он это знает), что книга – одна из тех самодовольных, неприятных духоподъемных автобиографий, сочиняемых наемными писателями для некоторых чиновников. Но в остальном история Костюма покрыта для Лейни туманом неизвестности, и весьма вероятно, что и для самого Костюма тоже.
Лейни думает о другом, но порой ему приходит в голову, что если он посылает в аптеку Костюма как своего более презентабельного представителя, тогда он, Лейни, действительно в плохой форме.
Так оно, конечно, и есть, но по сравнению со всемирным потоком данных, которые, не иссякая и вольно, как воды Нила, текут сквозь него, заполняя весь его внутренний мир, все это кажется сущим пустяком.
Теперь Лейни знает о существовании талантов, для которых нет имени. О режимах восприятия, которых, возможно, никогда раньше не было и в помине.
Например, в нем развилось непосредственно пространственное ощущение чего-то очень близкого к тотальности всей инфосферы.
Он чувствует ее как некую единую неописуемую форму, как нечто набранное шрифтом Брайля для него лично, на фоне декорации невесть чего, и эта форма причиняет ему боль – ту боль, которую, как было сказано поэтом, мир причиняет Богу. Внутри этой формы он нащупывает узлы потенциальности, они нанизаны на линии, являющиеся историями случившегося, которое становится еще-не-случившимся. Он очень близок, как ему кажется, к видению, в котором прошлое и будущее сливаются воедино; его настоящее, когда он вынужден в него вернуться, представляется все более произвольным, а конкретное расположение этого настоящего на временной линии, которая является Колином Лейни, стало теперь скорее условностью, нежели чем-то абсолютным.
Всю свою жизнь Лейни слышал треп о смерти истории, но, оказавшись лицом к лицу с буквальной формой всех человеческих знаний, всей человеческой памяти, он начинает понимать, что говорить о смерти истории бессмысленно.
Никакой истории нет. Есть только эта форма, состоящая, в свою очередь, из меньших форм, и так далее – головокружительным фрактальным каскадом до бесконечно высокой степени разрешения.
Но есть еще воля. «Будущее» – всегда во множественном числе.
И поэтому он решает больше не спать, и посылает Костюма купить побольше микстуры «Восстановитель», и вдруг замечает, – когда Костюм выползает наружу из-под занавешивающего вход одеяла дынного оттенка, – что лодыжки бедняги обмазаны чем-то чертовски напоминающим асфальт, вместо носков.
