26
«Сбойный сектор»
Шеветта купила два сэндвича с курицей прямо с тележки на верхнем уровне и пошла назад искать Тессу.
Ветер переменился, потом затих, а заодно с ним спал и предштормовой напряг – это странно окрыляющее состояние.
Шторм на мосту всегда был делом серьезным; даже в обычный ветреный день кто-нибудь мог упасть и расшибиться. А если ветер крепчал, мост содрогался, словно корабль, зацепившийся якорем за дно бухты, но стремящийся в море. Сам мост стоял прочно, что бы ни стряслось (хотя Шеветта полагала, что во время того землетрясения он все же сдвинулся, отчего больше и не использовался по назначению), но все, что на нем потом наросло, было очень даже подвижно и, если не повезет, могло-таки сдвинуться, порою с катастрофическими последствиями. Вот почему все так спешили, когда поднимался ветер, – спешили проверить стяжки авиакабелей, кое-как сколоченных пихтовых досок сечением два на четыре дюйма каждая…
Скиннер научил ее всем этим штучкам между делом, хотя по-своему уроки он давать умел. Один из этих уроков касался того, каково было находиться здесь в ту самую ночь, когда мост впервые захватили бездомные. Что это было за чувство – карабкаться через ограду, установленную после того, как землетрясение повредило опоры и движение транспорта остановили.
Это было не так уж давно, если мерить время годами, но целую жизнь назад с точки зрения самой концепции места. Скиннер показывал ей картинки, как выглядел мост прежде, но она, хоть убей, до сих пор не может представить себе, что раньше люди здесь не жили. Еще он показывал ей рисунки, изображавшие старые мосты, мосты с магазинами и домами, что казалось ей логичным: раз есть мост, как можно на нем не жить?
Ей здесь нравится, она готова это признать, но в то же время что-то в ней будто наблюдает со стороны и не участвует, словно она сама снимает документалку вроде той, что хотела снять Тесса, некую внутреннюю версию всех видеопроектов, которые Карсон делал для канала «Реальность». Как будто она вернулась и не вернулась. Как будто стала иной, пока ее тут не было, и за время отсутствия не заметила в себе перемены, а сейчас наблюдает сама за собой.
Вот и Тесса нашлась – сидит на корточках перед узким торцом какой-то лавки, слова «Сбойный сектор» разбрызганы аэрозольным баллончиком по фанерному фасаду, который выглядит так, будто его покрасили серебрянкой с помощью метлы.
На коленях у Тессы лежала «Маленькая Игрушка Бога», часть воздуха выпущена, а сама Тесса возилась с креплением камеры.
– Балласт, – заявила Тесса, подняв глаза, – всегда уходит первым.
– Держи, – сказала Шеветта, протянув ей сэндвич, – пока еще теплый.
Тесса зажала воздушный майларовый шарик коленями и взяла промасленный бумажный пакет.
– Придумала, где собираешься спать? – спросила Шеветта, разворачивая свой сэндвич.
– В фургоне, – сказала Тесса с набитым ртом. – Там все есть, в смысле пена, спальные мешки.
– Только не там, где он стоит, – сказала Шеветта, – там место такое, довольно людоедское.
– Ну и где тогда?
– Если у него еще остались колеса… Есть место, рядом с одним пирсом, в самом начале Фолсом-стрит; люди паркуют там тачки и там же спят. Копы знают об этом, но смотрят сквозь пальцы; им же легче, раз все паркуются в одном месте, выходит вроде как кемпинг. Но куда приткнуться иногда не вдруг найдешь.
– Это хорошо, – сказала наевшаяся Тесса и тыльной стороной ладони вытерла жирные губы.
– Цыплята с моста. Их разводят у Оклендского конца, кормят объедками и всякой дрянью.
Шеветта откусила сэндвич – белая квадратная булочка, присыпанная мучной пылью, – и стала жевать, уставившись от нечего делать в окошко «Сбойного сектора».
Квадратные плоские бирки из пластика разных цветов и размеров сперва озадачили ее, но потом она поняла: это были диски для данных, древние магнитные носители информации. А вон те здоровенные круглые блины черного пластика – аналоговые аудиомедиа, механическая система. Ставишь иголку на спиральную борозду и крутишь эту хреновину. Откусив еще кусочек, она отошла от Тессы, чтобы получше все рассмотреть. В окошке виднелись мотки тонкой стальной проволоки, погрызенные розовые цилиндры из воска с выцветшими бумажными ярлыками, желтоватые прозрачные пластиковые катушки четвертьдюймовой коричневой пленки…
Разглядывая этот склад, она увидела в глубине шеренги старинных процессоров, большинство в корпусах из этого грязно-бежевого пластика. Почему вот люди в первые двадцать лет компьютерной эры абсолютно все делали этого мерзкого цвета? Все цифровые устройства, изготовленные в том веке, были почти на сто процентов такого же убогого сиротского цвета беж – если, конечно, дизайнеры не стремились к какой-нибудь особенной крутизне, и тогда, пущего драматизма ради, неизменно красили все черным. Но в основном эту старую рухлядь штамповали по одному шаблону – безымянных, неприметных оттенков светло-коричневого.
– Все, теперь этой штуке каюк, – печально вздохнула Тесса, которая, прикончив свой сэндвич, снова взялась ковырять отверткой с микрожалом в «Маленькой Игрушке Бога». Отчаявшись, она сунула отвертку Шеветте. – Верни это ему, ладно?
– Кому?
– Сумоисту из лавки.
Шеветта взяла инструмент и вошла в «Сбойный сектор».
За прилавком стоял молодой китаец, весивший, судя по виду, фунтов двести, а то и больше. Голова, как обычно у борцов сумо, недавно обритая, с петушиным хвостом на макушке, маленькая бородка под нижней губой. На нем была хлопковая рубашка с короткими рукавами, в больших тропических цветах, а мочку левого уха пронзал конический шип голубого люцита. Парень стоял за прилавком возле стены, обклеенной рваными постерами с рекламой доисторических игровых приставок.
– Это ведь ваша отвертка?
– Она справилась? – Он даже не шелохнулся, чтобы взять инструмент.
– По-моему, нет, – сказала Шеветта, – но думаю, поняла, в чем проблема.
Послышалось тихое быстрое щелканье. Она посмотрела вниз и увидела робота шести дюймов ростом, стремительно семенящего через прилавок на длинных мультяшных ножках. Он был похож на рыцаря в доспехах: глянцево-белые щитки-сегменты поверх сверкающего каркаса из стали. Она уже видела таких роботов: это были дистанционные периферийные устройства, контролируемые программой, которая заняла бы почти весь объем памяти стандартного ноутбука. Робот остановился, сложил кисти ручек вместе, виртуозно исполнил миниатюрный поклон, выпрямился и протянул свои крохотные кистевые зажимы к отвертке. Шеветта позволила ему взять отвертку и напугалась от резкого рывка его маленьких рук. Он встал по стойке смирно, пристроив инструмент на плечо, словно крохотную винтовку, и отдал Шеветте честь.
Сумоист, видимо, ожидал реакции, но Шеветта никак не отреагировала. Она ткнула пальцем в бежевое «железо».
– Отчего вся эта старая рухлядь всегда одного цвета?
На лбу сумоиста пролегла складка.
– Есть две теории. Первая сводится к тому, что это должно было помочь офисным работникам привыкнуть к новаторским технологиям, которые могли в конечном итоге привести к радикальной модернизации офиса или его упразднению. Поэтому производители и выбрали оптимальный цвет – он напоминал окраску дешевых кондомов. – Парень ухмыльнулся.
– Да ну? А вторая теория?
– Люди, которые занимались дизайном этого барахла, подсознательно пришли в ужас от собственного продукта и, чтобы не испугаться до смерти, постарались придать ему максимально невзрачный вид. В буквальном смысле «ванильное мороженое без наполнителя». Следите за ходом мысли?
Шеветта поднесла кончик пальца к роботу; тот совершил обходной маневр и отступил, чтобы избежать прикосновения.
– Кому же нужна эта старая рухлядь? Коллекционерам?
– Разве не понятно?
– Кому тогда?
– Программистам.
– Не понимаю, – сказала Шеветта.
– Начнем вот с чего, – сказал он, протянув руку, чтобы кроха-кибер вложил в нее отвертку. – Когда это старье было новьем, когда эти бедняги писали программы на миллионы строк, по умолчанию предполагалось, что через двадцать лет весь их софт сменит некая улучшенная, продвинутая версия. – Он махнул отверткой в сторону процессоров на полках. – Но производителей ждал сюрприз: они обнаружили, что никто особо не рвется тратить десятки миллионов долларов на замену существующего софта – не говоря уж о «железе», – а также, может, и на переобучение нескольких тысяч наемных работников. Поспеваете за мной? – Он поднял отвертку на уровень глаз и прицелился ей в Шеветту.
– О’кей, – сказала она.
– Так, идем дальше. Если нужно, чтобы техника обучилась новым трюкам или лучше выполняла старые, что ты делаешь – пишешь новые программы, так сказать, с нуля или же латаешь старые программы?
– Латаю старые?
– В самую точку. Ты наращиваешь новые алгоритмы. Когда машины заработали быстрее, стало не важно, что алгоритм решает задачу за триста шагов, хотя, в принципе, можно обойтись всего тремя. Так и так на все про все уходит доля секунды, ну и кому какое дело?
– Ладно, – сказала Шеветта, – ну и кому какое дело?
– Разным умникам, – сказал он и почесал свой «петушиный хвост» концом отвертки, – которые понимают, что́ реально творится, а именно: такой вот ископаемый софт непрерывно наращивает кору подпрограмм, и в итоге ни один программист в буквальном смысле не может понять, как же конкретно решается та или иная задача.
– Я все равно не вижу, какой может быть прок от этой туфты.
– Ну, на самом-то деле ты абсолютно права. – И он подмигнул. – Рубишь, сестричка. Но факт остается фактом: существуют очень продвинутые ребята, которым нравится иметь под боком всю эту рухлядь… может быть, просто чтобы не забывать, откуда пошли все нынешние навороты и что нынче мы занимаемся одним – непрерывно ставим заплаты. Ничто не ново под луной, сечешь?
– Благодарю за отвертку, – сказала Шеветта. – Мне нужно срочно пойти повидать одного маленького африканца.
– Что, правда? И зачем?
– Фургон, – сказала Шеветта.
– Ну, подруга, – сказал он, приподняв брови, – соображаешь!
