* * *
Письма Тани от бессонницы не рекомендуются. Александра, должно быть, выбрала примечательно отдаленное место, куда отправить детей… если в округе десяти миль найдется хоть один хуй, он обычно вскоре непременно отыщет дорогу к этой девчонке, но Таня жалуется, что вся горит в лихорадках и неудовлетворенности. За ними с Питером следят и держат их врозь, а единственное развлечение у нее – щеночек, которого она растлевает, предвкушая его неизбежное развитие:
– он такая кроха, что вообще не может ебаться. Он понятия не имеет, что это, и, когда я ложусь, раздвигаю ноги и кладу его между них, он только виляет хвостиком и переворачивается на спинку. Это потому, что он думает: когда перевернется на спину, я стану сосать ему этот его маленький шланг! Ему это уже нравится, хоть он и не знает, что это. Как же это безнравственно, а, – рассказывать тебе, что я такая скверная девчонка? Да, твоя Таня сосет пипку у смешного черного песика, хуек-крохотулю, не крупней твоего большого пальца, но на конце у него уже есть малышовая бородка. Забавно же – елда с бородой на кончике, а?…
И вот еще:…
…иногда я с ним играю и знаю, что ему пора наружу рыть свою ямку, и тогда я раздеваюсь и ложусь голая, держу его у себя на животе, пока он не сделает свое пипи, иногда мне на титьки, а иногда на ноги и на мою сам-знаешь-что! Еще я поняла, как заставить его меня вылизывать. Мажу себя молоком, между ног и себе на конийон, и ох какой же длинный, плоский и влажный у него красный язык! Совсем скоро, надеюсь, мне уже не надо будет мазать себе молоком между ног…
Там обычные подробности ее дневных грез, в которых я, похоже, играю крупную роль, а потом меня кое-что удивляет:
…Но это мать будет виновата, когда приедет и узнает, что меня ебут козлы и хряки! Все ее красивые слова, когда она меня сюда упрятывала! И эти хорошенькие делишки с ее церковью! Мне отлично известно, она что-то странное творит с этим человеком, каноником Шарантоном! Я о подобном и раньше слыхала, не стоит ей думать, будто я совершенно невежественна…
Значит, Таня об этом знает! И даже как его зовут! Откуда она черпает сведения – загадка…
Эрнест оказал мне огромную услугу. Сам того не ведая, он, вероятно, спас мне жизнь. А я очень хорошо об этой самой жизни думаю…
В десять вечера приходит ко мне… весь рукав в крови. В пиджаке у него огромная прореха, но руку едва оцарапало. Кто-то ждал в парадной и попытался выпотрошить его ножом. К счастью, Эрнест был, как обычно, пьян, и ему удалось в нужную секунду споткнуться, поэтому нож по нему пролетел скользом.
Мы промываем порез виски… от шпанцев этих нельзя ожидать, что они станут дезинфицировать лезвия, а кроме того, они иногда их аж чесноком натирают, чтобы рана гноилась. Затем руку обвязываем чистым носовым платком, и Эрнест как новенький. Он знает, что за мной следят после того вечера у Роситы, поэтому не переживает, что нож был предназначен ему… ему нужно только не впутываться в такие ситуации, когда его могут принять за меня, и шкура останется цела.
А вот я… что же, Иисуса ради, мне делать? Будь я проклят, если опять перееду. Кроме того, кто б за мной по-настоящему ни наблюдал, выяснить, куда я переселился, – проще ничего на свете не придумать…
Чтобы это уладить, мы с Эрнестом идем и напиваемся, и Эрнест рассказывает мне долгую и не очень внятную историю об одном изобретателе: они познакомились, и Эрнест решил, будто тот даст ему ввинтить его жене и, быть может, даже дочери. Всю ночь Эрнест пытается направить меня к тому испанскому шалману, чтобы у нас, как он выражается, свершилось противостояние с этой пиздой Роситой. Мы там все разнесем вдребезги, говорит Эрнест. Сам же напился до того, что не разнесет и газету…
Александра положительно одержима. Ну или так мне говорит. Ее исповедник нынче в штаны ссытся… Наверное, это удручает, если обращение в веру другим концом бьет по тебе же. Но он не может ей сказать, что она все это себе навоображала, отправить ее к психоаналитику, потому что сам должен отбивать мячики сил тьмы. Таково одно из правил мистицизма… надо признать существование изнанки, и, если Александра станет утверждать, будто сам Сатана каждый день заглядывает к ней на чай, ее исповеднику придется всю историю проглотить целиком.
Механизм, приводящий все это в движение, невообразимо сложен. Кроме того, ерунда, которую Александра мне рассказывает о протестантской религии, совершенно пресна и лишена воображения. Она болтает о чудесах и явлениях так, словно те случились позавчера, и я бы про них тоже знал, если б читал газеты… потом выясняется, что я слушаю рассказ о том, что произошло в пятнадцатом веке…
А что там с каноником Шарантоном, спрашиваю я? Совершает ли он нынче чудеса? Александра поражена… значит, Таня насчет этой дамы была права… очевидно, и насчет его репутации. Александра желает знать, откуда мне про него известно. Я ее отправляю к ее же бесам.
– Он замечательно одаренная личность, – сообщает она. – Также известно, что с его споспешествованием происходило такое, что можно назвать чудесами.
– Вроде инкубата?
Да, признает Александра, она с ним несколько раз встречалась, и теперь… у нее есть это умение. Стоит только подумать о том, с кем ей приятно было б залечь, прямо перед сном, и вскоре после того, как глаза ее закроются, эта персона ей является. И это не сон, спешит уверить меня она! Ей всю жизнь снятся эротические сны, и ни разу они не походили на те визиты, какими она в последнее время наслаждается.
Что же, с ней не поспоришь… Я спрашиваю, что от нее потребовалось для получения этого дара. Тут она темнит. Ну да, коли я задаю ей прямой вопрос, она переспала с каноником Шарантоном… таково было обязательное условие. В шутку я спрашиваю, не заключила ли она сделку с дьяволом… и она воспринимает это совершенно всерьез! Нет, сделку заключать не пришлось – она лишь принимала участие в неких церемониях.
А что ж те существа, кто ее навещает и делит с нею постель, спрашиваю я? Бесы ли они и есть ли у них какие-нибудь особые свойства? Наверняка же Сатана должен наградить своих последователей какой-нибудь особой ебической машинерией?
– Они просто мужчины… как ты. Да, тебя в свою постель я тоже звала, дорогой мой! Но ох, как чудесно… до чего, на самом деле, ужасно ебаться, как они! – Она следит за моим лицом, вероятно пытаясь выяснить, как я воспринимаю всю эту срань. – Конечно, ты про это ничего не знаешь…
Настоящие бесы, говорит она мне, возможно, забавнее… а также опаснее. Они принимают форму мужчин… прекрасных мужчин, говорит она… но у них весьма примечательные елдаки… Приспосабливаемые, в двух, а порой и трех секциях. Существуют, конечно, подлинные свидетельства… есть настоящие свидетельства всем чудесным вещам, о которых говорит Александра.
В обычном виде такая елда состоит по меньшей мере из двух веток, первая – такой длины, что достает до рта женщины, а вторая суется ей в пизду. Третья ветка, если присутствует, судя по всему, протискивается в женское очко, где способна по своему умению менять размер и форму, угрем проскальзывать по всем кишкам, пока ее конец не выныривает изо рта, навстречу первой части.
Но как только этих ребят вызываешь, по словам Александры, управлять ими трудно, и они могут вообще отбиваться от рук. Бывали случаи, говорит она, когда эти восхитительные буки загоняли женщину по многу дней кряду… пока их не отпугивали заклинаниями, молитвами или обратной магией. Решительно, с этой публикой нельзя быть на короткой ноге…
– Этот Шарантон, конечно, празднует черную мессу? – спрашиваю я.
– Да. Ой, наверное, тебе и правду сказать можно… чтобы получить эту способность к инкубату, я… вынуждена была позволить им использовать себя как алтарь.
А! Об алтаре Александра уже заговаривала. Голая женщина, конечно… иногда на животе, чтобы пользовались ее ягодицами; чаще – на спине… хотелось бы мне это видеть…
Говорю Александре, что желаю посмотреть это представление. Она сомневается… его устраивают не ради удовлетворения любопытства, как в борделях. Возможность свидетельствовать его дается лишь хорошим католикам – или очень плохим католикам. Тем не менее она поговорит с каноником Шарантоном. Святотатство самого присутствия неверующего может ему понравиться…
Перед самым ее уходом я упоминаю, что она может оказать мне маленькую услугу… рассказываю ей о Росите и о том, что случилось с Эрнестом. Так вот, если она сможет навести какие-нибудь небольшие чары, чтоб избавить меня от этой докуки, я буду очень ей признателен.
– Если спроворишь так, чтоб она пошла и утопилась в Сене, я это оценю, – говорю я.
Александра улыбается… не исключено, что так это и можно сделать, говорит мне она…
Она уходит, ни разу не дав понять ни словом, ни жестом, что хотела под меня улечься. Ее воображаемые дружочки, надо полагать, нынче хорошенько о ней заботятся…
В конторе я натыкаюсь на маленькое известие, от которого у меня чуть зеленый дрищ не открывается. Росита д’Оро, и т. д. и т. п., артистка кабаре, покончила жизнь самоубийством. Последние несколько дней замечали, что она ведет себя странно, а вчера вечером, в конце выступления (несомненно, фламенко наверху), она выскочила на улицу и пропала. (Как, во имя Иисуса, может голая женщина ПРОПАСТЬ?) Несколько часов спустя ее тело выловили в Сене!
Нервирует… не то чтоб я верил в действие Александровой магии, но из-за того, что я так точно все это предсказал. Боже мой, я вовсе не хотел, чтоб девчонка с собой кончала, но раз я об этом заговорил, а она это сделала, я ощущаю свою ответственность.
Со временем я начинаю рассматривать все с другой стороны. Она со мною не развязалась… каждый день, пока она была жива, мне светил немалый шанс оказаться неживым самому. Огромное бремя с плеч: не нужно волноваться из-за ножа в спину…
* * *
Заходит Эрнест, под мышкой у него какой-то предмет – он уверяет, что это прекрасная керамика двенадцатого века… антикварная вещь, которую он взял чуть ли не за бесценок. Эрнест постоянно подбирает что-нибудь бесценное чуть ли не за бесценок… и все оно очень похоже на то, что у него нынче с собой. Точь-в-точь биде, но он бережно ставит его у ног, пока рассказывает про этого своего изобретателя, которого упоминал пару вечеров назад…
– Сидим ужинаем, Алф, и я ничего не могу с собой поделать… видел бы ты ее – понял бы, о чем я. Начинаю ее под столом щупать, прямо перед носом у ее прибабахнутого супруга, который мясо режет и прочее! Бля, сам же знаешь, как оно бывает… вскоре она хуй у меня достала и дрочит мне. Вот чем мы и занимались, когда эту сволочь угораздило салфетку уронить!
– И он вас за этим поймал? Что он сделал? – спрашиваю я.
– В том-то и штука, Алф… ничего! А жена его… она даже не дернулась руку убрать у меня с хера. Так и тянула меня дальше за елду, пока он за нами под столом подглядывал! А потом угадай, что он делает… заводит речь о том, как половое возбуждение мешает пищеварению! Христом Богом клянусь, Алф, все как есть тебе выкладываю. Не мог же я сидеть и слушать его, меж тем как эта пизда, женушка его, со мной играет… Я ее заставил прекратить. Ну, ужин закончился, и он меня спрашивает, не останусь ли я на всю ночь. Говорю тебе, Алф, мерзавец этот совсем трехнутый.
– Ну и ты остался?
– Да черта с два. Что б это была за поебка? Господи Исусе, да если заваливаешь чужую жену, тебе ж не захочется, чтоб он просто взял и сам ее тебе выдал, как сигару после ужина… так ты сам будешь глупо выглядеть, а не он, как полагается… Может, сволочуга не такой и тупой балбес, каким смотрится…
Пока Эрнест распространяется, приносят почту. Записка от Александры… она с этим придурком Шарантоном все уладила. Я иду с нею на следующую черную мессу, которую тот проводит.
Александра заезжает за мной на своем авто. Я ее ждал. Вчера доставили записку, где мне сообщалось, что ее драгоценный каноник Шарантон устраивает черную мессу сегодня… место не указано. Поскольку она пренебрегла упомянуть время, я ждал ее часов с восьми. Колокольчик наконец внезапно подымает меня из дремы около половины одиннадцатого.
Александра гораздо оживленней, чем я видел ее последние несколько раз. Когда мы садимся в машину, спрашивает, не против ли я, если она и дальше сама поведет. Она взвинчена до писка, нервничает, как школьница с папиной машиной на жаркой свиданке, и она просто места себе не найдет, если не будет сидеть за рулем. Кроме того, она знает, куда мы едем, а этой крупицей сведений со мной делиться, очевидно, не желает.
Не знаю, как гоблины Александры ее в последнее время обихаживали, но она отнюдь не против, чтоб я, пока мы едем, ее щупал. Смеется, когда я спрашиваю у нее о призраках… напоминает мне эдакого докучливого священника, такие сволочи иногда попадаются в жизни… снимают воротнички и играют с тобой в кости. Александра – объявляет это ее отношение, – как любой другой человек, готова наслаждаться чуточкой развлечений на счет собственной набожности.
Она внедрялась в личности знакомых женщин, сообщает она мне, и упивалась их удовольствиями вместе с ними. Отрывает взгляд от дороги, быстро смотрит на меня и улыбается. Очень приятно провела время на вечеринке Анны, говорит она.
Как, во имя Иисуса, она про это вызнала, мне неизвестно. Я-то пропускаю ее чепуху мимо ушей, но ни Эрнест, ни Артур, ни Сид не могли ей об этом рассказать. А если проболталась сама Анна, то она сука похуже, чем я о ней думаю.
Улица тянется нескончаемо, и я коротаю время, задрав Александре юбку на бедра и играя с нею. Щекочу ей промежность, она не против… вести машину это ей не мешает. Под юбкой на ней ничего нет, и к тому времени, как я забираюсь пальцами ей в абрико-фандю, у нее там все уже промокло.
Уличные фонари отстоят друг от друга все дальше, а мостовая становится хуже – мы подъезжаем к бастионам. Хотя бы подходы к этому алтарю успешны, думаю я… очень обидно было б, если бы такое мероприятие проводилось на какой-нибудь оживленной улице в сердце города. Мы едем дальше, и я пытаюсь выудить из Александры хоть что-нибудь про то, чего мне там ожидать, но у нее рот на замке. Говорит мне только, что через несколько часов я все узнаю сам…
Вдруг мы сворачиваем на боковую улочку, в некий переулок, а из него – на подъездную дорожку. Машина останавливается под сенью высокой стены. Выходим, я не замечаю ни единого признака жизни или человеческого обитания. Шагая за Александрой, держу руку у нее под платьем на голой заднице, и меня ведут в тяжелые деревянные ворота в стене. Мы следуем по разбитой дорожке к низкому каменному строению, и, когда входим, я понимаю, что мы оказались в тускло освещенном коридоре или вестибюле.
– Это место, – объясняет Александра, пока я иду за нею следом сквозь череду вестибюлей и зал, где пахнет аммиаком, – некогда было часовней монастыря урсулинок. Еще несколько лет назад один фермер устроил тут себе амбар…
Она сметает мою руку со своей жопы, когда мы вступаем в помещение побольше, но освещенное не лучше, тут сидят и шепчутся несколько человек. Покамест, как я могу разобрать, состоит собрание из обычного набора религиозных фанатиков, с тем лишь исключением, что пёзды, быть может, на вид посочнее, а петушки очевиднее. Никто никого ни с кем, конечно, не знакомит… Александра сажает меня на кушетку и предоставляет самому себе, а сама куда-то уходит. Я пытаюсь завязать беседу с мрачноглазой и очень хорошенькой пиздой, сидящей близко от меня, но она вся ушла в созерцание и не подает ни намека, что меня слышит… очень жаль, потому что сука выглядит прекрасно. Когда подходит кто-то из сук мужского пола и хочет со мной заговорить, я с ним обхожусь так же, как эта пизда со мной… очевидно, здесь так принято, потому что мгновенье спустя он уходит.
Через несколько минут возвращается Александра. В тусклом свете мне не видно, что она вся рдеет, но, коснувшись ее, я понимаю, что у нее горят щеки. Дышит она довольно часто, а глаза горят.
– Я разговаривала с каноником, – говорит она мне.
Пизда с нами рядом мечет в нее взгляд, как кинжал.
Тут так воняет, что я едва не задыхаюсь. Курильницы изрыгают тучи чумазого дыма. Я спрашиваю про него Александру.
– Мирра, дурман, листья белены и сушеный паслен, – говорит она, принюхиваясь так, будто вонь эта ей и впрямь нравится.
Тут в комнате воцаряется молчание, и кое-кто становится на колени перед своими стульями. Входит каноник, перед ним – два пухлых хориста, он в обычном жертвенном облачении с некими дополнениями и исправлениями. На голове у себя он утвердил кармазинную шапочку с парой обшитых бархатом рожек, торчащих на верхушке. Он озирается, глаза его останавливаются на мне. Кивает и торжественно отворачивается. Затем, без дальнейших промедлений, опускается на колени перед алтарем, восходит по ступеням и начинает читать мессу. Хористы тихонько пускаются раздавать кадила и глубокие медные тарелки, наполненные этим вонючим, удушающим месивом горящей дряни.
Церемония жертвоприношения продолжается… большинство женщин горбятся над тлеющими тарелками, вдыхая поднимающуюся от них копоть… Каноник преклоняет колена и бубнит по-латыни… одна женщина безмолвно принимается сдирать с себя платье… вдруг она бросается вверх по ступенькам, срывает с подсвечников две черные свечи и швыряет себя на алтарь, голая. Поскуливая, лежит, в каждой простертой руке по свече, они шипят и плюются воском ей на белые запястья, а каноник Шарантон возлагает руки ей на живот и водит ими по ней.
Один хорист вносит черного как смоль петуха и отдает его канонику вместе с маленьким ножом… Держа птицу высоко над головой, мужчина перерезает ей глотку, держит ее там немного, пока кровь каплет и брызжет на вздымающиеся титьки женщины, после чего бросает петуха ей на живот, где тот бессмысленно возится кармазинной кляксой. Кровь собирается в лоне женщины, стекает струйкой ей в мохнатку и пизду… Когда обезглавленный петух плюхается на пол, каноник сам кидается ей меж расставленных коленей и сосет кровь у нее из пизды…
Долгая, мерзкая и бесстрастная молитва силам зла началась. И что б ни думал о ее намерении или вероятных шансах на успех, неизбежно восхитишься владению языком, какое каноник в этой молитве проявляет. Я ловлю себя на том, что внутренне аплодирую ему… прекрасная молитва из всех мною слышанных, хотя не могу сказать, что сам прямо разделяю мнения, каноником выражаемые… Она заканчивается, и хористы тренькают своими колокольчиками…
Это сигнал к тому, чтобы все здесь поистине превратилось в дурдом. Верные принимаются раздеваться сами и раздевать друг друга… начинаются стоны, болтовня и экстатический вой. Каноник задирает на себе облачение, и я вижу, что под ним на нем ничего нет… он перевязывает одежды шнурком, и женщина с алтаря тянется к его елде… Не успевает она ее коснуться, каноник подтягивает к себе поближе хористов, и оба эти хорошенькие мудачка падают на колени и начинают играть с ним и друг с другом. Они целуют ему яйца и позволяют заталкивать хуй себе в рот, а женщина за спиной роняет свечи и кричит что-то неразборчивое. Вдруг я замечаю, что один из этих детей – не петушок, а юная девочка…
Александра обезумела так же, как вся остальная паства каноника. Задрала на себе платье и показывает свою мохнатку мне, а также всем желающим на нее посмотреть, а свободной рукой лезет мне в штаны. Я ее отталкиваю, и ее хватает кто-то другой. Пока ее всю ощупывают, она вынимает у него хер и поигрывает им.
Каноник готовится к причастию. Он ссыт в потир с освященным вином, затем – в рот алтарных служек, и те сплевывают в чашу. Он бормочет фразы, берет с подноса одну облатку и вытирает ее о пизду женщины… швыряет ее в воющую паству, и те устраивают из-за нее потасовку… потир с испакощенным вином разливают по маленьким серебряным стаканчикам. И некоторые суки действительно пьют эту мерзость! Однако по большей части ее выплескивают в направлении алтаря после предварительной церемонии, когда стаканчик подносят к губам или пизде.
Подхватив алтарных служек на руки, каноник Шарантон кладет сначала одного, затем второго поперек живота женщины на алтаре. После чего они воют и визжат, а он сует елду им в очко… После этого мужчина вытирает новые облатки об их задницы и расшвыривает их…
К алтарю подступают женщина и девушка помоложе. Поцеловав сперва хуй каноника, они бросаются на женщину там и держат ее голову у себя между бедер… ее язык мелькает, и она их сосет… Подходят новые, затем кое-кто из мужчин… Каноник принимается ебать ее, покуда к ней подходят женщины, после чего уступают место другим.
На колесном помосте выкатывают крупный деревянный идол самого Сатаны. Он достоверен в деталях, с крупным, хотя предусмотрительно и не сильно крупным, елдаком и парой громадных яиц. Вокруг него толпятся женщины, простираются перед ним, чтобы поцеловать этот красный хуй… Лезут по телам других, одна пизда льнет к идолу, цепляясь за него руками и ногами… прижимается своей бонн-буш к огромному херу и ебет его, покуда не отваливается, кончая… Другая женщина обхватывает его ртом… две пизды играют с третьей девушкой и мужчиной за спиной у этого кумира…
Я чувствую, как к моей ладони прижимается что-то мягкое и волосатое. За шею меня обхватывают руки, и в уши мне шепчет молоденькая девушка, меж тем пальцами лезет мне в ширинку… Она хочет, чтобы я ее выеб, говорит она, и снова трется голой своей фигой о мою руку… У нее очень хорошенькая маленькая подружка, которой тоже хочется, чтоб ей ввинтили… Манда у нее вся влажная, а изо рта сладко воняет пиздой. Я толкаю ее на жопу, и она мило мне улыбается… но ее утаскивает мужчина, проходящий мимо с другой сукой под мышкой… она хватает его за хер и отталкивает от него вторую женщину…
В углу я вижу девчонку лет шестнадцати – ее держат две женщины постарше, а небольшая шайка мужчин ее по очереди ебет. Она орет и царапается, но одна женщина – очевидно, ее мать… поэтому тут, наверное, все в порядке. Я вижу, как они в нее ввинчиваются, пока она вдруг не оседает вяло на пол. Явно лишилась чувств, но мужчины продолжают ей ввинчивать…
Среди женщин я отыскиваю несколько таких, кто, всхлипывая, корчится на полу, предоставленные сами себе. Они принимают все позы тех, кого заваливают, и я вижу, как одна кончает с такой свирепостью, что вся содрогается и потом несколько минут от слабости не может шевельнуться. Очевидно, эти воображают, будто одержимы инкубами, а наслажденья их до того убедительны, что мне на них даже смотреть жутковато.
Каноник Шарантон покончил с женщиной, служившей алтарем. Теперь ее поднимают, а живот и груди, все в крови, облизывают дочиста. Затем ее подносят к идолу и, будто таранят, суют на него задницей вперед. Красный хер входит ей в пизду, затем в жопу. Грубо придерживая ее на кумире, с полдюжины мужчин и женщин ебут ее…
Мое внимание привлекает кое-что еще… Одна женщина взбунтовалась и порочит все это мероприятие, выкрикивает молитвы и призывает молнию испепелить каноника. Ее быстро усмиряют, руки ей связывают, а саму кладут на алтарь, с которого она продолжает выть… Она воет, пока ее ебут один раз… второй, третий… Затем ослабевает… сдается… несколько мгновений спустя она уже на коленях, сосет жопу женщине, которая сама лижет пизду третьей…
Голова у меня идет кру́гом. От шума звенит в ушах, а грязный дым так густ, что у меня от него болят легкие. Но безумное представление не кончается… Почти у моих ног двое мужчин схватились с молодой блондинкой. Одному наконец удается заправить хер ей в очко… затем второй таранит елдой ей фигу! И пока оба они так ее ебут, она чавкает и сосет крупный кусок красной резины, вылепленный в виде хуя…
На алтаре женщина лет тридцати обнаружила мертвую куриную тушку. Оттянув на кровоточащей шее обвисшую кожу, она обнажает сырую костлявую плоть. Хватает тушку так, словно держит елду, дергает кожу в перьях взад и вперед… потом вдруг сует ее в рот и сосет, покуда все губы не вымараны в крови…
Девушка, что движется так, словно ее чем-то опоили, ковыляет вверх по ступенькам алтаря. Платье с нее сняли, но она все еще в исподнем, чулках и туфлях. У ног каноника Шарантона сдирает с титек бюстгальтер, разрывает на себе штанишки в клочья, затем лижет ему бедра и обхватывает губами хуй. Вскоре она уже лежит поодаль от других с женщиной, которая ее щупает и раздвигает ей бедра…
Я не видел, чтобы Александра участвовала в каких-нибудь церемониях. Наконец я ее отыскиваю. Она стоит у стены голая, но в одиночестве. Глаза ее блестят в мерцающем свете… На ее лице чуть ли не сатанинский восторг. Титьки у нее набухают с каждым тяжким вздохом, соски напряжены и темны.
Обнаружив ее одежду там, где она ее сбросила, я проталкиваюсь к ней поближе. Поначалу она меня не признает, но я ору ей в ухо, и она вздрагивает и пытается обвить мне шею руками.
– Хочу, чтоб меня выебли, – стонет она. – Я хочу, чтоб ты меня выеб…
У меня такой стояк, что я не могу ходить не прихрамывая, но в этом месте ебать ее я не желаю. Раз она не желает одеваться и даже не хочет сама держать свои тряпки, когда я их ей сую, я беру ком под мышку и тащу ее за собой. Ей не хочется уходить… она царапается и кусает мне руку, пинается и орет, зовя на помощь.
Гам стоит такой… такой вокруг инфернальный визг и мольбы о помощи, что я не понимаю, как ее услышат. Но нас вдруг видит каноник Шарантон. Он сбегает с алтаря, спотыкаясь о полы облачения. Разбрасывая людей налево и направо, устремляется к нам с яростью во взоре. Но поклонники его не пускают… женщины цепляются за его колени, тянут за одежду, очертя голову кидаются ему в объятия. Мы добираемся до двери, и мне как-то удается отыскать дорогу обратно через вестибюли.
Едва оказываемся снаружи, что-то в Александре надламывается. Она ковыляет за мной следом, а я тяну ее через сад к стене. Рука ее вырывается из моей, когда Александра цепляется за что-то, и она встает на колени в мокрой траве, умоляюще тянет ко мне руки.
– Алф! – восклицает она. – Алф! Я хочу домой!
Книга 3
Ла-рю-де-Ввинчу
Артуру везет фантастически. Особенно когда видишь удачу в действии… если то поразительное, что с ним происходит, случается у тебя на глазах, никак не сделать скидки на деятельное воображение, как было б, если б ты про это только слышал. Идти гулять с Артуром – это как купить билет в страну эльфов, и если натыкаешься там на колонию людей, живущих под поганками, то в этом не следует видеть ничего необычного. И все равно сам Артур к себе самому никак не привыкнет… оказываясь в этих невозможных ситуациях, он изумляется, как любой другой человек. Когда он о них рассказывает, говорит не так, будто считает, что сам он и жизнь его по сути своей забавны – а у тебя, жалкого тупицы, никогда не бывает никаких приключений, – а, скорее, как иллюзионист, который однажды обнаруживает, что его фокусы показывают себя сами, он же никаких трюков не делает. Он озадачен, как все прочие, пытается описать свои приключения так, чтобы звучало достоверно, принижая их, но если ты знаком с Артуром, понимаешь: то, что он пытается выставить оголтелой ложью, на самом деле – шелуха того, что восстало из работ братьев Гримм.
Случается, что и Эрнесту неплохо удается. Какое-то время у него была настоящая, стопроцентная индейская пизда для забав… Она тут учила студентов в Академии промышленных художеств рисовать свастики… первобытная конская хуйня, и Эрнест говорит, что большинство ее орнаментов – прямиком из рекламы в метро. Я забыл, где Эрнест с нею познакомился, но какое-то время он играл в Великого Вождя Стоячий Елдырь, и он клянется, что однажды вечером напился и снял скальп с ее мохнатки парикмахерскими ножницами. Роскошная пизда, говорил он к тому же, но беда в том, что он никак не мог забыть, что она индеанка, а сам Эрнест – из того штата, где хороший индеец может быть только мертвым или каждый год покупать новый катафалк «бьюик», и он боялся, что однажды ночью она выйдет на тропу войны и его прикончит, поэтому в итоге с нею распрощался.
Но, мля, все знают, что индейцы существуют, и где ж еще искать настоящих, как не в Париже. Добрая феечка Артура не стала бы занимать его время такими банальностями… если б Артуру выпало приключение с индеанкой, у нее точно было бы две пизды или что-нибудь столь же эзотерическое.
Мы с Артуром идем по рю-де-ль’Эстрапад, любуемся послеполуденной выставкой пёзд и ощущаем перно, которые заложили себе под ремни. Сияет солнце… день как любой другой, и в Артуре ничего не выдает, что на него чары навели. Посреди тротуара лежит дамская сумочка, люди идут мимо и перешагивают ее, чуть ли не наступают, но никто ее не видит. Артур подбирает ее, и мы садимся на бордюр посмотреть, что внутри.
Денег нет. Мойры никогда не искушают Артура. Ему не нужно принимать решение отныне быть хорошим честным мальчиком, чтоб его за это наградила добрая фея. В сумочке ни су, поэтому вопрос о том, чтоб ее опустошить и выбросить в урну, не возникает. С самого начала делать с ней нечего, кроме как вернуть, если кажется, что возвращать стоит.
Носовые платки, заколки для волос, кое-какая краска для ногтей, зеркальце, пилочка, пилюли от женских колик, еще какие-то пилюли – принимать, если колик нет, – фотография, пара писем, пачка спичек… коллекция скучная, видал я такие. Я разочарован, Артур тоже. Хоть бы выпить что-нибудь нам из этого перепало.
Читаем письма. Слишком скучные, даже не дочитать. Фотография немного лучше… на ней улыбается пизда-блондинка, в общем-то, скорее сочная. Артур все переворачивает снимок, ищет адрес на письмах. Что я насчет этого думаю, желает знать он… это та пизда, чья сумочка? Похожа на такое имя? Не та ли это пизда, какую назовут Шарлотт? Для поебки на вид годится, а?
Адрес – где-то в этом районе… дойти до него можем за несколько минут… и Артур хочет донести сумочку дотуда и посмотреть, не выйдет ли хоть одним глазком глянуть на пизду. Самое малое, говорит, она хоть нам выпить даст, а если шлюха, то, может, и поебаться… может, и то и другое, говорит Артур, хорошая же сумочка.
– А если она карга? – спрашиваю у него я. – Не настолько мне нужно ебаться, что возьмусь скакать на старой карге только для того, чтобы тебе не было одиноко.
Не карга она, говорит Артур. Даже если она не девушка со снимка, ни у какой карги не будет знакомых девушек, похожих на эту. Пёзды держатся вместе, убежден Артур. Но даже если она карга, всегда есть шанс на выпивку, а ебать ее нам не придется.
– Даже не знаю, Арт… По-моему, не получится. – Солнышко в аккурат такое теплое, чтобы шевелился алкоголь у меня в голове, и мы сидим на своем славном уютном бордюре и все обмозговываем. – Может, если б из нас был кто-то один, оно и вышло б… но мне кажется, что вдвоем нам тут никого не завалить. Надо монетку подбросить или что-нибудь вроде…
Артур и слышать не желает. Мы вместе нашли сумочку, вместе ее и вернем… либо так, либо он ее закинет на почту, пусть сами возвращают. Кроме того, а ну как ее вырвали из рук, а потом бросили? Ему тогда потребуется свидетель, или мне он понадобится… доказать, что выхватил сумочку и забрал деньги кто-то другой. Нам как-то удается завязать спор о том, кто взял деньги…
В итоге идем мы оба. По пути заглядываем в бар и выпиваем еще. Там у нас начинается еще один спор, на сей раз – что будем делать, если пизды не окажется дома или если дверь откроет какой-нибудь мужчина. Наконец решено: если ее дома нет, сумочку мы оставим себе, а потом зайдем еще… если же нас примет мужчина, мы либо его отмутузим, либо отдадим сумочку, смотря насколько крут он окажется на вид и насколько пьяны будем мы, когда туда доберемся.
Консьерж глух как пень, и Артуру приходится вынуть одно письмо и показать, кого мы ищем, только потом он нас впускает. Потом шугает нас по коридору… не туда, а назад и на цокольный этаж. Мы стучим, дверь открывается тут же. Чуть ли не из-под ног у нас раздается писклявый голосок.
Артур смотрит на меня в ужасе, затем снова опускает взгляд. Там не ребенок, да и женщиной ее, наверное, назвать нельзя. Это карлица.
Артур что-то лепечет, запинаясь, и протягивает сумочку… если она не понимает, что он говорит, хотя бы это она узнаёт и понимает, зачем мы пришли. Она приглашает нас зайти. Артур подталкивает меня вперед. У меня такое чувство, что мы заходим в кукольный дом…
Выпить нам предлагают немедля… женщина, похоже, соображает, до чего нам это не повредит. Оставляет нас сидеть на кушетке, а сама выходит принести нам выпивку.
Ни Артур, ни я не можем вымолвить ни слова. Глядим друг на друга и не смеемся, потом осматриваемся. Кое-какая мебель, вроде кушетки, полного размера… а многое другое либо сделано специально, либо урезано.
Кварта шотландского виски, которую она приносит, чуть ли не с нее саму ростом. В четвертый или пятый раз Артур объясняет, как ему случилось найти сумочку… больше ничего для беседы он придумать не может, и всякий раз, как он рассказывает эту историю, нас благодарят и заставляют себя чувствовать все больше идиотами.
В правилах о таких ситуациях ничего нету. О чем, во имя Иисуса, вообще можно разговаривать с карлицей? Очевидно, им наверняка есть что сказать, но карлица же… мля, эти маленькие люди живут в совершенно чуждом мире. Уж лучше б мы и не приходили…
А она еще и хорошенькая. По крайней мере, хорошенькая для карлицы. Да и не выглядит так уж малышово, как большинство… Скорее – крохотная копия обычной женщины. У нее хорошие ноги, жопку вполне назовешь пикантной, а буфера у нее… Полагаю, можно было бы сказать, что они для ее габаритов велики. Взгляд на Артура подсказывает, что он тоже все это учел… Виски неплох, и мне становится лучше. Я принимаю еще стакан.
Десять минут спустя она уже строит нам глазки… Расспросила нас о себе, чем мы занимаемся и т. д., и нам сообщили, что сейчас она отдыхает между цирковыми гастролями. Всё – этим высоким, тонким, довольно приятным голоском напоминает мне какую-то птичку. Я подаю Артуру знак – нечего тут застревать, – и мы сматываемся как можем быстро, не нарушая приличий. Не будем ли мы любезны как-нибудь зайти еще, говорит она, когда мы уже уходим. Ее зовут Шарлотт… Шарлотт…
Мы с Артуром шагаем напрямик в ближайшее кафе. Артура распирает от сотни вопросов, даже не знаю, себе или мне он их задает… как бы то ни было, ответов на них нет. А у них волосы, как у обыкновенных женщин, хочется ему знать, а пёзды у них большие, как с ними вообще ебаться? Он потирает руки. Ей-богу, если б ему только хватило наглости вернуться туда и все выяснить… она ж не прочь была, правда, Алф? Она была готова лечь в койку, правда, Алф?
Мы долго сидим за столиком, блюдечки копятся стопкой. Я все пытаюсь вообразить, какова она в постели, как эти крохотные пальчики играют с твоим болтом и все прочее, и заголовок все плещет и плещет у меня в мозгу струйкой воды. Весь день с эльфом…
* * *
Ко мне заходит повидаться Лапуся, потому что уезжает… покидает Париж, и, быть может, навсегда. Не с кем-нибудь – со своим американцем. Они с Генри достигли некой договоренности… Я не могу выяснить, женятся они или нет, но, судя по всему, женятся. Будучи личностью весьма практичной, Генри пришел к заключению, что Лапуся под боком – недорогая разновидность страховки против любых неприятностей, какие иначе могут возникнуть из его тяготения к людям вроде Питера. Он везет ее в Лондон, а оттуда, вероятно, в Америку.
Лапуся рассказывает мне это, сидя у меня на кровати, пока я добриваюсь, потому что пришла она довольно рано. Что я об этом думаю, желает знать она? Я пытаюсь сообразить, что́ я об этом думаю, но тут требуется слишком много усилий.
Чуть помолчав, Лапуся просит, слишком уж ненавязчиво, адрес Анны… ей бы хотелось попрощаться. Я делаю вид, будто не знаю его, Анна слишком часто переезжает. Вот же пизда! Если б она взяла и прямо сказала, что хочет поиграть с Анной в голову-к-хвостику, я ей адрес, может, и дал бы.
Лапуся идет со мной завтракать. Сегодня утром обслуживание примечательно лучше… вот еще дополнительная ценность такой приятной взорам пизды, как Лапуся. Но аппетита у меня нет. Лапуся красивая, и в постель я ее укладывал, а теперь вот она уезжает… ну кто в подобных обстоятельствах сможет спокойно есть? Не помогает и напоминать себе, что в Лапусю я не влюблен, никогда не был и вряд ли смог бы… Я должен быть в нее влюблен, вот что имеет значение, и мне следует себя чувствовать ужасно. Чисто из симпатии к человеку я не, у меня нет аппетита. Может, еще немало времени пройдет, прежде чем такая прелестная пизда, как Лапуся, появится у меня в жизни… или из нее исчезнет.
На улице мы встречаем Карла. Увязавшись за нами, он весьма уныл. Я сегодня должен появиться в конторе, это день получки. У дверей передаю ему Лапусю, думая, что, вероятно, никогда больше ее не увижу, но через полчаса спускаюсь по лестнице, а она ждет меня в фойе. Карла бросила и теперь хочет проводить меня домой.
Она говорит о Париже. Теперь, уезжая отсюда, она считает, что и я должен уехать. В Нью-Йорк, Берлин, быть может. Одно из явлений этого места – в том, что оно вынуждает всех, кто отсюда уезжает, верить, будто все, кто остается, попросту растрачивают понапрасну души и саму суть свою. Общее мнение таково, что в Париже можно добиться успеха, но обналичить этот успех выйдет лишь где-то в другом месте.
Лапуся по-прежнему пытается убедить меня уехать из Парижа, когда мы добираемся до моей фатеры. Но как только мы внутри, дверь за нами заперта и нас ожидает постель, ее песенка забыта. Она со мною поднялась сюда, чтобы я ее завалил, и это отнюдь не шутка. Едва я захлопнул дверь, как она кинулась мне в объятья, стала о меня тереться и нащупывать Джона Четверга. Прямо здесь, не сделав в квартиру и двух шагов, я начинаю ее раздевать.
На ней нет штанишек… Это я обнаруживаю первым делом. Что хотите говорите о спрятанных сластях; мне же нравится, когда всё наружу, всё там, где рукой потрогать можно когда хочется, без всяких шнуровок, ремешков и завязок. Щупая ее, я подымаю на ней платье, пока не оголяется жопа, да и вид спереди не становится до крайности интересным. Затем, хоть она и только что запустила пальцы мне в ширинку, я отстраняюсь – хорошенько к ней приглядеться.
Она стоит, прикованная к месту, задрав платье, показывая мне, из чего сделаны маленькие девочки. Розовая, с волосками, сладко пахнет перед нами, как мы в детстве говорили… Лишь глаза у Лапуси чуть движутся. Она бросает взгляд на свою фигу, затем – на конюшню Джона Ч. Наконец она как-то подтыкает на себе платье и вышагивает по комнате взад-вперед, словно какая-нибудь сучка на конкурсе красоты, какую нигде больше и не увидишь, только в кинохронике. Голая жопка, голая пизда, живописный живот… Да, тут есть на что поглядеть, и она это вдобавок знает. Среди прочего, Лапуся необычайная еще и из-за этого… ей известно, до чего она роскошная на вид пизда, однако с этой своей мандой между ног не скупится.
Неудивительно, что Карл с ума сходил. Тут любой сойдет, коль рядом такая пизда, а ее никогда не можешь выебать. Ему станет лучше, если она уедет… хотя ни он, ни кто-то еще не стал бы слушать подобный довод. Я б точно не стал. Пока я смотрю, как она передо мной расхаживает, вдруг понимаю, до чего ужасно было б одновременно подцепить что-то – и красивую любовницу. Ужас? Да это кошмар… у меня весь позвоночник леденеет от одной мысли, пока она раздевается и щеголяет этим своим задом с волосами между ягодиц, когда повернулась спиной, сгибается подобрать что-то, и буфера у нее болтаются и немного покачиваются, проводит руками по животу, почесывается… а ты сидишь, и хер у тебя на перевязи, весь забинтованный… Я решаю в дальнейшем быть вдвойне осторожным.
Лапуся отступает от меня, когда я пытаюсь подойти ближе еще раз ее потискать. Нет, никаких финтов она не откалывает, сообщает мне она. Но если я распущу руки, а она распустит свои, если я начну щупать ей задницу и играть с ее титьками… что ж, тогда она уж точно примется играть с Жаном Жёди… И мы опомниться не успеем, как он окажется у нее под мохнаткой… а мы где тогда окажемся? На полу, конечно, хотя кровать гораздо практичней, не говоря уже – удобнее.
Она падает ниц на кровать и зарывается лицом в подушки и изгиб своего локтя, выставив голую жопу, как задачку, решать которую – мне. Бедра ее раздвинуты… бля, шириной она ярд от колена до колена… с подвязками, что туго их защипывают через шелковые чулки. Волосы распускаются… у подушки вырастает горка заколок. Сзади она выглядит так, что заколки ей бы очень не помешали и между ног… волосня там расправляется веером и по бедрам, как мох, очень длинная и очень курчавая. В уме у меня вспыхивает Анна… Анна с ее мягкой маслянистой бородкой, под которой прячется ее бонн-буш. Затем я вспоминаю, что Анна и Лапуся той чудесно пьяной ночью, когда здесь встретились, очень хорошо друг друга изучили. Лапуся наверняка знает про мягкую бородку Анны столько же, сколько и я… а Анне про Лапусю известно такое, что я еще подумаю, стоит ли мне узнавать.
У меня на такое очень точная память. Я вполне ясно вижу все так, как оно выглядело, никаких размытых краев, что иногда бывают, если, например, о чем-нибудь грезишь. Еще мгновенье я вспоминаю, затем укладываюсь на кровать и хлопаю Лапусю по заднице, чего она явно ожидает и по этому поводу испускает громкий вой.
Она приподнимается на локте и поворачивается устроить мне дьявольскую взбучку… но видит мой хер – который теперь уже настоящий хер – и тянется к нему той рукой, которой мяла себе жопу. Я даю ей вцепиться в бакенбарды и поискать в них хуй… жопа у нее очень интересная, одна ягодица розовая, другая белая. Медленно проступает отпечаток моих пальцев, словно проявляют фотографическую пластину.
Так делает ее Генри, признается она, в то же время стараясь втиснуть голову Джонни в отверстие, для него слишком маленькое. Слишком уж часто и слишком жестко, считает она. Нет, он не проявлял никакого интереса к тому, чтобы ей ввинтить, быстро добавляет она, не успеваю я задать вопрос. Ни малейшего. Но по заднице ее шлепает, а когда она подскакивает и визжит, он прямо-таки заходится от хохота. Не кажется ли мне, что он может быть садистом? Ох! А если он ее станет бить? Это же кошмар будет, да? И она вздрагивает и вздыхает, когда задумывается о том, какой это будет изумительный кошмар, если он станет пороть ее ремнем или щетку в тиски закручивать.
Господи, механика у женщин совершенно ослиная, как только сообразишь, как она работает… Я говорю Лапусе, поскольку именно это она желает от меня услышать, что Генри все всяких сомнений – современная разновидность Жиля де Рэ. Ах, как же ей это нравится! Возможно, думает она, у него есть друзья, приверженные тем же странным наслаждениям… быть может, он приглашает их на мерзкие оргии боли и похоти… Ее увлекает воображение… совсем немного погодя она уже рисует себя, доверчивую юную невесту (если б только заодно она могла бы оказаться еще и девственницей!), призываемую развлечь гостей ее супруга. Мля, если я ее не остановлю, она сама поверит в эти свои фантазии, свадьба расстроится – и все мои прекрасные прощания пропадут втуне…
Я задираю платье ей на голову, но, когда наполовину его уже снял, руки у нее запутаны, а лицо закрыто, я скручиваю его сзади и пленяю ее. Она корчится… восхитительно! Но говорит совсем не это… она требует, умоляет ее освободить… в горле у нее эта мягкая нота, которая ее и выдает. Я щупаю ее, щиплю за титьки, проверяю твердость ее ляжек… наконец в самых дотошных подробностях исследую ее конийон. Она шевелит пальцами на ногах, пинается – но не слишком рьяно – и стонет от удовольствия. Подмышки ее выглядят особенно нагими и беззащитными по какой-то непонятной причине…
Когда я даю ей свободу, она оскорблена. Так – ничего общего со мной она теперь иметь не желает. Но в то же время сбрасывает туфли. Я такой сильный, вздыхает она. Что чистейшая чепуха. Сомневаюсь, что нынче смог бы даже разок на турнике подтянуться… могу только перенести сравнительно упитанную фемину со своей тахты в спальню.
Что я намерен делать, спрашивает она, пока я ерзаю, пытаясь снять штаны, не вставая. Есть три вещи, которые я могу совершить, говорит мне она, после чего приступает к перечислению… Чем была бы пизда, что суки бы делали без слов, которые можно шептать, кричать или петь. Я б мог ей ввинтить… или заставить сосать мой хуй… или заправить ей в очко, уведомляют меня, когда я наконец обнажаюсь. Что я собираюсь делать? Она хочет, чтоб я ей сперва рассказал, предоставил нечто вроде краткого обзора. Ах, Лапуся, ну какая же ты сука… Я обману и тебя, и себя, если позволю тебе выйти из моей жизни, все это с тобой не сделав еще хотя бы по разу! Да, я тебе ввинчу… в жопу, рот и пизду… пока ты навсегда не останешься мечена побывавшим в тебе моим елдаком… Я суну хер тебе в волосы, в уши, дам тебе себя надрочить, чтоб кончить, пока конец моего хуя будет туго прижат к твоим ноздрям… Я набью тебе все тело еблей, и ум твой еблей, и душу твою еблей… Волосы твои навсегда поредеют там, где мой хуй протрет в них плеши. Я выебу тебя так, что тебе трудно будет держать в себе это величие, ввинчу так, что оно превзойдет и твою жизнь, и весь твой опыт… войдет в тебя, наполнит выше краев, прольется в твоих детей и правнуков твоих детей… на десять поколений от нынешнего дня твои потомки будут просыпаться, вздрагивая от шока этого сна, что будет вечно жить в клетках и волокнах того потомства, что произойдет из твоего спелого лона.
Я хватаю Лапусю поперек туловища и кладу голову ей на бедра. Она цапает меня за хуй и в экстазе целует его, пока я кусаю ее мякоть и трусь носом о ее живот. Мягкая вонь ее абрико-фандю сладка, как аромат винограда, гниющего на солнце… Лапуся лижет мне яйца, и язык ее заплетается у меня в кусте… рот у нее влажен и вял…
Зубами я начинаю срывать с ее бедер тонкие шелковые чулки. Я рву их в клочья, глодаю легкие подвязки, пока не перекусываю пополам. Вскоре остается лишь клочок, словно плохо сделанный носок, на одной лодыжке.
Лапуся распахивает бедра настежь снова и снова. Ох, она этого хочет, она готова умереть, если я только сунусь языком ей в щель, проведу им ей под хвостом и вылижу ее! Но не только это невтерпеж… елду мою она берет обеими руками, сдавливает ее, пока Джон Ч. весь не багровеет лицом дочерна… затем одной рукой она подлезает мне под яйца, держит их на раскрытой пятерне и выгибает голову книзу, насаживаясь ртом мне на хер.
Волоски ползут по животу Лапуси, как тонкая вуаль. Я следую языком за ними через ее пупок к долгой, спелой фиге. Волоски бегут тонкой шаткой линией по плоти, что на вкус как солоноватое молоко… Я дразню и терзаю ее, вновь и вновь делая вид, будто вот-вот суну язык ей под хвост, а затем вместо этого лижу ей бедра. Она уже спятила от неутоленности… она пускает слюни и фыркает мне на хуй, пока голова, как мне кажется, не оторвется совсем. Когда она меньше всего этого ожидает, я забиваю ей пизду своим ртом, и мой язык вворачивается в скользкую массу влажных волос и выворачивается из нее…
Она уезжает… вероятно, меня больше не увидит… поэтому Лапуся, которая сперва была Карла, а теперь поистине чья угодно, так непристойна и стервозна, как будто совершенно и безответственно напилась. Позднее, не тогда, а когда она соберется покинуть меня под предлогом какой-то встречи, мне приходит в голову, что она, вполне вероятно, навещает так всех своих друзей, давая им попробовать – черт, да отхлебнуть сполна – полнейшей и грязнейшей блядовости.
Она умоляет меня кончить! Так же безнадежно, как женщины молят им ввинтить, Лапуся упрашивает меня дать елдаку взорваться у нее во рту. Она хочет, чтоб я кончил ей в рот в первый раз, когда во мне еще полно молофьи… когда она гуще всего и полнее вкусом моего хуя.
Джон Четверг так же расположен выдать ей эдаким манером, как и я… Борода его, вообще-то, уже как бы трясется… затем бедра Лапуси напрягаются, и пахом своим я чувствую, как горло ее сокращается, когда она глотает молофью…
Сама она не кончила… Я продолжаю сосать и лизать ей кон, а Лапуся и дальше сосет и тянет мне хуй так жестко, что у меня яйца ноют. Если желаю сохранить его целым и невредимым, придется его у нее отнять… и, когда я так и поступаю, она разражается потоком такого цветистого языка, что в лучшие мгновенья случается у Тани. Она признается почти во всей своей эротической истории (откуда у женщин эта тяга к исповеди?), начиная со своей первой и заканчивая последней неудачей с соблазном. И я узнаю, к полному своему изумлению, что однажды она дала себе ввинтить китаезе. Так и сказала… китаезе. А поскольку у Лапуси хорошее ощущение ценности слов, я понимаю, что она не о китайском студентике коллежа говорит, а, скорее, о каком-нибудь работнике прачечной, с костлявыми ляжками… о китаезе.
Почему не кто-то на всем белом свете, а именно китаеза, я и вообразить не могу. Я никогда не знал ни одной женщины, кого завалил бы китаец, даже не слыхал, чтобы кто-нибудь выражал желание лечь под китайца. Они мелкие, ноги у них колесом, а грудь впалая. Я совершенно не способен представить себе никакую женщину, которая бы удовольствовалась хорошей поебкой или славным, сочным восторгом межвидового скрещивания от такого переживания.
Лапуся лижет мне яйца, пробегает кончиком языка за ними и вниз мне по бедрам… Она целует мне обе ягодицы, затем облизывает их, будто только что собралась с мужеством, прижимается поцелуйно губами к моей дырке в жопе и сосет ее! От этого, похоже, у нее наступает окончательный восторг, которого она ждала, сука… Она проталкивает свой язык мне в прямую кишку и, пока он скользит внутрь, кончает… Сок хлещет из нее, словно вдруг сразу открутили сотню маленьких вентилей…
Ее интерес к моей жопе тут же угасает. Но этим она снова меня раззадорила, и у меня опять красуется эрекция. Я не готов позволять ей все прекратить. Опять пригибаю ей голову себе между бедер, пока она не принимается снова сосать мне очко, и я удерживаю ее за этим занятием, пока хер мой не приходит в форму для нового ввинта…
Возможно, ее интерес к моей жопе пробуждает во мне такой и к ее. Это прекрасный, женственный зад, много мяса и много волос. И то место, та темная напученная душа его, выглядит весьма способным для того применения, что я запланировал. Я раздвигаю ей ягодицы и смотрю внутрь. Как будто никогда не видел раньше… Лапуся надо мной хихикает…
Эта чертова штука шевелится. Она живая, она ерзает и, похоже, дышит. Сраки, могу себе представить, очень интересно изучать. В ней, возможно, тайну вселенной и не обнаружишь, но, блядь, это будет гораздо интересней, чем созерцать собственный пуп.
Лапусе, насколько мне уже удалось выяснить, не нужны наставления ни в каких мелких извращениях. Разумеется, поскольку я уже ебал ее в жопу и раньше, она знает, чего от меня ожидать и как к этому готовиться… Она переворачивается на живот и подставляет ее мне… вот она у меня перед глазами, раскинулась пиршеством. Я взбираюсь и даю Джону Четвергу принюхаться. Он заныривает, как из пращи, и Лапуся снова начинает стонать.
На сей раз я выебу Лапусю просто Адски. И она вполне этим довольна, за исключением того, что мне недостает рук, чтобы ее ублажать. Она хочет, чтобы с ее мандой игрались, щипали ей буфера, ей хочется, чтобы еще ощупывали снизу доверху, с головы до пят и всю сразу. Боже мой, ну и способность наслаждаться у этой пизды! Орально же она пускается восхищаться своей стервозностью, которую, похоже, сама ценит так же, как и я, и жует угол подушки…
Когда она у меня неплохо подрумянилась с этой стороны, я ее переворачиваю и набрасываюсь на ее початок, Лапуся испускает вой. Она хочет, чтоб ее ебли, упорствует она, но желает, чтобы хуй мой был у нее и в очке тоже. Поскольку я ей не бес Александры, не очень понимаю, как именно этого можно достичь… но Лапуся отыскивает способ. На бюро у меня лежит щетка для волос с круглой гладкой и довольно пузатой рукояткой. Ей подавай ее.
Наконец я отдаю ей щетку… Я обнаружил, что есть два способа хорошенько ввинчивать… один – разыгрывать сильную руку, а другой – давать сукам идти на поводу у любого вывихнутого представления, что взбредает им в голову… поэтому я отдаю ей щетку. Она ложится на бок, подымает ногу, чтобы все у нее там приняло ту форму, какую ей хочется, и фьють! По самую щетину!
Свой хер я заправляю ей в фигу как можно быстрее… Боюсь, она кончит без меня, с такой ловкостью она управляется с этой рукоятью щетки. Вот так я ей и ввинчиваю… выебываю из пизды ей Крошку Иисуса, а она отымает Ад у себя из жопы щеткой.
Она так жарка, как в термальном, так и в половом смысле, что на той энергии, которую она пережигает, я б мог гонять всю систему метро часа три. Кожа у нее становится скользкой, и потому, что она сама по себе для начала сучка живенькая, мы вскоре оказываемся с нею в такой позе, какая должна походить на гнездо очень гибких угрей. Но хер мой по-прежнему у нее под ногами, пихается ей в этот зуд, пока мы оба не кончаем.
– Это было чудесно… – начинает она, но на этом и заканчивает.
Она еще не вынула рукоять щетки из своего очка… она еще немного покручивает ее, движет ею взад и вперед. Я перескакиваю через нее и запихиваю рукоять обратно, до упора, и выдаю ей остаток той ебли, на какую уже не способен Джон Ч.
Ну и Адский гам же пизда способна поднять! Если она и дальше так будет, с четырех кварталов все сбегутся к ней поглядеть на веселье. Я накидываю подушку ей на голову и продолжаю таранить ее щеткой. Она больше не может этого терпеть, конечно, я убиваю ее и т. д. и т. п., должен признать, она еще и последовательна. Все то время, пока я сую ей щетку, она повторяет одну и ту же реплику… но интонация меняется и выдает ее. Ей великолепно воображать, как гнусно к ней относятся, и она полностью в своих правах… Я ею злоупотребляю, причем еще и гнусно. Но злоупотребление заканчивается, когда она еще раз кончает, и я знаю, что на самом деле вечеринка для нее удалась.
Я сижу у нее на спине и заглядываю ей в жопу, когда закончил. Она вяла, выдохлась, а две большие толстые ягодицы ее просто-напросто очень сильный соблазн. Я переворачиваю щетку щетиной книзу и шлепаю ею Лапусю. Та ахает, но не вполне воет… И после этого произносит:
– ОХ, – и вздыхает. – Еще раз, – шепчет она.
Я принимаюсь ее шлепать довольно жестко, и она поначалу шепчет:
– Еще… еще… – всякий раз, когда щетка падает.
Затем начинает скулить… ей больно, однако по-прежнему нравится… Задница у нее розовеет, сплошь крохотные точки, которые напоминают мне формы для печати. В конце концов она уже не шепчет… она просто вздыхает…
Когда я отбрасываю щетку и кладу ладонь ей на задницу, кожа там яростно раскалена. Завтра у нее выступят синяки. Я выхожу из спальни за бутылкой вина, а когда возвращаюсь, она лежит все так же, как я ее оставил. Мы оба выпиваем по два бокала вина в молчании, и точно так же безмолвно она одевается. Когда она готова к выходу, стоя у двери и уже держась за ручку, она поворачивается ко мне и страстно меня целует.
– Спасибо, – говорит она, – спасибо тебе, спасибо!
Прощай, Лапуся.
* * *
Эрнест все уладил. Уже пару недель он переживал из-за своего сумасшедшего изобретателя. Не столько из-за него самого, сколько из-за его женщин… жены и дочери. С тех пор как обнаружил, что этому старине накласть с двумя приборами на то, кто ебет и ту и другую и почему, Эрнест сделался несчастен. Что-то здесь не так, утверждает он, у них наверняка зараза какая-то или что-то вроде. Или этот старый хрыч вокруг детективов понаставил на изготовку: когда подаст им сигнал, выскочат откуда ни возьмись с фотоаппаратами и вспышками и получат необходимые улики для развода. Когда я обращаю его внимание на то, что мужчине вряд ли понадобится развод с собственной дочерью, Эрнест просто еще больше утверждается во мнении, что дело здесь нечисто. Ему хочется завалить обеих пёзд, но будь он проклят, если станет играть по правилам старика Сницграсса. Даже с фамилией у него что-то не то, утверждает Эрнест. Слыхал ли я, чтобы кого-нибудь звали Сницграсс? Очевидно же, фальшивка… что-то во всем этом странное..
Но, как я сказал, Эрнест все уладил. Он бы хотел, чтобы я сходил и проверил, что там за пейзаж. Может, мы по очереди сможем выводить этого Фицберга или Вистфаста на прогулку поглядеть на Орион или что-то, а другой тем временем будет ввинчивать той пизде, кому в данный момент это нужнее. Поэтому он выуживает приглашение на ужин к ним для нас обоих.
Я должен прийти под предлогом того, что собираю материал для статьи на тему «К чему нас ведет наука?». У Эрнеста веры в силу прессы столько же, сколько у парижской мадам.
Муцборг, как, выясняется, его все-таки зовут, – сверчок, а не человек, вечно подскакивает, с пушистой рыжей бородой, подстриженной коротко, он ею пользуется как помесью перочистки, салфетки, протирки для монокля и универсальной ловушки. Поскольку мы с Эрнестом тут якобы по серьезному делу, сперва знакомимся с его изобретениями, а уж потом – с его сворой пёзд. Изобретения у него разбросаны по всему подвалу, все стопроцентно либо разломаны, поскольку с них сняты детали для чего-нибудь другого потом, либо так и не завершены. Большинство сводится к усовершенствованным картофелечисткам либо таким приспособлениям, где в одном устройстве сочетается полдюжины полезных инструментов. Единственное возможно как-то практически применимое – усовершенствованный легчайший цемент, но он рассыпается в пыль от малейшего касания. Вообще же, это неопрятная мусорная свалка, каких я давно не наблюдал, совершенно не вдохновляет. Сам Муцборг чуть поинтереснее, и, когда он говорит, я по-настоящему жалею, что не намерен писать статью о том, что он рассказывает… он так дьявольски искренен.
Жена и дочь его намного лучше. Девушке лет семнадцать-восемнадцать, должен сказать… ее матери где-то между тридцатью пятью и сорока. Эрнест мне сообщает, что все деньги – у жены Муцборга. Чего ради такой симпатичной пизде, с наличкой в банке, понадобилось выбирать эту бородатую блоху – из тех вопросов, что остаются для меня непостижимы… Вероятно, из-за того, что рога свои он носит как ни в чем не бывало…
За ужином все очень пристойно и учтиво, ничего неподобающего. Мля, судя по тому, что мне рассказывал Эрнест, я думал, они тут все друг с другом забавляются между переменами блюд. А вместо этого – беседа о грядущей международной ситуации, климате южной Италии и чудесах Америки.
После ужина начинается веселье. Муцборг робко признается, что кое-что от нас утаил… есть одно маленькое изобретение, с которым он нас пока не познакомил. Выносит бутылку и держит ее против света, чтоб мы разглядели. В ней чернильно-черная жидкость, которую поначалу я принимаю за чернила или жидкую взрывчатку. Со второй догадкой я не сильно промахнулся… Это изобретенный им напиток, выгнанный из сочетания полыни, зерна, некоторых полевых растений и бог знает чего еще. Потом я совершенно убеждаюсь, что маленькие зеленые шпанские мушки тоже входили в рецепт.
Он передает всем эту пакость в крохотных лафитниках для ликера, куда помещается, может, с наперсток. Вкус грубый и древесный, как у джина американских самогонщиков, плюс несколько неопределенных, однако противных собственных привкусов. Но такой силы воздействия я раньше ни разу не испытывал… Муцборга, который нам рассказывает, что никогда раньше не осмеливался пить больше одного глотка, мы убеждаем присоединиться ко второму кругу, коим он нас обносит, и он тут же принимается петь. Языки развязываются, и жена Муцборга начинает являть признаки немалого оживления.
После третьей поет уже Эрнест, а дочка строит глазки в мою сторону. Муцборг выходит из комнаты за газированной водой, поскольку от напитка после первого глотка внутри все слипается, и отсутствует столько, что мы все успеваем осушить еще по одной рюмке.
Руки и ноги у меня начинают зудеть. Там не просто покалывает… Я чувствую, как вытягиваются нервы, когда я шевелю пальцами на руках и ногах, и они вибрируют, как туго натянутые струны пианино, все на разных нотах. Краски в комнате становятся чрезмерно яркими. Я с удивлением понимаю, что меня не парализовало. Кожа у меня стала крайне чувствительной.
Все в восторге от этого изобретения, включая самого Муцборга. Через час, или немногим дольше, мы допиваем всю бутылку. Дочь Муцборга очень умно, как она считает, засвечивает мне свои ляжки, и никто об этом не знает. Эрнест сидит на диване рядом с женой Муцборга; одну руку он завел ей за спину и щупает ей задницу. Муцборг бродит туда-сюда по закраинам беседы, скачет взад-вперед то за сигаретами, то еще за тем или этим и вскоре уже доскакивается до головокружения. Пробормотав что-то насчет свободной любви, он рушится к себе в кресло и вырубается.
Его жена что-то говорит Эрнесту про то, что хочет показать ему сад при лунном свете. Они выходят с изумительным достоинством… странная штука с этим Муцборговым жидким копром в том, что он, похоже, не мешает способности перемещаться. Эрнест несколько портит эффект, щипля женщину за жопу, от чего она взвизгивает, как раз когда они проходят в дверь…
Разумная беседа позабыта уже давно, поэтому дочь Муцборга и я сидим и орем друг другу белиберду еще минут пять. Эрекция у меня началась, как только ушли Эрнест с женщиной, и к концу этих пяти минут у меня прекраснейший экспонат, какой только можно предложить. И пиздой этой он явно не остается не замеченным… глаза у нее открыты, она знает, что́ там… На кресле своем ерзает, словно ее жучок в жопу кусает, показывает мне все вплоть до белых шелковых штанишек. Муцборг себе храпит.
Пять минут, а затем… приступим…? Вот так вот… приступим…? Она гасит весь свет в комнате, кроме одной тусклой лампочки, а я сижу, и хер прыгает у меня в штанах, затем мы перебираемся на диван. Вот сука, могла бы из приличия хоть спальню предложить… даже мать ее уходит в сад… ей же надо непременно тут, где в кресле храпит ее папаша…
Приятно снова заполучить себе одну из таких молоденьких сучек. Она не столько юна, сколько не пропечена, но еще не достигла спелости большинства пёзд, какими я в последнее время пользовался. Ноги ее, прижимаясь к моим, ощущаются твердыми… живот плоский, а вот титьки – нет… и она хочет… но не слишком хочет. Она приличная девушка.
Мы с нею немного пререкаемся из-за почти всего, чего хочется мне. Я хочу ее раздеть, но это нужно делать постепенно. Однако чем больше времени занимает, тем больше, похоже, растет Джон Четверг, поэтому я не возражаю. Я никуда не спешу…
Соскакивают ее туфли… затем я вынужден задрать ей юбку и хорошенько все ощупать, прежде чем двинусь дальше. Чулки у нее… юбку на ней я задрал до талии и стягиваю с нее штанишки, когда в комнату снова заходит старый добрый Эрнест с ее матушкой…
– Прошу прощенья. – Женщина берет Эрнеста за руку и хочет, чтобы вышел с нею, а он стоит и пялится на нас с девушкой. Без толку сейчас оправлять на ней платье. Она краснеет и смотрит в стену. Должно быть, в саду было сыро.
Женщина опять просит нашего прощенья, но уже перестает дергать Эрнеста за руку. Судя по всему, ее теории не распространяются на принцип, по которому люди должны ебаться открыто, как собаки, и для нее такое переживание, очевидно, в новинку – видеть, как ее дочь раздевают для любви. Она колеблется, но пьяна или одурманена, что б там снадобье Муцборга с нами ни совершило, – и остается в комнате с Эрнестом.
Девушка ужасно смущена, но тоже думает: у меня одна рука по-прежнему у нее между бедер, и то же проявление принципа, что не дает ей оправить на себе юбку и прикрыться, не дает и мне убрать руку. Я замечаю, что две пуговицы на ширинке Эрнеста расстегнуты…
Небольшая беседа о том, чтоб быть совершенно естественными. И это – от двух пёзд Муцборга… Нам с Эрнестом вообще нечего сказать на эту тему… и, пока это происходит, Эрнест плюхается в то кресло, где сидела девушка, и притягивает женщину себе на колени. Эрнест, знаю я, готов смотреть все представление – и девушкина мать, судя по ее виду, тоже. Эрнест сует руку ей под платье и после долгого взгляда на Муцборга принимается с нею играть. Девушка еще больше заливается краской…
У меня уходит минут десять на то, чтобы собрать все мужество в точку вставки, а у Эрнеста – чтобы задрать на его пизде платье так, чтоб она явила свою голую жопу всему миру. Потом же ну его все к черту. Мне б наплевать было, если бы вся палата депутатов хотела поглазеть. Девушке, похоже, точно так же… напиток все еще действует.
Женщина вынула хер Эрнеста и играет с ним, но почти все ее внимание привлекает то, что там у нас. Она вполне спокойно смотрит, пока я заканчиваю разоблачать ее дочь, но, когда и сам раздеваюсь, она, похоже, отчего-то тревожится.
– О боже мой! – восклицает она, заламывая руки. – О боже мой!
Внезапно она проваливается между колен Эрнеста, и не успевает тот ее подхватить, как она уже на жопе на полу, платье задрано, а фига раскрыта в мою сторону, будто она ею снимок с меня делает. Эрнест не может ее поднять, а она слишком озабочена тем, что творится с ее дочерью, и не уделяет ему того внимания, что он, как ему кажется, заслуживает. Наконец, коль скоро он больше ничего сделать не в состоянии, он накидывает платье ей на голову. Она не противится… видимо, даже не замечает, что он делает. И сидит там на своей широкой заднице, в одних чулках и туфлях, спокойно, будто полностью одета.
Девушка поначалу пытается спрятать от меня свою фиговинку. Рука прикрывает ее, а бедра она не разводит. Но когда я ее немного пощупал, когда бакенбарды Джонни потерлись ей о живот, она выступает из своей раковины. Все в порядке, если я щупаю ей пизду, все в порядке, если я щекочу ей очко… что угодно теперь в порядке.
Девушке этой прекрасно ввинчивать… В теле у нее чувствуется жизнь – да и опыт, но нет того отчаяния, что я находил в Тане. Ей нравится барахтаться, это очевидно, но по этому поводу она отнюдь не шальная.
Жан Жёди подходит ей туго… заправить его – не просто кинуть ей палку. Но когда он там обустраивается, уткнувшись носом в самую середку того зуда, от которого она виляет жопой, все становится идеально. Она по-прежнему краснеет, а всякий раз, бросая взгляд на мать, испускает эдакое долгое смущенное «ох», но, если уж на то пошло, от этого распяливать ее только лучше.
Мы ебемся уже минут пять, и тут девушкиной матери приспичивает поглядеть на все вблизи. Того факта, что Эрнест щеголяет хером приличного размера, тоже недостаточно, чтоб удержать ее на месте… Она принимается подыматься на ноги, но на это нужно слишком много сил. Она рушится на четвереньки, затем кладет голову на край дивана и выглядывает из-за него, будто большая сука колли. В духе мига сего я переворачиваю девушку на бок, жопой под нос ее матери, чтобы все можно было наблюдать.
В этой позиции я ебу девушку меньше минуты и тут чувствую вокруг своего хуя не только ее пизду. Это мать там шурудит и играет со мной, и, когда Эрнест видит, что тут творится, он начинает наконец самоутверждаться. Что, нахуй, не так с моей елдой, желает знать он. Резко встает и сердито разбрасывает одежду по полу. После чего оттаскивает суку через всю комнату за одну ногу. Прямо перед Муцборгом, чуть на ноги ему не наступая, прыгает к ней и машет болтом у нее перед носом. Воет он при этом, как индеец, орет, что заставит ее сосать, пока она его не зауважает, а она пытается его утихомирить, говоря, что он разбудит мужа. Но Эрнест уже обиделся… насрать ему или даже надристать, если эта жаба сморчковая проснется… вообще-то, он и надеется, что проснется…
Девушке, конечно, хочется видеть, что происходит. Ее до того шокирует вид Эрнеста, сидящего враскоряку перед ее матерью и сующего ей прямо в рот свой имперский хер, что она забывает ебаться. Но когда Эрнесту воздается, когда сука наконец уступает и берет у него так, как ему хочется… когда набрасывается на него изо всех сил и определенно, без всяких сомнений, у него отсасывает, девушка становится даже лучше, чем раньше. Она не спускает глаз с Эрнеста и матери… ни на секунду. Но поездочку мне устраивает роскошную.
Тресь! Мой хуй взорвался где-то у нее в верховьях. Такое чувство, точно у меня живот вывалился через жопу, а кишки опустошаются внутри этой цепкой маленькой фиги. Девушка обхватывает меня руками… визжит, что кончает, что живот у нее загорелся, что ее бонн-буш выворачивается наизнанку… Муцборгу удалось, похоже, достойное изобретение.
Эрнест между тем наконец сумел заинтересовать пизду своим хером. Ему больше не нужно сидеть у нее на буферах, чтоб держать хер у нее во рту… теперь она его не отпустит ни при каких обстоятельствах. Он лежит на спине, заложив обе руки под голову, как подушку, а она склонилась над ним, воздавая ему орально…
Она так когда-нибудь делала, спрашиваю я у девушки, пока мы с нею на все это смотрим. О нет, конечно… Так – никогда. Врет, сука… хуесоска она, клейма ставить негде. А кроме того, слишком быстро ответила… Я скольжу по дивану вверх, чтобы при необходимости прибегнуть к насильственному убеждению, но когда она видит, что грядет, – падает с дивана на колени передо мной. И… к делу.
Мама поглядывает на это новое развитие событий. Елдаку моему пока не хватило времени встать смирно, и девушка заправила его себе в рот весь. Материны глаза расширяются, и она явно хочет что-то сказать, но тут Эрнест кончает. Он пригибает ей голову, и ей не остается ничего другого, только проглотить… две суки, обе на коленях, у каждой хуй во рту, безмолвно переглядываются. Что, во всей преисподней, они при этом могут себе там думать, я и представить не в силах, хоть режь…
Эрнест предлагает обменяться. Не потому, тактично говорит он, что ему не нравится доставшееся, а лишь разнообразия ради. Я так же готов испробовать мамашу, как он – запузырить дочке, и самим пёздам возразить нечего, поэтому все решено. Единственное неудобство: Эрнесту вместе с девушкой достается и диван…
Я высказываю предложение, что нам с матерью надо попробовать в спальне, но она и слышать об этом не желает. Она хочет остаться и посмотреть, как засаживают ее малютке, это ж ясно видно… кроме того, кажется мне, ей нравится, что вся эта дрючка происходит прямо под нечистой бородой у ее мужа. Когда я перехожу через всю комнату за ней, она обнимает мне колени и принимается целовать мне яйца… потом охватывает губами шею Джона Четверга и начинает его сосать, очевидно, чтобы показать дочери, как это нужно делать. Он уже не мягок, когда я вынимаю его у нее изо рта, переворачиваю ее и вставляю его ей в очко…
Девушка по-прежнему держит елду Эрнеста во рту и чуть не откусывает ее, когда видит, что́ я намерен делать с матерью. Вполне возможно, она слыхала, что делается это и так. Но у матери ее… она все про это знает, а мужнина эликсира наелась до того, что знание это способна показать. Подставляет свою задницу повыше так, чтобы мне было легче к ней добраться, а затем пристраивает голову на руки, словно котенок, готовый уснуть.
Как только Джон Ч. принялся толкаться ей под хвост, она подымает голову… нет уж, ни за что не уснут они, пока у них хуй в жопе. Она нагибает голову и смотрит себе под живот, под болтающиеся свои титьки – что же там имеет место. Я вправляю хер легко, – очевидно, регулярно ей так не ввинчивают. Очко у нее тугое, как дочкина пизда, но, как и там, она растворяется после того, как немного поебешь.
От этого мать извивается, от елды у себя в очке, и, когда я ебу ее по-настоящему, она лопочет, как лемур. Возбуждается и подскакивает на месте, словно кролик со связанными лапами. Машет руками – и вдруг одной довольно сильно попадает по мужниной голени. Тот просыпается и глупо пялится на нас сверху вниз… женщина в испуге прижимает руки ко рту. Потом он замечает свою дочь и Эрнеста. Девушка все еще стоит на коленях и даже не выпустила хер Эрнеста из зубов…
Не знаю, чего мы ждем… несколько секунд никто не шевелится. Затем Муцборг зевает, закрывает глаза и снова принимается храпеть.
– Он нас видел? – Вот что желают знать и девушка, и мать ее, и обе они задают этот вопрос одновременно.
Мое личное мнение заключается в том, что он нас увидел, но не сможет потом этого вспомнить. Эрнест утверждает, что он так далеко закинулся, что даже не распознаёт то, что видит. Пёздам становится легче… Эрнест вставляет хер ей в рот, и она возобновляет отсос… моя понуждает меня продолжать с тем, что я делал.
Кончает она незадолго до меня, и последние несколько секунд удерживать в ней хуй – бой не на шутку… она хочет, чтоб я вынул его из ее прямой кишки как можно скорей, как только смыло этот громадный толчок ощущений. Но я его не вынимаю… загибаю ей руки за спину и держу их там, и пускай воет как хочет громко. Когда кончаю я, она уже снова успокоилась.
Эрнест обижен. Они с девушкой так увлеклись наблюдением за мной, что забыли о себе, и она ему отсосала, а хуй его обмяк и, очевидно, вышел из строя на оставшуюся ночь…
Я и сам уже больше не в состоянии что-то делать еще несколько часов, хотя обе пизды желают продолжения вечеринки еще хотя бы на один круг. Кроме того, у нас с Эрнестом вдруг возникли амбулаторные сложности – мы понимаем, что сталкиваемся с мебелью и друг с другом с монотонной и болезненной регулярностью. Мы извиняемся, одеваемся и отбываем.
В кои-то веки не видно ни единого такси. Отчаянно цепляясь друг за друга посреди мира, которому как страшно, так и тошно от качки, мы идем к Эрнесту. Наутро у нас обоих худшее похмелье за всю нашу жизнь.
* * *
Анна хочет вечеринку. Сидим мы как-то раз в кафе, и она вполне откровенно делает мне предложение. Ей бы хотелось организовать так, чтобы пришло несколько дорогих друзей и выебали ее оптом, в какой-нибудь из ближайших вечеров… совсем ближайших. Отныне – берите не хочу, и к черту с тем, чем ты быть не желаешь. Передо мной не та Анна, какой я ее знал всего несколько месяцев назад, Анна за короткое время сильно изменилась. В первую очередь, она теперь – идеальный тип для того, что сама предлагает… ведет себя как дама, выглядит с иголочки, хорошо одевается, и у нее есть деньги. Иными словами, она располагает всем дорогостоящим необходимым, чтобы вести себя как десятифранковая шлюха.
Я у нее спрашиваю, кого бы она хотела… Эрнест, Сид, Артур… эти годятся? Да, считает она, эти будут в самый раз… не слишком много, но хватит, чтобы интересно провести время. А также все напьются, и будет очень весело.
С организацией у меня ни малейших хлопот. Ни один не возражает даже выделить средства на выпивку. Вот сука, такое предложение делать! Что ж, я лично присмотрю за тем, чтобы она получила, чего просит… Четыре дня к женщинам и близко не подхожу до назначенной даты, глотаю дюжинами сырые яйца и устрицы…
Всю позднюю часть дня перед вечеринкой я провожу с Анной. Она нервничает… ничего подобного никогда так дерзко не устраивала. В порядке успокоения я предлагаю ей сходить ко мне и попробовать по-быстрому перед главным событием, но сука не уступает. Даже понюхать не даст, пока не придет время… это же как разворачивать игрушки до Рождества…
Я приглашаю ее на ужин, а потом мы долго бодаемся с ликером, поэтому, когда добираемся до меня, Сид и Артур уже там. Эрнест является стакан спустя, но это ничего… он его более чем компенсировал в том баре, где сидел…
С напрыгу в такое не пустишься… Пьем медленно, много разговариваем, чтобы все выглядело не совсем уж так грубо, как есть, избываем эдак три часа, пока вечеринка не приобретает форму. Все к этому времени тщательно нализались, на той стадии, когда еще одна порция может завести очень далеко. Артур в четвертый раз показывает нам фокус, как снять жилет, не снимая пиджака. Анна переходит с рук на руки, на одном месте долго не задерживается. Сидит у тебя на коленях, дает тебе заполучить начало эрекции, а когда чувствует, что там все напряглось, уходит куда-нибудь еще… все, разумеется, под прикрытием простого доброго дружества…
Затем на несколько минут она пропадает. Все смотрят на меня… когда, к чертям, мы начнем ее ебать, хочется знать им всем. Не она ли должна лед растопить? Если она ничего про это не скажет, когда вернется, Сид объявляет, что схватит ее и изнасилует. Мля, эдакий вечер будет столь же скверным, как с мисс Кэвендиш…
Посреди всего этого Анна возвращается. Один взгляд на нее – и больше никакие домыслы не нужны. На ней штанишки и туфли… больше ничего. Эти ее великолепные буфера голы, за исключением длинной нити черных бусин, висящей между ними, она охватывает кожу и слегка подскакивает, когда Анна движется.
– Вот, пожалуйста, – говорит она.
Эрнест улюлюкает и кидается к ней… промахивается и падает с кресла. Достается она Артуру. Оказывается у него на коленях и дает немного собой поиграть, пока у нас завязывается спор о том, кому первому ей ввинчивать. Я заявляю право хозяина; Сид, за неимением лучшего довода, высказывается, что ему поебаться нужно больше, чем всем остальным…
Я не просто так научился играть мечеными картами… достаю колоду, и мы ее делим на Анну. Она уходит моему королю… Артур вынимает валета, Сид шестерку, а Эрнест тройку. Как утешительный приз Эрнест требует дать ему снять с нее штанишки, либо так, говорит он, либо ей придется их снова надеть перед тем, как он ей ввинтит.
Мы вчетвером уносим ее в спальню, и Эрнест стаскивает с нее туфли и штанишки… Пока он этим занят, ему удается ввести палец ей в фигу, стараясь тем самым подкупить ее, чтоб она ему дала первому, но Анна держится условий сделки.
Пока я раздеваюсь, вокруг витает множество бесплатных советов. Одна Анна, похоже, не имеет мнения о том, как ее кантовать. Лежит на кровати и смотрит, как мы снимаем одежду… вид у нее почему-то испуганный.
У меня нет того стояка, что вроде бы должен быть, но Анна из тех девушек, кто это исправит. Как только я оказываюсь на кровати, она берет мой болт в обе руки и начинает подлечивать, и удается ей тут же.
Когда же я начинаю ее ебать, выходит не слишком долго. Все быстро и жарко, но просто не затягивается. Я так возбужден, так набил себя морепродуктами и молочкой, что кончаю чуть ли не прежде, чем начинаю… Быть может, правда в том, что нечестные приобретения растранжириваются скоро… О, все достаточно мило, пока длится, и я вижу, что Анна вполне чувствует Джона Ч., но чувство минует, не успеваю я его оценить.
Как только я слезаю, запрыгивает Артур. Ебя ее, он похож на кролика. У меня даже возникает впечатление, что у него уши к спине прижаты. К черту ее всю, дайте мне только ее пизду – вот каково, похоже, у Артура представление. Он даже не озабочивается глянуть на ее чудесные титьки. Хуй внутрь, и сам Артур чуть не ныряет за ним следом. Что ж, Анне, очевидно, хочется, чтобы ее заставили себя чувствовать шлюхой, а если этого чем-то и можно добиться, то именно таким манером, каким ей ввинчивает Артур. Могла бы и пакет себе на голову надеть… бля, да ее в парусину можно было зашить, с одной лишь дырочкой для пизды, и Артур был бы точно так же счастлив.
Анна озирается – глаза у нее уже начали стекленеть. Она размахивает ногами и прижимает Артура к себе, сама ебясь жестко, как только может. Сид и Эрнест оба стоят с херами, торчащими, как железные трубы… у меня хуй тоже не совсем еще опал… Какая славная, славная вечеринка, пьяно шепелявит Анна…
Как одна маленькая пизда… или даже большая… способна завонять своим запахом всю комнату, само по себе поистине замечательно. Исусе, да если ко мне сейчас кто-нибудь зайдет, им даже в спальню заглядывать не придется, чтобы понять: где-то рядом сука… удивительно, что из коридора сюда народ не тянет. А постель… хорошо, что завтра мне должны менять белье…
Анна еще не кончила, хотя Артур загоняет ей свой болт так, словно им убийство совершает. Шлепает ее по заднице, чтоб еблась проворнее, приказывает повернуться туда и сюда, сделать то и это, словно отслюнил ей добрую холодную наличку. Она считает, что это первый сорт, сука. Сама хочет… да она б и по потолку пошла, если б ей сейчас велели…
Эрнест подтягивается ближе, и, как только его хер оказывается в пределах досягаемости, она его хватает. Сид огибает кровать сбоку и дает ей с другой стороны… она стискивает оба, пока не багровеют, уж так она распалилась, что оторвет их того и гляди и засунет себе в уши, если за нею не присматривать…
Артур заканчивает взбрыком, который чуть не сшибает с кровати изножье, и в эти последние секунды действительно отдает Анне всего себя. Он накачал ее молофьей, но кончить не заставил. Сид обижен, когда он вытирает хуй о ее живот… кто, к черту, желает знать он, захочет ввинчивать в луже этой дряни? Он заставляет Артура промокнуть все носовым платком перед тем, как самому залезть на аттракцион.
Едва Сид вставляет елдак Анне в фигу, как она кончает. Несколько раз она охает и ахает и потом еще несколько минут так ошалела, что не может ничего делать, а только лежит тихо и позволяет Сиду продолжать самостоятельно. Если он и против, что она прикидывается полумертвой, мешать ебле этому он не позволяет… ввинчивает ей, покуда чуть не сталкивает с кровати, затем перекатывается и снова ввинчивает ей – уже с другой стороны. Где-то на середине представления Анна, похоже, вспоминает, что́ с ней происходит… приходит в себя и снова начинает подавать признаки жизни. Довольно скоро она уже как новенькая, а то и лучше, и, пока Сид заканчивает, пару минут все выглядит так, словно она кончит еще раз. Сид кряхтит и сопит, шлепает ее по животу и тянет за титьки, но заставить ее кончить вторично не может. Стараясь ее раскочегарить, он слишком увлекается сам и наконец вынужден сдаться и спустить.
Когда Эрнест раздвигает ей ноги, Анна выставляет фиговину до того неопрятную, что редко увидишь. Из нее сочатся молофья и ее соки… ноги у нее перепачканы… в общем и целом, я не виню Эрнеста за то, что он подымает вой. Но он расталкивает ей колени пошире и все равно между ними устраивается. Анна по-прежнему немного робеет Эрнеста… она не забыла последней вечеринки, на которую с ним ходила. Как бы извиняясь за это, ведет себя с ним особенно мило. Берет его хер в обе руки и сама вставляет… Эрнесту вообще ничего не нужно делать. Она б и еблась за него сама, если б он так захотел.
Должно быть, Эрнест последние несколько дней следовал моему режиму… во всяком случае, держится он немногим дольше меня. Но теперь, когда Сид перетащил ее через первое препятствие, Анна может кончать и полегче… она кончает с Эрнестом, едва он сам брызжет в нее первым толчком, и оба они удовлетворены.
Можно бы подумать, что после такого сеанса Анна удовольствуется, если не на весь остаток вечера, то хоть дух перевести. А вот и нет. Пизда ее еще подергивается от последней дрючки, что ей досталась, но хуи наши интересуют ее, как и прежде. Она наползает на меня, когда я сажусь на кровать, и принимается вылизывать мне хер и яйца.
– А чего нам суку не заставить нам всем отсосать? – предлагает Сид.
Анна не прочь и как бы в доказательство кладет мой себе в рот. Он липкий, потому что на нем засыхают и молофья, и ее сок, но после того, как она с минуту его пососала, он снова чист, как новенькая дудка.
Возникает спор. Эрнест считает, что нам следует дать ей почистить все наши хуи, покуда они не перебывают у нее во рту. Что об этом думает Анна, не имеет вообще никакого значения, и она, очевидно, вполне готова к тому, что судьбу ее решают за нее, потому что, пока все это говорится, она продолжает сосать мне хер, даже не озаботившись поднять взгляд.
Наконец все устроено… Анна всех нас попробует, а уж потом двинемся дальше… у нас передышка, и решено, что церемония пройдет в другой комнате, потому что там осталась выпивка. Мы стаскиваем Анну с кровати и перемещаем обратно так же, как вносили в спальню, только жопой вверх, а руки и ноги звездой. Черные бусы тащатся за нею по полу. Эрнест сует ей в зубы ее штанишки и дает ей так их нести. Туфли остались вместе со всей нашей одеждой.
С кем-то не очень хорошо знакомым, с теми, кого она больше не намерена видеть в жизни, я б еще понял, что Анна полностью слетела со всех тормозов. Но с теми, кого она встречает каждый день, видится на улицах и вечеринках… по мне, быть сукой с друзьями хуже, чем с совсем чужими людьми. Мля, она так унизилась не просто один раз, когда показала себя грязной пиздой… так происходит всякий раз, когда они с ней разговаривают или упоминают ее имя. Что в имени? Черт, да все в имени… Анна после этого не сможет значить «эй, ты»… то будет вся ее слюнявая сучность, что она сейчас проявляет, в одном слове…
Мы все выпиваем еще… Анна закидывается как умеет быстро и тут же становится на колени перед ближайшей елдой… которая оказывается Артуровой. Ее вдохновляют, как мало кого на свете, и Артур, и все мы. Воняет ли там ее пиздой? Анне это безразлично. Ей все безразлично… и выбор имен, с которыми к ней обращаются, и то, что Артур требует, чтоб она его называла «сэр», когда заговаривает с ним. Затем она переходит от одного к другому, обрабатывая нас всех так же.
На коленях перед Сидом она остается дольше всего… Она помнит: ему хотелось, чтобы она ему отсосала. Но пока она его обслуживает, я соображаю, что пизда у нее подтекает и она расплескивает лужицу молофьи и своего сока по моему коврику. Сид знает, что с этим делать, утверждает он… Он заставляет ее сделать перед ним «салам» и все вылакать… потом заставляет сунуть пальцы в пизду и после счавкать с них весь сок. Это, однако, не так практично, как просто интересно, поэтому в итоге он загоняет ее в сортир подмываться.
Когда она появляется на пороге, Эрнест, сидящий на тахте, хватает ее первым. Он намерен выебать ее в жопу, сообщает ей он, и принимается за попытки это сделать. Сид взвывает… он рассчитывал, что ему сейчас будут сосать елду.
Анна улаживает то, что уже начало смахивать на серьезные разногласия. Тут всего лишь нужно, говорит она, Сиду подойти к тахте, и оба будут довольны. Вообще-то, добавляет она, будет интересно, если подойдут все…
У нее нет хлопот с привлечением клиентов… особенно если бесплатно. Сид лежит навзничь на тахте, а она животом распластывается на нем, жопой достаточно близко к краю, чтобы любой мог стоять и ебать ее со спины. Она тут же позволяет Сиду вставить хуй ей в рот… затем Артур, Эрнест и я по очереди кратко ввинчиваем ей в задницу.
Сид решил, что такой расклад его устраивает… Анна очень хорошая хуесоска, когда ей в жопу вогнана елда. И наоборот, ее лучше ебать, если рот у нее занят чьим-то елдаком. Получается и так и эдак; дело, наверное, тут просто в том, какой конец предпочитаешь.
Приступая с Анной ко второй попытке, Артур решает, что будет невъебенно веселее нассать ей в сраку. Эрнест пытается его отговорить… ему самому придется все это лакать, как Анне, предупреждает он… Артур поворачивается ко мне…
– Хер с ним, с ковриком, – говорю ему я. – Валяй, ссы ей в жопу… Я хочу посмотреть.
– Еще бы, давай, – подбадривает его Сид. – Мля, может, мы ее саму заставим все слизывать…
И Артур дает. Впервые Анна проявляет нечто похожее на возмущение… но ничего с этим поделать все равно не может. Сид придерживает ее и не вынимает свой хуй у нее изо рта, мы с Эрнестом берем ее за ноги, чтоб не брыкалась, а Артур ее накачивает. Потом не вынимает из нее хуй, и не проливается ни капли… жопа ее, сообщает он нам, делает такие затейливые штуки, каких он раньше не чувствовал…
Анна давится, булькает горлом… Сид пытается нащупать ее задницу сверху. Эрнеста заинтересовало описание Артура… он такое дело хочет попробовать сам. Я вспоминаю, что так пока и не избавился от биде, поэтому кидаюсь за ним, а когда возвращаюсь, вижу, что совершилась перемена… очко ей они держат большими пальцами, а хер Эрнеста служит пробкой.
Анна устроила светопреставление, когда Артур в нее нассал… вдвое больше она устраивает, когда так же поступает Эрнест. Сид мягко интересуется, намерен ли и я попробовать… ему уже хуй затапливает, говорит он… Эрнест говорит, что его надурили… Жопа Анны ничем не отличается от любой другой, в которую он елду совал. Если б тут был бордель, клянется он, потребовал бы возврата денег.
Но Анна, с полной жопой ссак, несколько требует внимания. Кончив и удостоверившись, что она проглотила все, что он ей выдал, Сид предлагает наилучшее решение. Ей в очко очень нежно где-то на дюйм запихивается бутылочное горлышко, после чего мы предоставляем ее самой себе. Осторожно поддерживая равновесие ягодиц, она идет в ванную…
Через три минуты возвращается… говорит, что мы сыграли с ней грязно, однако свежа, как всегда… и, как всегда, не прочь… как только выпьет еще стакан рома. В ее отсутствие Сид помог мне зарядить биде… Анна этого не обнаруживает, покуда вновь не сует себе в рот елду Сида. Она полностью себя выдает… мочу на вкус она узна́ет, говорит она. Сид, который, вероятно, уже в курсе этой истории, вытягивает из нее подробности вечера с Эрнестом, Артуром и мной… и до чего ей нравятся все эти смачные подробности.
Ни двери, ни окна не открывались тут уже много часов… воздух тяжел и жарок, полон сигаретным дымом. Для меня все уже начинает терять четкость, и время шатается тяжко. Выпивка немного все проясняет, но это полумера… чтоб все шло как надо, требуются большие и частые дозы. Я смотрю, как Анна отсасывает одновременно Артуру и Эрнесту, лежащему, как и раньше, на тахте, и обрабатывает их обоих вместе.
Проходит, кажется, целая вечность, и наконец она доводит обоих до точки кончания. Сид сидит на тахте и играет с ее мандой, Анна и сама кончить уже готова. Затем, дроча обоим, она толкает и подпихивается так, что засовывает сразу оба хуя себе в растянутый рот. Бах! – оба они выстреливают чуть ли не залпом, и Анна продолжает с ними играть, чтобы как-то поощрить их, пока проглатывает двойную дозу молофьи…
Сид хочет, чтобы она ему елду пососала, а он тогда ввинтил бы ей в зад… но хер свой ей в рот совать не станет, говорит он, пока она не прополощет. Единственный способ прополоскать, как выясняется, – это ссаками, которые предоставит ей сам Сид… он выволакивает биде и дает его Анне держать под подбородком… затем подводит хер свой на несколько дюймов к ее рту и выпускает. Анна ловит, глазом не моргнув, прямо в лицо, подбородком, прямо ртом… после чего Сид швыряет ее на тахту и полирует, как и обещал.
Пора и мне еще разок на нее навалиться. Я ей даю разработать себе хер до стояка, пока Сид с нею заканчивает, а когда он всё, мне только нужно занять его место и ввинтить ей в пизду со спины. Отлично я ее ебу… она кончает дважды, прежде чем я вынимаю Джона Четверга…
Меж тем Эрнесту в голову приходит мысль. Пока я ввинчиваю Анне сзади, он ложится на живот, подсунув свою жопу ей под нос. Чтобы убедить Анну, требуется помощь Артура и немного довольно насильственного принуждения, но она внемлет наконец рассудку… Вылизывает ему ягодицы, целует их… наконец охватывает руками бедра Эрнеста и суется ртом ему прямо в очко. Вскоре уже целует и лижет его… и сосет, и вгоняет в него свой язык, когда кончает сама… Темп нарастает… мы в среднем уравниваем заходы на выпивку с заходами на Анну… Она же на каждый стакан получает два завала. Так обалдела, что сама уже не держится на ногах, а мы все продолжаем. Все запоры сброшены… теперь она сделает что угодно, она сосет нам жопы одну за другой, благодарно лижет пальцы на ногах Артура, когда он сажает ее на горшок за то, что просила его сыграть в тет-беш… Каждый миг на ней обычно мы вдвоем, кто-нибудь. После этой вечеринки ей не на что будет жаловаться.
Наконец мы себя истощили. Анне трудно отыскать хер в пристойной форме, чтоб ей кто-нибудь ввинтил, и она упорно переходит от одного к другому, посасывая череду мокрых, мягких болтиков, пока не отыскивает в одном краткую искру жизни… затем, обретя один, бросается на него, очевидно уже в полукоме, пока из нее вновь не выебывают все признаки жизни. Ее таранили до полного обалдения… Я уверен, она уже и не понимает толком, кто ее ебет. Бусы порвались и катаются под ногами. Артур запихивает горсть ей в пизду и ебет ее… Ей это очень нравится… она считает, что это ее щекочут медицинским зондом, и, когда он вынимает болт, а на нем ничего нет, она обеспокоена.
Выпивка уже закончилась… неумолимый признак того, что и вечеринке конец. Но Анне хочется завалиться еще разок. Она пробует всех нас, но хоть какой-то хер остался только у Сида – и он не в силах его поднять. Анна умоляет… пробует все.
– Мне все равно, как ты это сделаешь… побей меня, если хочешь… – Она как-то добирается до спальни и возвращается. Сует в руку Сиду ремень, а сама бросается поперек его коленей, подставляя жирную жопку и белые тылы ляжек.
Сид принимается ее хлестать, и рубцы крест-накрест взбухают у нее на коже. Вдруг Сид отбрасывает ремень и напрыгивает на нее…
Анна слишком не в себе, чтобы одеваться. Участвуют все, и нам до известной степени удается помочь ей с одеждой. Когда мы заканчиваем, остается одна безопасная булавка… Эрнест убежден, что нам нужно удостовериться и вернуть ей все аксессуары, поэтому булавкой он подкалывает ей сзади платье, оставляя жопу голой. Про ее штанишки мы забыли. Я их ей вручаю, чтобы держала в руке вместе с сумочкой.
Троице… Сиду, Артуру и Эрнесту… удается спустить ее по лестнице и на улицу. Из окна я наблюдаю, как таксист помогает им загрузить ее в машину. У них есть адрес того старого пердуна, который ее содержит, и они вывалят ее ему на крыльцо, говорят они. Для него это будет чудесный сюрприз…
Перебирая бутылки, я все-таки выжимаю из них себе еще на порцию. Пялюсь в стакан… свет из него распухает и освещает всю комнату. Я опрокидываю пойло в себя, и, когда последний проблеск янтарного света гаснет, на меня рушится тьма и накрывает одеялом все…
