Книга 2
По-французски
В нашу игру мисс Кэвендиш больше играть не хочет. Я понимаю ее точку зрения… Сид ее выеб, я ее выеб, Артур ее выеб, и ей уже довольно. Последним плевком в лицо Сид лезет в ее личную жизнь… а мисс Кэвендиш очень британка. Сиду хочется знать, сосала ли она когда-нибудь хуй, но этого он не выяснит – уж точно не таким способом.
Разумеется, она заслужила все, что с ней сегодня вечером происходит… всякий раз, когда рыгает гулкий голос совести, я вспоминаю, как эта сука меня дразнила; очень помогает ее не жалеть. Замечательнее всего, когда начинаешь обмозговывать случай мисс Кэвендиш, то, что раньше ее не насиловали. Пизда, ведущая себя так, как ведет себя она, с таким же успехом может носить бирку на себе: «Домогаюсь Насильственного Принуждения». После нескольких таких переживаний с мисс Кэвендиш поневоле начнешь ощущать в себе насилие. То, что ей так долго удавалось его избегать, – просто еще один признак общей беспомощности мужского пола.
Возьмем, к примеру, Сида… он давно тут болтается, и с ним всякого случалось столько, сколько и с большинством людей, но, если б нам троим не довелось сегодня вечером встретиться, он, вероятно, никогда б и не сделал ничего с этой сукой, она б и дальше так с ним обращалась. Вообще-то, и я до сего дня довольно-таки позволял ей обходиться со мной, как ей нравится. Ну, не думаю, что теперь ко мне в дверь станут так часто стучаться… Подозреваю, ее здешнее одинокое хозяйство будет теперь работать глаже, она реже станет звать на выручку…
Артур едва ли не в слезах, ибо верит, что Сиду непременно откусят болт прямо у него на глазах. У него это натуральная боязнь… от пары его собственных переживаний у него развилось обострение дрища на эту тему. Он умоляет Сида все бросить, и дело с концом. Кинуть ей еще одну палку, говорит он, и ну его к Исусу с отсосом… хотя бы на сегодня. Как-нибудь в другой раз, когда потом мисс Кэвендиш уложим в люльку, когда она так не перетрудится и не будет склонна к излишествам в ту или иную сторону, тогда-то и будет прекрасно, предлагает он.
– Что скажешь? – говорит мисс Кэвендиш Сид. – Думаешь, в какой-нибудь другой вечер тебе больше захочется у нас отсосать? Скажем… послезавтра?
Спрашивать мисс Кэвендиш, каково ей будет еще через два вечера, – это как интересоваться у утопающего, придумал ли он, где ему проводить следующий летний отпуск… у нее нет времени об этом подумать, но она надеется, что настанет другая ночь и положит конец этой. Мне приходит в голову, что она по-прежнему держится за наши с Сидом хуи, возможно, потому, что, коль скоро они у нее в руках, мы не сможем ее ебать. Она таращится в потолок, на вид – очень длинная и очень голая, так растянувшись на кровати, и Сид играет с ее пиздой. Когда он ее щиплет, на ней пузырится молофья.
Артур считает, что нам нужно еще разок ей ввинтить, сразу же.
– Полной мерой, – говорит он.
Читает небольшую нотацию о нашем обязательстве как перед теми, кто был до нас, так и перед теми, кто придет после. Первая укладка, провозглашает он, была просто для удовольствия… вторая – ответственность, которую мы взвалили себе на плечи. Второй круг, похоже, – вот что на самом деле имеет значение, лишь он из нее всю дурь выбьет.
– Мля, неужто вы не видите, как оно все? – говорит он, судя по голосу – чуточку пьяно. – Теперь нам она попалась, поэтому дразнить нас больше не станет… но этого мало. Нам нужно так ее проучить, чтоб она никого не дразнила, а это значит – надо заправить ей еще… мля, неужели этого больше никто не видит?
Из чего именно выводится это заключение, не так ясно, как могло быть, но никто не оспаривает логику Артура. Сид говорит ему, чтоб брал и еб ее.
– Я б и сам, – говорит Сид, – но хер не могу от нее оторвать. Как же славно она за него держится, а? Как будто он цветочек или что-то. – Он щекочет мисс Кэвендиш под подбородком.
Артур пару раз мажет по ней хером. Он у него вялый, как тряпка, и, очевидно, таким и останется.
– Я не то чтоб не хотел ей ввинчивать, – поясняет он. – Но, господи Исусе, я ж только что с нее слез. Ведь нельзя ожидать, что он сразу опять подскочит. Ты как, Алф?
Когда Артур это говорит, я чувствую, как пальцы пизды дергаются и сжимаются на моей елде. Мисс Кэвендиш по-прежнему страшно, и, похоже, она обнаруживает, что я в состоянии ее взять. Джон Четверг в прекрасной форме…
– Не надо больше… – Мисс Кэвендиш без очков замечательно хороша, и ей почти что удается меня убедить, что мы с нею разыгрываем грязную шутку. – Я не стану про вас докладывать, честно, если вы больше так со мной не будете…
Она не станет про нас докладывать! Женской логики довольно для того, чтоб мужчина глотку себе перерезал. Она преступно… на самом деле преступно дразнила Сида и меня не один день… а до этого… бог знает скольких мужчин и сколько лет. Она швыряла эту свою пизду нам прямо в рожи, а потом выхватывала ее в последнюю минуту так часто, что мы выглядели лепечущими идиотами, да и хроническими рукоблудами в придачу. Теперь же… ОНА намерена воздержаться от того, чтоб на НАС настучать! Я чуть не швыряю свой хуй ей под хвост… если б у Джона Четверга были ноги, наружу б остались торчать только цыпочки.
– Это тебе за тот раз, когда тебе нужно было поставить мышеловку, – сообщаю ей я, и мой хуй входит в нее снова. – А это – за тот, когда ты хотела, чтоб я тебе картины повесил, а сама скакала вокруг в банном халатике, который с тебя чуть не падал. А это – за окно, которое заело… за чулан, который не открывался… за отставшие обои…
У меня список мог бы длиться несколько минут, но я никогда не мог разговаривать со скоростью ебли. Я вколачиваю хуй в фигу этой суки, пока та не готова расколоться совсем. Но теперь уж она слишком не сопротивляется… Я щиплю ее за жопу, чтоб сольцы под хвост ей чутка насыпать…
– Не пизда она, а черт-те что, – с отвращением говорит Артур. – Или слишком ерзает, или не добьешься, чтоб хоть разок дрыгнулась. Может, ее надо поучить ебаться, раз уж мы тут. Ебись, черт тебя дери, или я тебе в ухо нассу…
Мисс Кэвендиш возвращается к жизни лишь для того, чтобы уведомить Артура, что ее не запугать. Может, мы и способны ее изнасиловать, но принуждать ее не сможем… мы можем покорить ее тело, но не волю и т. д. и т. п…
– Может, придется подвинтить гайки, Сид, – говорит Артур.
– Ну, похоже, нужно кое-что ей сильно прояснить… слушай, сука, тебе на хорошенький носик кто-нибудь когда-нибудь жирную говеху клал, а потом подтирался твоими волосами? А потом давал тебе тазик ссак умываться? Или снимки делал, а потом торговал ими на бульваре Капуцинов, а кое-какие, может, отправлял твоим дружочкам в Англию? Нет, не думаю…
Мисс Кэвендиш тут же стихает. Встревает Артур… ему всегда хотелось сделать такие фотографии, чтоб всей фотографии конец. У него бродят замыслы… Мисс Кэвендиш, с римской свечой, вылетающей из задницы, и черной говехой на пальцах ног, патриотически размахивает триколором… Мисс Кэвендиш стоит на голове или подвешена за ноги в углу, а шелудивый уличный пес… или, быть может, толстый малец… старается в нее прицелиться…
– Или лучше будешь себя вести как хорошая девочка и ебаться? – спрашивает он.
Мисс Кэвендиш очень трудно заставить себя стукаться со мною жопами. Но Сид и Артур напугали ее до уссачки… она верит, что мы способны на что угодно. Сид призывает явить больше энтузиазма…
– Аллегро кон мото! – кричит он ей. – Господи, как же паршиво ты подмахиваешь! Эй, ты считаешь, люди так ебутся? Неудивительно, что тебя не уложишь…
– Такими движениями только с собой играться, – советует Сиду Артур. – Входит в привычку как бы… но пару раз им елду в жопу вгонишь, и привычки как не бывало.
– Вы заткнетесь, наконец? – ору им я. – Нормально с ней все будет, если не трогать… мля, да я хорошие деньги платил за поебки похуже этой…
Мисс Кэвендиш наплевать на комплимент. Она старается выражать лицом упрек, однако преуспевает лишь в том, что выглядит слегка обалделой. Хуй мой выскальзывает из ее фиги, и она подтягивает жопу повыше, чтоб я снова его вставил…
Артур клянется, что ей это начинает нравиться… Сид говорит, что у него просто воображение разыгралось.
– Ей не полагается это любить, – говорит Сид. – Если ей нравится, значит мы всё неправильно делаем. Что скажешь, Алф… как тебе кажется, ей нравится?
Я не могу думать ни о чем, кроме своего хуя… он потерялся где-то у нее под хвостом, а я кончаю…
Сид готов брать ее следующим. Сука даже ноги не сводит, когда я с нею заканчиваю… оставляет раздвинутыми и ждет, чтоб на нее залез Сид… Мы перестали делать вид, будто держим ее, поэтому я сажусь в кресло и смотрю с другого края комнаты.
Сид ебет ее долго. Когда для него все становится слишком жарко и он готов пальнуть, он прекращает и отдыхает, а мисс Кэвендиш не придумывает ничего лучше, как тоже остановиться. Если б она не перестала ебаться, он бы кончил за половину всего времени, но, как только он перестает совать в нее свой хер, она тоже бросает. Я устаю уже оттого, что за ними наблюдаю…
– Знаешь, а она неплоха, – критически произносит Сид в одну из таких пауз. – Если б мы сюда поднимались почаще, из нее могла бы получиться настоящая пизда. Скажем… смог бы ты уделить пару вечеров в неделю, Артур?
Но угрозы теперь меньше действуют на мисс Кэвендиш… быть может, она убеждена, что ничего хуже с ней произойти не может, или, вероятно, знает, что мы дурим ей голову. Она смотрит на хуй Артура… тот распухает у нее в руке.
– Хватит баки заколачивать, выеби уже ее, а? – ноет Артур. – У меня убивец опять поднялся, но всю ночь он так не простоит…
Сид таранит своим хером ее под жопу и смыкает на ней руки, как краб… Мисс Кэвендиш испускает тихий писк, а затем все стихает. Сида потряхивает, пока он снова вынимает елду…
Артур щурится мисс Кэвендиш в бонн-буш. Как, Христа ради, желает знать он, кто-то вообще будет ебать такой капкан? Оттуда сперва хоть ведром вычерпывай… иначе он с таким же успехом просто елду свою сунет в ведерко горячего молока.
Сид велит ему не быть таким остолопом… тут необходимо одно: просто заправить ей сзади. Просто перевернуть на живот, и все будет в порядке… из нее все тогда вытечет, объясняет он.
– Давай перевернем ее, – говорит он. Но не успевает он ее коснуться, мисс Кэвендиш перекатывается сама.
– Нормально, – несколько удивленно произносит Артур. – Теперь только жопку отклячь, чтоб я тебе под нее вставил…
На самом деле потешно видеть, как мисс Кэвендиш вздымает вверх задницу, после чего оглядывается посмотреть, что там происходит. Меня разбирает хохот, и, когда Сид и Артур тоже подключаются, мисс Кэвендиш выглядит так неловко, что женщин я такими и не видел. Артур шлепает ее по заднице… Она прячет лицо в руках, пока он ей ввинчивает…
Сид произносит прощальную речь, влезая обратно в штаны. Скромность! Мисс Кэвендиш прикрывается простыней и смотрит вбок, пока мы все надежно не влатываемся. Мы сочли ее гостеприимство обворожительным, говорит ей Сид… быть может, еще раз заглянем в гости завтра… скажем, в девять?… и у него есть дружок-другой, которым бы хотелось с нею познакомиться…
* * *
Эрнест сидит и крутит себе сигаретку, почти весь табак просыпает на пиджак. Вырос Эрнест в Оклахоме и никогда не дает тебе об этом забыть. Говорит, что одним прекрасным днем туда вернется, но никогда этого не сделает. Вернуться он не может, потому что никогда не существовало такого места, как то, где Эрнест, по его мнению, вырос…
Он восхищается гобеленом, что я купил у китайской пизды. Очень славный, говорит он, а с хуем у меня как, все ничего? В таком разе он, наверное, как-нибудь днем тоже к ней в лавку прогуляется.
А как та маленькая девочка, с которой я давеча утром застал его в постели? О, та сучка мелкая! Но как же ему хотелось бы ее зацапать! Он ее однажды днем вышвырнул, когда к нему пизда должна была прийти, а на следующий день, когда его дома не было, она ему всю квартиру разгромила. Постаскивала книги с полок, порвала все бумаги в столе, бритвой изрезала матрас, а потом еще и насрала прямо в дверях, куда он наступил, вернувшись.
– Дети, – говорит он… – Господи, они кошмарны, особенно не по годам развитые. Эта пизденка, к примеру… мстительная, как взрослая баба, и у нее жуткое детское воображение. Исусе, мне о детях и думать страшно… они как Красная Шапочка с волком в постели…
Эрнесту любопытно, не хотел бы я посмотреть на его испанскую пизду – ту, за которой его художница-лесбиянка охотится. Она ошивается в каком-то шпанском заведении, где можно поглядеть настоящее испанское фламенко…
По пути к выходу я останавливаюсь у двери мисс Кэвендиш и прислушиваюсь. Оттуда ни звука. И так весь день, телеграмма с утра так и торчит в дверной ручке…
* * *
Гардеробом ведает карга, злобная и старая, как ведьма из сказок. В Америке, сколь бы гнусным ни было заведение, шляпу вам пристраивает что-то молоденькое и привлекательное… а эти люди – реалисты… для них хорошенькая сучка в гардеробе – расточительность худшего сорта. Пальто вам любой повесит, а вот симпатичную пизду можно приспособить и к чему-нибудь получше… Эрнест шепчет мне, что насчет задних комнат нужно договариваться с этой древней поскакуньей на метле…
В заведении полно испанских моряков, сутенеров и шлюх. Этих я могу отличить. А вот другие… бог знает… надо читать их дела в полиции, чтоб разобраться, что они или кто. Эрнест тут же отыскивает свою пизду.
– Руки прочь, – произносит он углом рта, пока мы идем к ее столику. – И пей здесь лучше вино… безопасней.
Тут кисло воняет прогоркшей едой и выдохшимся пивом. Я рад, что перед этим мы поели…
Эрнесту не стоило предупреждать меня насчет его пизды… мы друг другу не нравимся. Она довольно хорошенькая, и я, полагаю, мог бы ее завалить, даже не выключая света, но мы друг друга просто не привлекаем. Они с Эрнестом принимаются спорить о лесбиянке… она считает, будто он по этому поводу ведет себя глупо… лесбиянка дарила ей подарки, а Эрнест – нет. Я начинаю скучать…
Оркестрик громыхает дергаными мелодиями… Про этих ребят одно можно сказать: они упорные! Три женщины танцуют по одной зараз… у всех золотые зубы. Все это так ужасно, даже турист понял бы, что тут все настоящее… не подделка… Час тянется, как баранья курица…
Вообще без всякого предупреждения на танцпол выходит девушка. Она под вуалью, но видно, что молодая и очень симпатичная пизда. Придурки, все это время шумевшие, откладывают гитары…
– Фламенка, – говорит Эрнест, – мне рассказывали, что моложе ее никто не танцует… В смысле – не танцует по-настоящему.
Почем знать, может, и гиль все это… но люди, утверждающие, что они в курсе, рассказывали мне, что фламенка получается за десять лет. Десять лет учиться танцу, который исполняется за десять минут! Такое вот меня не сильно интересует… по мне, так столько, блядь, растраченных впустую усилий – как Библию наизусть учить. Но все равно, предположим, на это надо десять лет, а значит, женщины, танцующие фламенко, все уже вышли из того возраста, когда танец этот полагается исполнять.
Но та девчонка! Девушка Эрнеста видит, как я на нее гляжу, и сообщает, что эта фламенка еще раз выступает в комнате наверху, перед более ограниченной аудиторией. Она плещет накидкой, щелкает кастаньетами. Танец начинается, и сразу видно: пизда соображает, что делает. Смысл фламенко, похоже, в том, что если в процессе у тебя встает, значит танцуют хорошо…
– Как ее звать? – спрашиваю я, когда пизда вихрем проносится мимо и оделяет меня взглядом, в котором читается спальня. – И что за танец она показывает наверху?
– Насчет этого поговори с бабулей в гардеробе, – говорит Эрнест. – А звать девушку Роситой… Но ты поосторожней! У этой розочки есть шипы…
Она разогревает кровь, пизда эта. Под хвост перец сыплет… Джон Четверг унюхивает где-то поблизости пизду и подымает голову. Эрнест и его сука забавляются друг с другом под столом. Если б танец длился еще три минуты, у Роситы в заведении все бы уже дрочили…
Девушка уносится прочь, вильнув задом так, что тяжелая испанская юбка и нижние под ней обертываются ей вокруг ног. Я поворачиваюсь к Эрнесту. Мне хочется знать, не липа ли это представление наверху.
– Послушай, Алф, – говорит он, – я знаю только, что наверху она танцует голая. Сам я этого никогда не видел или как-то.
– А чего б нам не подняться и не поглядеть… всем нам?
Но дам туда не пускают. Вход только мужчинам, а Эрнест бросать свою пизду сейчас не хочет. Ну, поднимусь сам… я выхожу в гардероб и торгуюсь с бабусей… я просто обязан это видеть.
Наверху, в комнате без окон и без воздуха, за столиками сидят человек двенадцать мужчин и болбочут. Моряков здесь не так уж много… в основном сальные дядьки в деловых костюмах и с яркими брильянтами, здоровенными, что твои яйца… Я хватаю единственное оставшееся хорошее место и заказываю вина.
Долго ждать здесь не заставляют. В Америке на таком представлении цену выпивки задерут в четыре раза, а потом будут тебя томить, пока не соберут аренду за этот месяц. А тут как только все, кто собирался, собрались, девушка выходит…
С одной стороны появляется Росита. Голая, мля… хуже, чем голая… На ней высокий гребень, а мантилья длинна… ее конец едва касается ее жопки. Красные туфли на очень высоком каблуке, ЧЕРНЫЕ ЧУЛКИ! Чулки на бедрах высоко, поэтому, чтоб не падали, она затянула подвязки очень туго… кожа выщипывается через края… На одну руку у нее наброшена кружевная шаль… тоже черная. Ну и – чутка старой херни – роза в волосах.
Танцевать она берется лишь после того, как прошлась по всему пятачку, предъявляя нам то, что получим. Хуй у меня дергается вверх, как на ниточке… Один моряк пытается ухватить ее за жопу, но она увиливает. Я б не удивился, попробуй он ее укусить.
Ну и волосы у нее, у пизды этой, их к тому ж видно сквозь кружевную шаль, которая свисает у нее с руки так, что едва закрывает ей бонн-буш… Шахна у нее больше похожа на черную шерсть какого-то животного, чем на обычную волосню. Но шаль она носит так умело, что в манду ей и не подглядишь, пока сама не будет готова тебе ее показать.
Называть ее молодой или нет – это зависит от того, где ты вырос и каковы твои вкусы… Ей восемнадцать, а буфера у нее такие, что задумаешься, не перейти ли на молочную диету. Большие и трясутся, соски – что красные шишаки… Зад у нее колышется, стоит ей сделать шаг, а на талии – следы корсета, который она только что сняла… тут задумываешься о хлысте…
Вуаль она не надевала, и, хотя у испанца, вероятно, возникнут сомнения насчет ее внешности (им же подавай женщину; они знают, что их девушки долго не протянут), она ровно такая пизда, которую я бы сам отправился искать, если б у меня чесалось по латинскому хвосту. Я оглядываю комнату. Все глаза припечатывают ее, как резиновые штампы. Господи, у нее, должно быть, такое ощущение, будто ее едят, всякий раз, когда выходит танцевать…
Не знаю, что они платят девушкам вот за такое. Это ж не просто очередная шлюха… Возьмем шлюху… мужчина приходит к ней с зудом в кальсонах, и она, как может, все ему исправляет. Это услуга, вообще-то, – любезность шлюхи. Но выходить перед двадцатью мужчинами на каждом своем выступлении… выходить и намеренно заражать их этим зудом в штанах… вот это уже блядство. Все сводится к тому, чтобы выйти и напроситься на надругательство, раздразнив мужчин до того, что все они до единого ебут тебя до христова вознесенья у себя в воображении. Потом, когда ты на все согласилась, что тебе остается? Господи, надо изобрести другую валюту… в Банке Франции нет такого, чем за это расплачиваться…
Каблуки Роситы стучат по полу, как галька по крыше. Она закидывает голову, и зубы у нее поблескивают… титьки восстают, живот выпячивается… качается шаль…
Джон Четверг высовывается, как отпиленный древесный сук. Да я б захотел, не смог бы его пригнуть… особенно если эта сука прямо на него бросается… Она вихрится по всей комнате, и шаль ее протекает… живот у нее смуглый и волосатый… одинокий отросток волос петляет вверх от ее мохнатки… фига у нее – красный выступ, влажно расколотый посередине… выглядит плодородной и раскрытой.
Каблуки ее грохочут громче, а титьки подпрыгивают с каждым шагом… глаза ее начинают казаться слегка пьяными.
– Танцуй, хуесоска, танцуй! – кричит кто-то по-испански.
Все в комнате смеются, и Росита мечет через плечо мрачную улыбку. Кто-то щиплет ее задницу. Она визжит и отскакивает, переменив скачок на дерзкий пьяный шаг, а вскрик – в вопль танца… Бедра у нее буйно корчатся…
– Ах! – раздается крик многих глоток: танец меняется.
Она теперь ебется. Ебет какой-то образ у себя в уме… Всех нас ебет… Жопу ей мотает вперед и назад… Едва ли не видно пальцев, что бегают у нее по животу, по рукам, вдоль неустанных бедер…
Теперь больше никто в комнате не шевелится… Росита возлагает руки на бедра и медленно поворачивается, пока не постоит лицом к каждому столику, предлагая свою пизду каждому мужчине… Со всех сторон с воспаленных лиц пучатся голодные глаза… она в кольце, обнесена стеной похоти… куда б ни повернулась, ее всюду берет пара глаз… Она забивается в круг все у́же и у́же, пока не остается в самой середке, медленно вращаясь на цыпочках.
Всяк смотрящий сейчас на нее… они видят перед собой ее, она молит о жалости… Росита медленно опускается на колени… голова ее клонится, пока она тянется вперед… ее рот, похоже, наталкивается на что-то с волчьим, непристойным шумом… Ее отгибает назад, она обхватывает себя руками, что не могут противиться давлению на них сверху… Ее колени расставлены, а тело отступает… мужчины уже воют…
Тут-то суке можно и посмеяться! Она вся трясется от высокого, презрительного хохота, и тело ее обмякает назад, она еще шире раздвигает колени, выставляя всю пизду… Комната зло рычит. Смех Роситы взмывает приливом истерики над этим бормочущим ревом, что подползает к ней…
– Грязная тварь! – харкает в нее один мужчина, а она хохочет ему в лицо. Моряк залпом вливает в себя пиво.
Я чувствую, как у меня в штанах мурашки по яйцам… Господи, неужто сука не видит, что делает? Вся тутошняя шваль достаточно перепилась, чтоб забить ее до смерти… Один здоровенный ублюдок роняет стул и качко направляется к ней… встает рядом и задирает кулаки над головой… Росита смеется, и рожа у него багровеет… на руках тяжко ходят мышцы…
Пизда как-то вдруг встает. Здоровяк тянется к ней, как медведь… а она швыряет ему в лицо свою расправленную шаль. Пока бежит к двери, кто-то цепляет ее за мантилью… из головы у нее выдергивают гребень, и волосы рассыпаются по плечам…
Я одно знаю… через три минуты в гардеробе двадцать мужчин будет спорить с бабусей. Мля, может, и в очередь выстроятся под дверью Роситы… Я сбегаю вниз по лестнице…
– Скорей! Девушка, что наверху танцует…
Карга берет мои деньги и отсчитывает сдачу на блюдечко. Номер три по заднему коридору… Она очень славная детка, покладистая, вам точно понравится…
Росита сидит на маленькой железной кровати, курит сигарилью в табачном листе. Она в точности такая, какой выбежала из той комнаты… дышит по-прежнему быстро…
– Я думала, это будешь ты, – говорит она. Затем добавляет: – Я надеялась, что это будешь ты…
Такой реплики удостаиваются, должно быть, все ее клиенты… не имеет значения. Я оглядываю ее и нащупываю фигу. Она смеется и отбрасывает сигарилью. Живот у нее на ощупь горячий и слегка потный.
Ее глаза, пока я раздеваюсь, напоминают о взглядах тех мужчин, кто смотрел, как она танцует. На Джона Ч. она смотрит так, будто хотела бы откусить ему голову… Она распалилась, сомнений тут быть не может…
– Смотри, – говорит она.
Раздвигает ноги и дает мне поглядеть на ее конийон. Между бедер у нее сок; под жопой натекло уже с небольшую реку. Она откидывается мне в объятья, пока я ее щупаю… вдруг зубы ее впиваются мне в руку раскаленными иглами.
Я могу ей дать, чего она хочет… она хватает меня за яйца и трется шишаками сисек о мою грудь, затем ее пальцы ловят мой хер за шею… она дергает Джона Четверга за бороду и щекочет ему подбородок. Мягко, довольно мурлычет, как кошка, когда обнаруживает, какой он твердый. Когда я ее щупаю, она елозит по кровати ногами… покрывала сбиваются, они под нами твердые комки… Росита сжимает мне ногами бедра и трется об меня своей мохнаткой и пиздой… она играет с собой моей ногой, а волосатый живот щекочет мне ляжку.
Я стаскиваю ее с кровати и ставлю на колени – ровно так, как она стояла в оргазме танца. Она смотрит на меня снизу вверх…
Она знает, чего я хочу… Мой хер подрагивает перед ней… Руками она упирается мне в колени и нагибается… берет хуй в рот и сосет, ожидая, когда я опрокину ее на спину…
Ну смейся теперь, сука! Давай хохочи с этим хуем во рту! Попробуй расплескать смех по краям его, мне в волосню, он запутается в щетине… Я вгоню твой хохот тебе в глотку, забью тебе его в живот, чтоб из жопы лез… Хохотать у меня будешь, пуская слюни, а когда я кончу, твой смех захлебнется молофьей… станешь хихикать – струйки молофьи будут брызгать у тебя из ушей… а за смех утробный будут тебе особые молофейные слезы… чтоб из носу капали…
Упертые руки Роситы подаются под моими толчками… колени у нее раздвигаются, и она откидывается, пока волосы не начинают мести пол. Я становлюсь на колени, удерживая хуй у нее во рту, и она сосет, впиваясь пальцами мне в бедра. Я чувствую, как ее живот подымается и опускается у меня под жопой… Щиплю ее за буфера и заставляю слизывать ее слюни у меня с яиц…
Когда я кончаю, она не может проглотить молофью! Голова у нее слишком опущена, и она давится, когда пробует… но я держу ее, не вынимаю болт у нее изо рта, пока все снова не успокаивается, а затем понимаю, что она продолжает сосать. Она не останавливалась ни на миг, и у нее полон рот молофьи, которую она не может проглотить.
Я ее поднимаю, обхватываю одной рукой, а другой забираюсь ей в волосы. Она трясет головой… глотать не станет. Отворачивается от меня, и мы несколько мгновений боремся с ней на коврике. Вдруг она смеется и открывает рот показать мне, что внутри ничего нет.
Она лежит на животе, пока я сижу на полу, и снова принимается лизать мой хер. Язык ее вьется вокруг моих яиц, она их целует. Мне понравилось, как она танцует, хочется знать ей? Так вот оно всякий раз, говорит она… она им все показывает, а они только рычат в конце. Однажды вечером негр, здоровенный черный детина с синими губами, порезал ее бритвой… она мне показывает тонкую вспухшую линию наискосок через живот… Потом пришел и выеб ее и остался на всю ночь… потом она уже не разрешала бабусе пускать негров к себе в комнату.
Мне любопытно, почему больше никто пока не ломится в дверь. О, но она так не поступает. Иногда принимает одного… никогда не больше троих после того, как станцует. Время от времени позволяет двоим мужчинам одновременно, но больше – никогда. Она бы взяла их всех, если б хотела, но так она пробовала всего раз. Пятнадцать мужчин, один за другим сразу после танца! И все такие грубые, она боялась… двоих пришлось вышвырнуть вон.
Сколько она уже танцует? Этого она не знает… ей, кажется, было двенадцать, когда отец заставил ее снять одежду и голой потанцевать перед какими-то мужчинами… дома в Мадриде он держал бар. Она помнит, что было страшно… один мужчина хотел ее отъебать, и отец поймал его потом, он играл с нею на темном крыльце… отец сшиб его кулаком со ступенек… Она соврала и сказала, что на самом деле тот с ней ничего не делал… она целовала ему елду и брала ее в рот…
Рассказывая мне это, она целует мой хер и сует его в рот. У меня снова стояк… она облизывает мне ноги и живот. Я ей нравлюсь, говорит она… если б я не поднялся к ней в комнату, она бы сама спустилась меня искать. Хочу ли я договориться и остаться на ночь? Лишнего мне это стоить не будет, и она гарантирует, что устроит мне больше эрекций, чем какая угодно девушка в заведении…
Я объясняю, что я здесь с друзьями и мне вскоре надо будет к ним спуститься… и пизда на самом деле, судя по всему, разочарована. Она сует мою елду за щеку и отсасывает еще несколько минут… потом встает и ложится на кровать, раздвинув ноги. Гладит себе мохнатку, словно влюблена в то, что у нее там.
Джон Четверг, похоже, забыл, что у него только что состоялся урок французского. Он воспрянул и готов к свиданию с лопнувшим персиком, чьи половинки лежат меж бедер Роситы. Когда я к ней подхожу, пизда выпрямляет ноги в воздух и помахивает ими, а руки ее – как крабы, помавающие клешнями.
У Роситы пизда большая, когда открывается и растягивается перед тобой… Жалко, у меня нет фонарика, чтобы заглянуть в эту темную дырку. Она похожа на Яму Калькутты… чуть не представляю себе тела всех мужчин, кто когда-либо пытался ее ебать, лежат горою внутри. С такой дырой у нее до самих задних зубов обзор открывается.
Но у меня на эту дыру найдется хер… я хватаю Роситу за дрыгающиеся ноги и пригибаю их, пока коленями она не упирается себе в титьки. С моего конца она вся сплошь жопа и пизда… больше ничего. Я заправляю болт ей под хвост, и он исчезает где-то у нее в мохнатке. Она ими не ерзает? Не успеваю я запустить хуй в действие, как она давай подскакивать так, будто я ей за дверцу топки ведро горячих угольев подбросил. Она дотягивается до своей задницы и дергает меня за яйца так, что я начинаю опасаться, не сорвало бы их с петель… Она кончает, воет она… я сосу ей титьки. У меня в руках извергающийся вулкан.
Я еще и не начал ее ебать, когда взято это первое препятствие. После этого я за нее берусь, приступаю так, будто рассчитываю провести там несколько лет… Уже через три минуты она у меня ловит ртом воздух… через пять просит пощады.
Когда я кончаю – это как лежать на кровати и чувствовать, что вся комната делает пару кувырков. Меня бьет резко под дых. Все искажается, но я слышу, как Росита курлычет… по ней тоже шарахнуло.
Ебанутая она сука… как только я с нее слезаю, она простирается на полу на животе… целует мне ноги и кусает за пальцы… Я должен остаться, говорит она… Я не могу уйти и унести из ее жизни такой чудесный хуй. Она хочет, чтобы я остался на всю ночь… на всю неделю… это ничего не будет стоить. Она смотрит на мою одежду… она купит мне новый костюм… много новых костюмов. Она имеет в виду, что хочет, чтоб я стал ее сутенером… ее последний, рассказывает мне она, месяц назад напился и выпал из окна…
Мля, нет у меня времени работать ничьим сутенером… а кроме того, я терпеть не могу испанский темперамент дольше пары недель. Пытаюсь объяснить, но она не хочет слушать… ее муха укусила, и чем больше я объясняю, тем больше она стоит на своем. Голос ее набирает силу, и она начинает злиться. Я тоже злюсь… У меня была роскошная поебка, но за то, чтоб с кем-то ссориться, я не платил. Я ору на нее в ответ. Наконец принимаюсь одеваться.
Я стою там во всем, кроме одного ботинка… и тут вижу коварный маленький нож у нее в руке. С бюро хватаю щетку для волос и бросаю в нее. Промахиваюсь, она тоже… нож скользом попадает в стену и падает.
В одном ботинке я выпрыгиваю в коридор… Росита снова бежит к ножу. Мы орем друг на друга в открытую дверь, пока я не вижу, что она снова поднимает руку… тогда я захлопываю дверь. Раздается треск, будто ломается кость… это тонкая дверная панель… в ней проглядывает черный кончик ножа. У нее сильная рука, у этой чокнутой бляди… и меткость уж слишком хорошая. Я надеваю другой ботинок и сваливаю оттуда на хуй.
Эрнеста внизу нет. Они с его пиздой играют в стукнись-попой, полагаю. У высохшей старой суки в гардеробе забираю свою шляпу. Хорошо ли я провел время, спрашивает она? Я непременно должен еще раз их навестить…
* * *
Мисс Кэвендиш с нами больше нет. Район здесь, сказала она консьержу, не вполне тот, какой ей бы хотелось… поэтому она сложила вещички и украдкой съехала. Сид говорит, что пару дней назад видел ее на бульваре Сен-Жермен. Заметив его, рассказывал он, она положительно развернулась и побежала в другую сторону, прыгнула в такси и была такова.
Меж тем, за каждым фонарным столбом мне мерещатся испанцы. Я уверен, что эта пизда Росита натравила на меня пару своих дружков… Жду ножа в спину всякий раз, как гуляю по темной улице. Дошло до того, что я огибаю углы по широкой дуге и дергаюсь, когда из парадной выбегает ребенок. Надеюсь, мне удастся сохранить себя в целости и сохранности, пока Росита не найдет, чем еще занять себе время и мозги.
Господи, вот же пёзды! Если они тобой не владеют, им хочется тебя убить, а если не хотят убивать тебя, так желают убить себя. Именно во Франции, и особенно в Париже, начинаешь полностью осознавать всю ужасность женщин; неслучайно французский роман стал олицетворением смятенья и шумихи из-за того, кто кого любил и почему нет. От чего-то в самом воздухе все время сознаешь женские уловки и интриги.
Карлова Лапуся, к примеру. Сейчас отвалила ловить себе богатого американца. Жить с Карлом стало слишком невозможно, рассказывает мне она. Правда же, вероятно, в том, что у Карла заканчиваются деньги… если б она выяснила, что Карл только что завладел несколькими сотнями тысяч, она, воображаю, сочла бы, что жить с ним гораздо легче. В общем, Лапуся нашла себе богатого американца и теперь готовит его для крючка. Рассказывает мне, что, вероятно, выйдет за него замуж. У него в Америке сеть бакалейных магазинов, а ни семьи, ни детей нет. Но прежде чем женить его на себе, она должна вынудить его завалить ее в койку… не выглядя при этом сукой. Он очень нравственный старый мерзавец, рассказывает мне Лапуся… даже не пытался ее пощупать… вот что ее беспокоит.
У Александры нравственные судороги. Письмо от нее, и она вернулась в лоно церкви… не греческой православной России… ятое римское католичество. Трижды в неделю ее навещает священник наставить ее, а детей она отправила в деревню. Письмо ее мистично… мистическое письмо от этой пизды! Я только и могу его дочитать. Похоже, ответа не требует… Александра нашла себе ответ на всё… хотя бы пока…
* * *
Анна подавлена. Мы с ней встречаемся на улице – она никуда не собирается, да и я тоже, поэтому мы с нею напиваемся. Она хочет сперва поплакать, но несколько порций это поправляют. Поначалу я думаю, она подоткнута, но беда тут не в этом… просто она женщина, говорит она, и без таланта. Если б мужчина так себя чувствовал, он бы побил любовницу или отправился на бокс. А ей беспокойно, дни летят, а она с ними ничего не делает. Если б только она умела рисовать или писать книги! Или если б у нее была работа, куда можно ходить каждый день. Но она не умеет ни рисовать, ни писать, а работа ей не нужна… за неделю она бы устала вставать каждое утро…
Я убежден, что ей требуется хорошая поебка. В голове у женщин что-то происходит, когда они слишком долго лишены этого кулька счастья между ног. Я спрашиваю, когда ее в последний раз заваливали.
В постель ее укладывают довольно часто, говорит Анна, но там все не так хорошо, как надо бы. Сказать правду, она не кончает… человек, который ее содержит, слишком стар, чтоб ебать ее с той частотой, с какой пытается, и с ним одна маета… Если б только он пытался хорошенько ее разлатывать раз в две недели или даже раз в месяц! Но нет, ему обязательно надо ей показывать, что он за мужчина, и тут ничего хорошего.
Если честно, наконец признается Анна, она не кончала с той неприличной ночи у меня… с тех пор, как испугалась и выбежала вон без одежды. Не то чтоб, конечно, она в такое верила. Но сделанное той ночью… как она себя вела… так ее перепугало, что она приняла решение хранить верность своему почитателю. Он единственный ей вставлял после той ночи, когда она позволила нам троим на себя навалиться… и, как она сказала…
Анна не против дать себя потискать, но ей кажется, играть друг с другом неприлично, когда вокруг столько людей. Тем не менее я сую руку ей под платье и щекочу ей бедра, пока она не начинает ерзать на стуле. С каждой новой порцией становится все веселей, и Анна в итоге передвигает стул так, чтоб запустить пальцы и мне в ширинку.
На заднем сиденье такси, пока нас везут ко мне, все разогревается гораздо сильней. Я задираю на Анне платье и стаскиваю с нее штанишки, а она выволакивает Жана Жёди на вечерний воздух. Она позволяет мне щекотать ей промежность, но я не должен играть с нею в грязный пальчик… таксист унюхает. Мля, если он до сих пор ничего не унюхал, с ним наверняка что-то не так. Я хватаю ее и все равно пытаюсь с нею поиграть. Анна пьяно валится с сиденья и кладет голову мне на колени. Она ЭТО сделает, шепчет она, если я стану сидеть тихо, пока мы не приедем. Я ей позволяю… откидываюсь на сиденье и наблюдаю, как Анна сосет мой хер, пока мы не подъезжаем к моей двери.
Потом наверх – и там сюрприз. Перед дверью свернулась калачиком Лапуся, в стельку пьяная, спит. Когда я ее трясу, она не просыпается… только стонет и подымает шум, поэтому мы с Анной берем ее за пятки и втаскиваем внутрь… Анна смеется.
Лапуся раскинулась на полу посреди комнаты, раздвинув ноги, платье задралось на живот. На ней штанишки, но волосня торчит у нее между бедер из-под их краев. Анна ее щекочет, и она дрыгает ногами.
У Анны возникает сумасшедшая мысль. Она хочет раздеть Лапусю и считает, что я должен ее выебать, пока она спит! Боже мой, вот женская чистота! А Анна ж еще и пизда нравственная… по крайней мере, нравственность у нее на общем женском уровне. Есть что-то в женском гриме, отчего они, блядь, гораздо сильней интересуются другими женщинами, чем, как можно подумать, им положено. Возьмем двух мужчин и женщину, один мужчина в отключке, и шансы тут девяносто к одному, что с елдой тут станут играть у того, кто устоял на ногах. Определенно: если что-то случится с бухарем, это придумает женщина.
Анна расстегивает на Лапусе платье и аккуратно стаскивает его через голову. Затем садится, подоткнув юбку так, чтоб я видел ее пизду, и принимается щупать Лапусю. Тут скорей любопытство, чем что-то другое… ей хочется посмотреть, как ведет себя пизда, если чувствует на себе чьи-то руки… но выглядит оно до чертиков чудно́. Она и все лучшие места знает, раз сама женщина…
Лапуся сначала не делает ничего. Лежит как камень, пока Анна жмет ей титьки, и щиплет их, и снимает с нее бюстгальтер. Анна щекочет ей живот и промежность… начинает щупать бедра, мять их.
– Чувствую себя прямо какой-то проклятой лесбиянкой, – говорит Анна. И не шутит… пытается рассмеяться, но голос у нее звучит странно.
Я наливаю себе выпить и сажусь смотреть дальше… поверх того, что Анна сосала мне елду в такси, у меня от всего этого не хер становится, а сволочь.
Анна не трогает фигу Лапуси. Она мнет вокруг, стягивает с Лапуси штанишки и чуть совсем их не снимает, сует руку ей между бедер – хорошенько пощупать жопу. Лапуся наполовину просыпается и ерзает… дотягивается до руки Анны и придерживает ее… потом толкает ее себе на кон. Анна хихикает, но краснеет при этом так, что я раньше такого румянца у нее не замечал. Она играет с бонн-буш Лапуси, трогает ее за верхнюю часть щели, но внутрь пальцы не сует.
– Ей снишься ты, – говорит она.
Должно быть, Лапусе и впрямь что-то снится… она сводит ноги вместе и удерживает между ними руку Анны, затем раздвигает их как можно шире.
– Так вот что это значит – быть мужчиной, – говорит Анна. – Мне было интересно… – Она проскальзывает пальцем в абрико-фандю Лапуси и шевелит им там. – Боже мой, что за странное ощущение… Как я рада, что я не мужчина! И волосы эти палец щекочут…
– Хватит залепухи, Анна. Твои собственные волосы тебе много раз твой же палец щекотали.
– Тут иное, – говорит она мне. – А кроме того, я с собой не играла с детства…
Анне хочется, чтоб я забрался на Лапусю и выеб ее. Ну нахуй, говорю я ей… если Лапуся когда-нибудь вернется к жизни, тогда, может, я ей и ввинчу, но совать мясо ей между ног, пока она труп… трата хуя впустую. Когда я заваливаю пизду, мне нравится, чтоб она это чувствовала, знала, что в нее поступает, и орала в нужные моменты.
Анна укладывается головой на бедро Лапуси и ласкает ей живот. Она никогда не тыкалась носом в пизду так близко, сообщает мне… на таком расстоянии запах необычный.
Я там ее оставляю и иду поссать… Мне нужно что-то сделать, иначе Джон Ч. просто утонет в собственных водах. Когда я возвращаюсь, Анна очень быстро садится… Вытирает рот тылом руки. Она лизала фигу Лапуси, сука! Я могу это определить с одного взгляда, и она знает, что это не тайна… она спихивает с ног туфли и подворачивает пальцы.
– Из-за меня не останавливайся, – говорю я ей.
– Слушай, Алф, – говорит она очень быстро, – ты должен мне поверить… Я никогда в жизни такого не делала! Мне просто интересно… Хотелось узнать, каково это… По-моему, я… Должно быть, я порядком напилась…
Она порядком напилась. И я ей, конечно, верю. Бля, да нет у меня никаких причин ей не верить… Анна не юная любовница. Но она грязная сука… Не могу представить, что много найдется такого, чего б она не попробовала, распались и напейся как надо.
– Ну и как? – спрашиваю у нее я.
Она не знает. Она, по правде, просто не знает, говорит она. Она только начинала, когда я вернулся. Я ей велю продолжать с того места, где бросила… раз уж начала, бросать теперь не стоит.
– Черт, по-моему, ты б хотел на меня посмотреть, – говорит Анна. – Мне кажется, ты был бы не прочь увидеть, как я лижу пизду этой девушке в довершение всего, что ты и так обо мне знаешь… чего никто не должен знать… чего никогда не должно было случаться.
– Ой, хватит пердеть и займись уже! Ты меня за какого, блядь, исусика держишь? Господи, да если ты не начнешь, я лично подойду и нос твой туда суну, как кошке, насравшей не там, где полагается…
Анна снимает с Лапуси туфли, чулки и штанишки… опускается на живот и заглядывает в эту расколотую фигу, хорошенько так смотрит. Похожа на рот сбоку, говорит она, и курчавая бородка вокруг растет… Она проводит языком Лапусе по бедру и в мохнатку… облизывает ей шахну сверху и трогает Лапусю за пизду кончиком языка. Он скользит внутрь…
Так неожиданно, что даже я подскакиваю, Лапуся просыпается. Трах… вот так, без предупреждения. Садится и пялится на Анну, которая не успела отпрянуть. Один взгляд вокруг и тут же на меня, сообразить, где она. Затем хватает Анну за волосы и оттаскивает ее голову от своей фиги.
– Грязная блядища! – орет она. – Неудивительно, что мне такое снилось! Ты на рот свой посмотри! О боже мой, да вытри ты уже себе грязный подбородок!
Она сует свои штанишки в лицо Анне и стирает ими сок. Я начинаю над ними смеяться… выглядят они так глупо, две эти суки: каждая злобно пялится на другую и обе до усрачки друг друга боятся. Я объясняю Лапусе… ошибка вышла и т. д. и т. п., и, когда рассказал свою маленькую историю, она предлагает всем нам выпить по бокалу вина и снова стать друзьями. Чего б еще Лапусе ни можно было предъявить, она закаленнее большинства пёзд…
И все равно, говорит Лапуся, Анне так поступать не стоило. Теперь Лапуся распалилась, а когда она распалена, остыть не может, если ее не ебут, ебут, ебут и ЕБУТ! Они с Анной падают друг другу в объятья, друзья по пьянке. Лапуся хочет, чтоб Анна разделась.
– Хочу посмотреть, они настоящие или нет, – говорит она, показывая на буфера Анны.
Анна этими титьками своими горда, как голубь… единственный надежный способ вытряхнуть ее из одежды – восхититься их передним профилем. Она раздевается… и зачем ей снимать туфли, чтобы показать титьки, одному богу известно. Но мне грех жаловаться… Вот я сижу у себя дома, за квартиру уплачено, пьяный, и с двумя шикарного вида и голыми пёздами на руках. Исусе, да я себя чувствую хозяином поместья…
Они швартуются своими жопками, по обе стороны от меня, на тахте. Одной рукой я обхватываю Лапусю, другой Анну и щупаю им титьки. Когда есть нормальная пара буферов для сравнения, у Анны они кажутся крупнее обычного. Она расстегивает мне ширинку и выпрастывает хуй… Лапусе тоже хочется с ним поиграть… обе начинают меня дербанить…
Одно очень неправильно, когда две суки готовы ебаться одновременно. Иметь всего один хуй само по себе скверно, но самая беда в том, что та, кого ебут последней, вполне может рассердиться и никогда от этого не оправиться. Логично будет, конечно, ввинтить Анне… Лапуся у нас нынче охотится на крупную дичь. Но все равно я не вполне предвкушаю слишком испытывать долготерпение Лапуси… одна шайка шпанцев у меня по пятам весь день – мне это и без того уже сейчас не по зубам…
К счастью, есть дружественное решение. Лапусе, судя по всему, и впрямь понравилось, как Анна лижет ей фигу… ей не стоило подымать такой шум, но она испугалась и т. д. И если Анна не прочь так поделать еще немного… самую малость… а потом если я ее поебу… ох, ну тоже совсем чуточку… это ей тоже понравится, а я все равно смогу ебать Анну.
А та в сомненьях. Обычно она таким не занимается, объясняет она… то была просто причуда. Но что ж, она полностью уверена, что Лапуся никому не пикнет… и я, разумеется, нет… В итоге мы устраиваемся так, что я сижу на одном конце тахты, ноги мои – к ее другому концу, Анна же лежит на спине головой мне на колени. Затем на нее забирается Лапуся, упершись коленями снаружи моих ног. Джон Четверг затерялся где-то в волосах у Анны, и лица ее мне не видно, потому что оно под жопой у Лапуси… но слышно, как она сосет… она господа бога выжевывает из фиги Лапуси… Лапуся обхватывает меня руками, толкается буферами мне в щеку и сосет мне язык…
Анна, похоже, свою роль выполняет, раз ее убедили. Лапуся ерзает и прижимается ртом к моему уху. За ее плечом я вижу, как Анна себя раздразнивает…
– Она лижет мне задницу, – шепчет мне Лапуся. Смотрит на Анну сверху вниз… – Пожалуйста, прошу тебя, сунь туда язык… внутрь… глубже… сунь… сунь…
Мне не видно, что там происходит, но Лапуся держит меня в курсе. Анна заправила язык Лапусе в очко, и оно такое мягкое и ежится! Ну и пёзды у меня тут! Я хватаю Лапусю за стопу и пальцами общупываю ей всю задницу…
А Лапуся – какая же сука! Она швыряет свои титьки мне в лицо, дает их мне сосать и кусать, потом достает рукой волосы Анны и мой хер в придачу к ним… Боже, вот так забавы с хуем-то! Если меня через минуту не выебут, я кончу Анне прямо в завивку.
Лапуся к этому тоже готова. Она поднимается, бросает взгляд на лицо Анны, потом разворачивается и подставляет ей жопу, целовать. И та, грязная пизда, ее целует! Облизывает ягодицы… лижет между ними… наконец прижимается ртом к расщелине и целует Лапусю, нормально так взасос.
Я подскакиваю и швыряю обеих пёзд на тахту… Раздвигаю Лапусе ноги и прижимаю голову Анны к ее мохнатке… Я хочу посмотреть, как она лижет Лапусе фигу… И смотрю. Она расталкивает Лапусе бедра чуть дальше и будто бы пытается занырнуть туда с головой…
Лапуся тоже начинает сходить с ума… ей хочется попробовать тет-беш с Анной. Они соединяются и кидаются друг на друга, и Лапуся так же непристойна, как и Анна… Скрепляются, словно китайская деревянная головоломка, руки вокруг талий друг у друга, головы друг у друга под хвостами, толстые жопы у обеих торчат, а под ними – обе головы… Лапуся снаружи, и я забираюсь к ней… Мне видно шахну Анны и что Лапуся делает с этим скользким персиком, который покусывает.
Вдруг гаснет свет, и мы во тьме такой черной, что я ничего не вижу. Я толкался хуем в жопу Лапуси, стараясь загнать его внутрь… но его перехватывает Анна и начинает сосать… он выскальзывает у нее изо рта… чокнутая сука… она лижет мне хер и влагает его в пизду Лапуси одновременно! Ну, если ей хочется посмотреть, что там за механика, на здоровье… Я принимаюсь ебать Лапусю, Анна же лижет нас обоих, сосет фигу Лапуси, даже когда мой болт ходит взад-вперед в нее и наружу!
Если пьяный и в темноте, гораздо легче делать такое, что обычно может быть… Анна снова берется за мой хуй, обсасывает его и тычет нос Джона Четверга в очко Лапуси… Я его проталкиваю внутрь, а Анна по-прежнему пытается его лизать…
Однако слишком просто забыть, где ты… Эти пёзды ведут себя так, словно мы на полноразмерной кровати. Меня доталкивают до края тахты, и, когда чувствую, что падаю, я хватаюсь… все мы оказываемся на полу… Я нащупываю чью-то торчащую жопу… Забираюсь сверху и стараюсь пропихнуть Джона Четверга туда же, где был… Анна вопит и снова меня спихивает… кто-то захватил мой хуй в рот… Вторая лижет мне задницу и карабкается на меня… Я унюхиваю пизду, и вот у меня на лице чья-то мохнатка… Не могу определить чья, но все равно всасываюсь в нее… Глаза у меня привыкают к темноте. Я вижу темный силуэт головы, он движется вверх-вниз, пока кто-то из пёзд сосет мне елду… другая же пытается с ней играть, а палец мой у нее в прямой кишке…
Свет моргает и включается снова. Лапуся на коленях сосет Анне жопу… Это Анна сидит надо мной на корточках, и мой хер у нее под хвостом.
– Погаси свет и еби меня!
Лапуся хватает меня и тянет на тахту. Я ее туда швыряю и раздвигаю ей ляжки… Но свет не гашу… Я сейчас ее вижу как есть, а в темноте могу и потерять…
Анна, должно быть, оглоушена… она сидит на полу и смотрит на нас, тряся головой так, чтобы в ней будто бы прояснилось. Манда Лапуси принимает в себя мой хер весь и сразу… она все еще просит меня выключить свет… пока щекотка под хвостом не отнимает у нее голос… она вся вспыхивает; …это как муфельную печь обнимать. Я ебу ее, как обезьяна, но ей все мало.
Она обмякает у меня в руках… она кончила и снова отключилась. Я и дальше ей ввинчиваю, пока Анна не хватает меня за колени… теперь уже хочется ей. Она стаскивает Лапусю с кушетки и прыгает на меня, царапаясь и кусаясь, как тигрица. Мы с ней боремся, пока я не подминаю ее под себя на животе… Не так, пыхтит она… Но Джон Четверг уже втискивает голову ей в очко и елозит там, пока не углубляется по шею… Мля, если она не расколется сейчас, то не расколется уж никогда… мой хер расклинивает ее, как костыль… И когда мне удается, ей это нравится… Пока я вгоняю хуй в Анну, мне сверху видно Лапусю, раскинувшуюся на полу, ноги раздвинуты, и я вижу ее выебанную сочную пизду… она распахивается у меня на глазах… пещерный зев, и у меня создается впечатление, что я стою на краешке курящегося вулкана, заглядываю внутрь, в этот сернистый провал… Падаю в самую сердцевину этой пылающей пасти; мимо проносятся пламенные, яркие искры, и я рушусь в жар, в таинство…
Меня шлепают по лицу. Я отталкиваю руки и сажусь, резко развернувшись. Со мной говорит Анна… должно быть, я как-то притонул. Боже мой, если в первый раз так кончил, должно быть, даже обосрешься, а потом отчикаешь болт себе бритвой своего старика…
Анна говорит, что хочет еще раз завалиться… но сперва нужно разобраться с одним дельцем в ванной… Она ковыляет с глаз прочь, и я сажусь на тахте, глядя сверху на Лапусю. Исусе, видел был сейчас Карл свою роскошную пизду, он бы себе весь язык отжевал…
Анну я обнаруживаю в ванной – она уснула. Сидит на сральнике, посапывает мирно, как младенец. Я б ее тут оставил, но она, вероятно, свалится… поэтому я переношу ее в спальню и подтыкаю одеялко. Пока щупаю ее напоследок перед тем, как укрыть, из другой комнаты меня зовет Лапуся. Заходит в спальню и рушится поперек Анны… Та совершенно пропала… даже не шевельнется, когда Лапуся оплетает ее ногами себе шею и ртом трется об ее фигу.
Лапуся хочет поиграть со мной в голову-к-хвостику. Бля, она та пизда, которую я могу лизать всю ночь… Смотрю, как она моет мне бороду, а когда елда моя у нее во рту, я запрыгиваю ей в шахну… Лижу ей бедра и живот и не успеваю добраться до пизды, как она уже так раскалилась, что утробу пытается наизнанку вывернуть.
Суки эти – о таких мечтал, когда тебе было пятнадцать… не дожидаются, пока у тебя отвердеет и ты их попросишь соснуть… берут, пока мягкий, и калечат во рту, пока у тебя не возникнет эрекция. Елда моя походила на увядшую свечку, когда Лапуся взялась ее сосать… но она ее выпрямила, разглаживает морщинки и убирает складки…
В комнате душно от вони пиздового сока. Я им пахну, им пахнет постель… он проник здесь во все щели и уголки, и мне интересно, не собрались ли под окнами выть все окрестные кошаки.
В такие времена я ни о чем лучше думать не могу… В руках у тебя толстая жопа, есть пизда, где можно спрятать нос, и жаркая сука пытается языком своим вырвать тебе хуй с корнем… мужчина ничего и не может больше просить ни у этого мира, ни у какого другого. Я слизываю соки пизды с ляжек Лапуси… если хер свой я упихну глубже ей в рот, он у нее из прямой кишки выдавится, мимо моего носа, как толстая красная говеха.
Она кончает, и я заполняю ей рот молофьей… Но достается ей не все… что-то проливается на постель. Эта сука мне простыни пачкает! Я заставляю ее все слизать, а затем не могу придумать ничего лучше, только вытереть хуй о ее волосы…
Обе пизды спят у меня на кровати, и мне не остается другого места, кроме тахты. Но я не уверен, что хочу присутствовать, когда они проснутся, головой к хвосту, и примутся размышлять о своих грехах… поэтому забираю зубную щетку и иду в гостиницу. Они свернулись, как котята, когда я их оставляю, и Анна тычется носом в мохнатку Лапуси…
* * *
Я не хочу умирать. Сегодня отнес полдюжины своих книг переплетчикам… две ремонту уже не подлежат, придется их выбросить. Я не заметил, что они гибнут, бумага стала слишком хрупка и ниток не держит… но им конец, а я купил их лишь на прошлой неделе или позапрошлой… когда был в Америке, конечно. Где еще, как не в Америке, можно купить книгу настолько некачественную, что ее хоть на свалку еще раньше того, кто ее купил? Но время идет.
Эти мудаки, что говорят тебе, дескать, через пять или пятьдесят лет они будут готовы отпустить призрака… как, во имя Христа, вообще человек такое может утверждать? Слишком много нужно увидеть, слишком много сделать, и коль скоро ты жив, невозможно будет устать от обладания этой крохотной искоркой сознания…
Коль скоро жив! Но мы живем в краю призраков. Мир полумертв, еще не родившись. Люди садятся верхом на свои жизни с одной ногой в могиле, а другая еще застряла во чреве… они так никогда и не вырастают, а старики они с первой секунды, едва исторгают из себя свой первый вяк возмущения или же сообразив, что они теперь сами по себе…
После обмена записками меня навещает Александра. Она по самые уши в католичестве и еще дальше… Ее влечет сатанизм. Она говорит о магии, черной и белой, о розенкрейцерах, суккубах и инкубах, о черной мессе… О, знает она все это назубок, ей известны все слова, и держится она при этом так серьезно, что я готов поверить, что она повредилась в уме.
Теперь она решила, что ей нужно разузнать что-то о некоем канонике-расстриге, который якобы собрал вокруг себя группу дьяволопоклонников и здесь, в Париже, празднует черную мессу. От него, слыхала она, женщины вроде бы получают способность к инкубату! А было б так чарующе ложиться спать – и тут тебя навещает, скажем, Байрон или какой-нибудь мужчина, кто, из соображений приличий и т. д. и т. п., иначе неприступен.
И она в эту ахинею верит! Она прочла тонны книг на эти темы, говорит она мне, и ее исповедник на нее очень сердит. Знаю ли я, к примеру, интересуется она, что по всему свету разбросано больше двадцати семи известных обществ, члены которых посвятили себя поклонению Антихристу? Она говорит о чарах и заклинаниях, о лихорадках и разных недугах, что передаются гипнозом и ду́хами. Черт, ее послушаешь, так можно подумать, она каждую ночь якшается с привиденьями и гоблинами. Речь заходит даже об алхимии… у нее в голове выстроены целые списки великих факиров всех времен, и мне сообщают, что в одной только Франции по ночам горят печи двадцати семи преобразователей свинца в золото.
Женщину в таком состоянии ебать невозможно. Я б лучше завалил какую-нибудь пизду из психушки. По правде говоря, я рад от нее избавиться, и, когда она уходит, меня не покидает озноб, что она по себе оставила. Меня беспокоят не бесы и не лярвы.
Свою лепту в мою неделю вносит Лапуся. Она и Питер! Богатый американец, которого Лапуся пыталась захомутать, выражает пожелание познакомиться с какими-нибудь любыми другими американцами, живущими в Париже… он скучает по дому и подвержен тому заболеванию, от которого туристы чувствуют, будто человек, побывавший где-нибудь не дальше двух тысяч миль от их родного дома, им брат и, значит, его следует доставать и засирать своей экспансивностью и доверием. Вот Лапуся его и приводит.
Он не такой геморрой, какого я ожидал… возможно, потому, что и он, и пизда его в приподнятом настроении… они совершили гран-тур по окрестным барам. Да и не такой он старый… почему не завалил Лапусю раньше, не очень понятно… она уже в отчаянии… Сидит у него на коленях и ерзает ради него жопой, прямо у меня на глазах, но лучшее, что он может ей уделить, – щипок, а потом болтает себе дальше.
Похоже, Лапуся настроилась: либо сегодня, либо никогда… она так давно пыталась его заполучить, сделала почти все, что в ее силах, разве только не попросила его впрямую ввинтить ей. Она принимается дразниться… вскоре уже трется о его плечо своими буферами, о его колено ляжкой… Боже, я вижу все, что ей есть предъявить, и, пока ее «Генри» там сидит и рассуждает о том, как Париж, должно быть, выглядел в Средневековье, у меня такой хер, что хоть на выставке показывай.
На еблю она нарывается так же открыто, как телка весной… и, по мне, так ей хотелось ебаться ради самой ебли, не только чтобы привязать к себе Генри. О, сука она знатная, тут никаких сомнений быть не может… ни разу не беспокоит ее то, что происходило здесь давеча ночью… позвонила назавтра, спросила, как я себя чувствую! А вот Анна… эта уползает и прячется на день или пару недель и только потом вылезает снова хвост свой показать…
Затем звенит мой колокольчик, и это Питер. Он приехал из деревни с фермером, и у него письмо от Тани, которое она не могла отправить почтой, потому что за ней там, куда их упрятала Александра, плотно следили. Я не могу взять письмо и прогнать Питера просто так… раз уж он в такую даль приехал. Он заходит… и как же загораются глаза у Генри, когда он упирает взгляд в этого хорошенького мудачка! Бля, да он бы свалил Лапусю жопой прямо на пол… он уже даже не притворяется, будто слушает, что она говорит.
Питер тут же подхватывает мысль. Садится и давай кокетничать… ему только кружевного платочка недостает, обмахиваться. Вот же маленький хуесос! Богатый американец Лапуси околдован… Дает ему бокал вина и машет крылышками с первой искрой жизни за весь вечер. Затем они с Питером садятся и просто пялятся друг на друга.
Лапуся сидит подле меня на тахте. Быть может, предлагает она саркастично, Генри с мальчиком станет лучше, если мы их оставим наедине! Почему б им попросту не обняться? Сперва ее трясет от злости, а затем все начинает ее развлекать. Она выступает и прямо заявляет Генри, что все это – скверный анекдот… что она пыталась привязать его и женить на себе. А тут оказывается, он хочет не ее, а хорошенького мальчика! Должно быть, она больше напилась, чем по ней видно… и ее точно от всего этого тошнит. Будь я на месте Генри, я б завалил ее себе на колени, спустил штанишки и хорошенько отшлепал по заднице. Но и он считает, что это забавно… эта парочка сидит и смеется и выпивает за это по бокалу вина, а Питер заливается румянцем и выглядит хорошеньким.
– А чего ты… ох, чего б ты там не делал? – спрашивает Лапуся у Генри. – Отвел его в спальню… Алф не станет возражать. Но мне бы хотелось посмотреть, хоть знать буду, что у него есть такого, чего нет у меня.
Питер болтает длинными руками, свесив их с подлокотников кресла. Ему удается выглядеть растерянным и возмущенным… такого я за ним ни разу не подмечал. Генри хмурится… быть может, думает, что Лапуся как-то чересчур неотесанна… но эти суки могут быть гораздо неотесанней. Вдруг Лапуся поддергивает на себе юбки и показывает нам свою мохнатку. Как будто слепящим светом окатили, когда она в тебя этой штукой целит. Она ее чуть ли не швыряет Генри в рожу.
Почему, интересно ей знать, с этой штукой что-то не так? Он что, видит, как в ней черви ползают, она позеленела или воняет? Если она не лучше мальчуковой сраки, елду совать, она ее съест… а если ему круглую дырку подавай, так и у нее очко имеется!
Но она допускает ошибку, козыряя этой бонн-буш перед Питером. Он смотрит на нее, нюхает и сует внутрь один свой длинный палец, не успевает Лапуся заметить, что происходит. Генри считает, что и это смешно, но, когда Питер обхватывает руками задницу Лапуси и целует ее в шахну, он вздрагивает от неожиданности так же, как и пизда.
Лапуся быстро опускает юбку и строго осведомляется, что этот красавчик такое… рыба или мясо? И то и другое, сообщаю ей я, и она качает головой. С какими же извращенцами я вожу знакомство.
Генри хочется развлечься хорошенько. Он тут вдали от дома и в кои-то веки, говорит он нам, может поступать, как его душе угодно. Так не устроить ли нам ночку? Мы тут все друзья, знаем, что такое весь этот мир и т. д. и т. п., он вполне себе пускается философствовать по такому поводу. Наконец оборачивается к Лапусе. Если она будет покладиста, он ей все компенсирует. Лапуся велит ему засунуть деньги себе в жопу… но причин, по которым нам не стоит повеселиться, нет.
Я не так уверен, что мне хочется спускать штаны в присутствии этого Генри… но со мной он себя ведет достаточно прямо. Я решаю, что его интересуют только такие, как Питер. В этом смысле он очень похож на Эрнеста, только тот вот тоже, пиздой ушибленный.
Ему надо кое в чем признаться, Генри этому. Поскольку он знаком с Лапусей, то часто думал, какова она, когда ей ввинчивают… о да, он раздумывал о том, чтоб ее выебать, но женщины его попросту больше не распаляют, как это бывало раньше! Но ему бы хотелось посмотреть, как ее завалят. Такое видеть вообще довольно просто… во всех борделях Парижа есть подглядки… но он никогда не видел за этим занятием приличную девушку, какую-нибудь свою знакомую.
Мля, не собираюсь я этого богатого мерзавца развлекать! Но у меня эрекция, похоже, уже стала постоянной приблудой, и если я не выебу Лапусю, вероятно, потом мне придется платить какой-нибудь шлюхе… Я притягиваю ее себе на колени, когда она проходит мимо. Задрав юбку, она пристраивается жопкой к Джону Четвергу, чтоб я ее потискал.
Лапуся так же готова улечься, как я – ей заправить… бедра у нее горят и между ними сок. А ее кущи… прямо-таки первоначальная неопалимая купина… Щекоча ей фигу, я себя чувствую человеком, который того и гляди обмакнет палец в горшок раскаленного свинца. Она раздвигает ноги, и по комнате разливается эта роскошная вонь пизды.
Исусе, я б выебал ее на ступеньках Палэ-де-Жюстис, в самом центре Пляс-де-ля-Конкорд, перед всем военным парадом! Я забрасываю ей ноги повыше и стаскиваю с нее туфли… она скатывается у меня с колен и ложится навзничь передо мной, пока я снимаю с нее чулки. Питер едва не обсирается от возбуждения.
Лапуся лежит на тахте и ерзает, пока я раздеваюсь… пытается подманить Питера, чтоб подошел и снова поцеловал ее в мохнатку… но не успевает убедить его, как я на нее залез. Хер мой у нее под хвостом, не успевает она сообразить, что происходит, и она уже пинает тахту так сильно, что пружины того и гляди полетят в разные стороны по всей комнате.
Питер сидит на коленях у Генри… ширинка у него расстегнута, и Генри щекочет ему болт… Питер сует руку в штаны Генри и принимается дергать его за хуй… тут все начинает напоминать дурдом. Лапуся визжит, как поросенок под ножом.
Да, визжи, пизда! Нож у тебя в животе, твою матку забивают, твоя кон чувствует в себе острие…
Питер раздевается, и когда Лапуся видит его голым, болт тверд и напряжен, – умоляет его подойти и дать ей потрогать. Этот маленький мерзавец, у него пиджак двусторонний, он пол себе меняет один на другой, как хамелеон… стоит и позволяет ей играть со своим хуем, и щупать ему яйца, и щипать за ноги. Затем, решив, что она готова на этот счет быть покладистой, хочет вставить этот хуй ей в рот.
Лапуся не произносит такого, чего от нее обычно ждешь. Смотрит на него с выражением, гласящим, что она считает это великолепной мыслью… позволяет ему потереться яйцами ей о рот… и потом их целует. Такая прекрасная пизда целует яйца этому хорошенькому мерзавцу! От этого просто хочется ее удавить, ну или хотя бы надавать по башке, чтоб опомнилась. Я ебу ее так, будто загоняю горшок ей в абрико-фандю, но ее б и козел таранил между ног – и ей бы нравилось… она просто немного похрюкивает и лижет волосню Питеру.
Сделать ей или не стоит, спрашивает Лапуся у своего Генри? Он уже шокирован или она должна показать ему такое, что он запомнит на всю жизнь, какую изумительную пизду мог бы заполучить себе в жены? Глупый это вопрос… на него есть только один ответ, и все его знают… Одной рукой она обхватывает Питера за жопу, и он нагибается над тахтой. Затем она сует его елду себе в рот, оттягивает назад кожу и сосет.
Я трезвее всех в этой комнате, включая уже и Питера, когда вино успокоилось у него в желудке, но ощущаю, как пол мягко покачивается под нами… Тут до меня доходит… Я кончаю и чувствую, что, должно быть, пронзил хуем суку чуть ли не насквозь. Но она сдерживается… Я пропитываю ей всю матку молофьей, а она кончать никак не желает. Во рту у меня потом так, будто соли наелся. Я встаю налить вина.
Вот теперь Генри в шоке. Явно же не после того, как я ее выеб? Видно же почему… заглянуть ей только между бедер, все это у нее из пизды прет… но Генри не знает Питера. Если в пизде молофья, ему она просто еще слаще… Он кусает Лапусю за ляжки, щекочет ей живот своим длинным красным языком… потом целует ей манду.
Генри цокает языком, как старуха… а Питеру, похоже, очень нравится его шокировать… он сует язык в манду Лапусе и высовывает его, с него капает… после чего вылакивает все, что накапало ей в шахну. Отсасывает ее начисто, и, если там хоть один сперматозоид спасся, он, должно быть, затаился в углу и держится за жизнь свою зубами.
Но когда Питер кончает сосать Лапусе пизду, с ним всё, и ей не удается его за этим занятием удержать. Он вытаскивает хуй у нее изо рта, переворачивает ее с таким презрением, словно она его сестра Таня, и играет с ней. А Лапусе нравится напропалую.
Ох, должно быть, она обезумела, говорит она, что позволяет этому мальчику, он же еще совсем дитя… этому хуесосу, вообще-то, так с нею обходиться. Но собственное безумие, судя по всему, ее не сильно беспокоит. Она разрешает ему сосать титьки, кусать ей живот… тщательно всю ее обойти. И когда Питер, уложив ее на живот, задирает ей жопу повыше и сам пристраивается сзади, она положительно смиренна.
От его маленькой твердой елды у нее тоже восторг. Она, может, и не так удовлетворяет, как полноразмерные херы, к которым привыкла, но, когда женщину ебут в жопу, утишить этот зуд конь не нужен… Питер берет ее руки в свои и укладывает их ей на задницу, и она лежит лицом вниз, а ягодицы себе раздвигает сама, ожидая его.
Лапуся не ребенок, как Таня… у нее полноформатная корма, и Питеру есть над чем тут поработать. Ему нетрудно вставить хуй, куда он желает, а она достаточно тяжкозада, чтобы принять в себя его весь, пока не начнет что-то чувствовать внутри. Он цепляется за ее буфера, как мартышка, и скачет на ней без седла.
Генри наблюдает, как подскакивает жирная жопка Питера… Мне на ум приходит кошак, наблюдающий за мясистой и глупой птичкой. Он там сидит с широкой ухмылкой, расколовшей ему всю рожу… когда я оборачиваюсь снова, он стоит за тахтой, щупая Питеру жопу и поддрачивая его. Питер бросает на него взгляд и ждет… и тут Лапусин Генри его берет, хуй его у него в жопе.
Лапуся оглядывается, видит, что происходит, и чуть сальто не делает. Ничего подобного раньше она даже вообразить себе не могла, говорит она… ох, в какой же мерзкой слизи барахталась она, вернувшись из Италии! Питер велит ей помалкивать, не то он нассыт ей в жопу… что б там ни было, его апломбом надо восхититься.
Жан Жёди подымает голову… Верь ему… что б ни подсказывал здравый смысл, если в округе есть пизда, он только за. Лапуся видит его и тянет к нему руки… дай мне, умоляет она.
Для женщины, что так сходит с ума по хуям, как Лапуся, пределов нет… ей можно набить ими манду, очко, рот и уши, дать ей по хую в каждую руку, а еще парочку пусть щекочет пальцами на ногах… ей захочется еще одного между титек или чтоб терся ей о живот. Она чуть не отрывает мне елду, засовывая ее себе в рот… держит меня за ноги, чтобы не отнял.
Боже мой, ну и мешанина! Питер визжит, что он сейчас кончит… Генри ебет так упорно, что сомнений нет, он даст своему херу взорваться. Лапусе слишком некогда, она отсасывает у меня и только грязно чавкает и хлюпает. Ах, Веселый Пари! Вот, должно быть, что люди имеют в виду под богемой…
Я беру голову Лапуси в руки, приподнимаю ее и гляжу ей в глаза. Бля, она так ошалела от возбуждения, что, мне кажется, даже не понимает, кто я или где она… Но знает, что сосет елду… вены у нее на горле и висках разбухли и пульсируют… Я сжимаю ей титьки, а под ними сердце ее колотится, как барабан.
Ах, какие же ебаные бляди эти приличные девушки! Ей даже не хватает приличий закрыть глаза, когда я кончаю, и она принимается это глотать! Но тут и она кончает… и Питер… Исусе, у целого мира, блядь, оргазм!
