Наши современники-европейцы – самые большие на планете бездельники. В среднем они работают меньше американцев и гораздо меньше азиатов. Из-за долгого обучения и раннего выхода на пенсию работает меньшая доля европейцев. Например, трудится всего 54 % бельгийцев и греков старше 15 лет (сравните с 65 % американцев и 74 % китайцев). В 1980–2010 годах в Европе безработными в среднем было больше трудоспособных граждан, чем в любом другом регионе развитого мира. Европейцы охотнее участвуют в забастовках. И, наконец, из-за сравнительно короткого рабочего дня и сравнительно долгого отпуска европейцы работают меньше. В 2000–2009 годах средний американец трудился чуть менее 1711 часов в год (из-за финансового кризиса рабочий день у многих сократился). Средний немец работал на 16 % меньше – 1437 часов. Это – результат длительной дивергенции. В 1979 году разница между европейским и американским показателями была незначительной. Тогда средний испанский рабочий трудился больше среднего американского. С тех пор продолжительность рабочего времени в Европе сократилась на Vs. Продолжительность рабочего времени в Азии тоже уменьшилась, однако средний японский рабочий все еще работает столько же, сколько средний американец, а в Южной Корее – в среднем на 39 % больше. В Гонконге и Сингапуре трудятся на треть больше, чем американцы.

Поразительно, но разница в режиме работы по разные стороны Атлантики почти совпадает с разницей в уровне религиозности. Европейцы не только работают меньше: они меньше молятся (и верят). Было время, когда Европа могла по праву называться христианским миром. Когда-то европейцы возвели для своих богослужений прекраснейшие на нашем континенте здания. Они отчаянно спорили о пресуществлении. Паломники, миссионеры и конкистадоры несли во все концы земли истинную веру. А теперь именно европейцы стали язычниками. Согласно исследованию, проведенному исследовательской сетью “Всемирное исследование ценностей” (2005–2008), 4 % норвежцев и шведов, 8 % французов и немцев посещают богослужения хотя бы раз в неделю (сравните с 36 % американцев, 44 % индийцев, 48 % бразильцев и 78 % африканцев, живущих южнее Сахары). Показатели Италии (32 %), Испании (16 %) и других стран, преимущественно с католическим населением, значительно выше. Единственные страны, где религиозные предписания соблюдают реже, чем в протестантской Европе, – Россия и Япония. Бог “очень важен” лишь для Ую немцев и голландцев, для французов – лишь немного важнее. В то же время 58 % американцев отводят Богу “очень заметное” место в своей жизни. Этот показатель еще выше в Латинской Америке и в Африке южнее Сахары, а выше всего – в мусульманских странах Ближнего Востока. Лишь в Китае Бог играет заметную роль в жизни меньшего, чем в Европе, числа людей (менее 5 %). При этом менее трети американцев считает политиков-атеистов непригодными для занятия государственных постов (так же считает 4 % норвежцев и шведов, 9 % финнов, 11 % немцев и испанцев, 12 % итальянцев). Половина опрошенных индийцев и бразильцев не потерпела бы политика-атеиста. Лишь для японцев религиозность в политике значит меньше, чем для западноевропейцев.

Случай Великобритании особенно интересен, если вспомнить рвение, с которым англичане в XIX веке стремились распространять свою веру. Сейчас, по данным “Всемирного исследования ценностей”, 17 % англичан посещают богослужения по крайней мере однажды в неделю (чаще, чем население континентальной Европы и вполовину реже американцев). Менее чем для четверти англичан (наполовину меньше, чем американцев) Бог “очень важен”. Правда, британский показатель слегка вырос с 1981 года, когда 14 % опрошенных заявили, что они посещают церковь один раз в неделю, а менее 1/5 респондентов указало, что Бог “важен” для них. И все же организаторы этого опроса не проводили различий между религиями и, значит, почти наверняка недооценили упадок христианства в Великобритании. Опрос 2004 года показал, что мусульмане в среднем в неделю чаще посещают мечеть, чем англикане – церковь. Недавний рост популярности богослужений почти целиком объясняется увеличением небелой паствы, особенно евангелистских и пятидесятнических церквей. Предпринятое ассоциацией “Христианские исследования” 8 мая 2005 года обследование 18 720 церквей выявило, что службу посещает 6,3 % англичан – на 15 % меньше, чем в 1998 году. Пример Великобритании, кажется, иллюстрирует крах в Западной Европе и обрядности, и вероучения.

Дехристианизация Великобритании – явление сравнительно новое. В “Краткой истории Англии” (1917) Г. К. Честертон считал самим собой разумеющимся, что христианство есть синоним цивилизации:

Если кто-либо пожелает узнать, что мы подразумеваем, когда говорим, что христианский мир был и остался единственной культурой, единственной цивилизацией, есть грубый, но простой способ это объяснить. Для этого нужно спросить, в каком значении слово “христианский” распространено шире всего… Долгое время оно имело единственное значение в обыденной речи, у простого народа, и означало оно культуру или цивилизацию. Бен Ганн с Острова Сокровищ не сказал Джиму Хокинсу, что “испытывает недостаток контакта с некоей цивилизацией”, а пожаловался, что “сердце стосковалось по христианской еде”.

Правда, английские протестанты никогда особенно ревностно и не следовали обрядам (по сравнению, например, с ирландскими католиками), но до конца 50-х годов XX века хотя бы принадлежность к какой-либо церкви, если не регулярное ее посещение, было сравнительно обязательным и постоянным. Уже в 1960 году верующие составляли менее У$ населения Великобритании, к 2000 году – 1/10 населения. До 1960 года большинство браков в Англии и Уэльсе совершались в церкви. В конце 90-х годов доля церковных браков составляла около 40 %. Почти всю первую половину XX века англикане, отмечающие Пасху, составляли около 5–6 % населения Англии, после 1960 года – 2 %. Данные о Шотландской церкви указывают на сходную тенденцию: устойчивый показатель до 1960 года, затем падение примерно наполовину. Особенно поразительно уменьшение случаев конфирмации. В Англии в 1910 году было совершено 227135 обрядов, в 2007 году – 27900, но и это на 16 % меньше, чем всего пятью годами ранее. В 1960–1979 годах число конфирмаций, совершенных над англичанами в возрасте 12–20 лет, сократилось более чем наполовину и продолжает падать. Менее У$ крещеных прошли конфирмацию. В Шотландской церкви отмечено еще более резкое снижение. Сейчас в Лондоне или Эдинбурге никто не произнес бы слово “христианский” в том смысле, что и Бен Ганн.

По-видимому, эти тенденции будут углубляться. Практикующие христиане стареют: так, в 1999 году возраст 38 % методистов и прихожан Объединенной реформированной церкви составлял не менее 65 лет, по сравнению с 16 % всего населения. Гораздо меньше молодых англичан верят в Бога или в существование рая. По некоторым оценкам, Великобритания теперь одна из самых безбожных стран мира: 56 % ее граждан никогда не посещают церковь (это самый высокий в Западной Европе показатель). Опрос “Душа Британии”, проведенный в 2000 году для телесериала Майкла Берка, выявил поразительно высокую степень религиозной атрофии. Лишь 9 % респондентов сочли христианство наилучшим путем к Богу, 32 % назвали все религии одинаково действенными. Хотя всего 8 % опрошенных назвали себя атеистами, 12 % призналось, что не знают, во что им верить. Более % опрошенных заявило, что не желает духовного руководства (85 % – не старше 24 лет). При этом 45 % опрошенных сочли, что снижение религиозности испортило страну.

Некоторые из лучших английских писателей XX века предсказывали кризис веры. Оксфордский преподаватель К. С. Льюис (известный сейчас своими сказками) написал “Письма Баламута” (1942) в надежде, что насмешкой сможет удержать дьявола. Ивлин Во, писавший военную трилогию “Меч чести” (1952–1961), понимал, что сочиняет эпитафию древнему английскому католицизму. Оба ощущали, что Вторая мировая война несет серьезную угрозу христианству. И все же их предупреждения о секуляризации сбылись лишь в 60-х годах. Почему, в таком случае, англичане утратили веру своих предков? Как и у многих трудных вопросов, у этого на первый взгляд есть простой ответ. Но прежде чем мы взвалим вину, подобно поэту Филипу Ларкину, на 60-е годы (то есть на “Битлз”, противозачаточные таблетки и мини-юбки), стоит напомнить себе, что США, радуясь жизни, не перестали быть христианской страной. Многие европейцы скажут, что религиозная вера – это анахронизм. Они смотрят на религиозное рвение жителей Библейского пояса как на недоразумение и не понимают, что их собственный недостаток веры и есть настоящая аномалия.

Итак, кто же сгубил христианство в Европе, если это сделал не Джон Леннон? Случилось ли так, как предсказывал Вебер: дух капитализма убил породившую его протестантскую этику, поскольку “материализм” подорвал изначальный аскетизм (гипотеза о секуляризации)? Это весьма близко к мнению, которого придерживался романист и (в старости) праведник Лев Толстой. Он усматривал фундаментальное противоречие между учением Христа и принятием “привычных нам условий нашей жизни, которые мы называем наукой, искусством, цивилизацией, культурой”. Если так, то какой аспект экономического развития сильнее всего повредил религии: изменение роли женщин и упадок нуклеарной семьи (они, кажется, объясняют уменьшение среднего размера семьи и демографический спад)? Или научные знания, “расколдовывание мира” по Веберу (например, дарвинизм, развенчавший библейскую историю о божественном сотворении)? Может быть, увеличение продолжительности жизни, сделавшее потусторонний мир гораздо менее тревожной и близкой перспективой? Или государство всеобщего благоденствия, светский пастырь, заботливо присматривающий за нами от колыбели до могилы? Или хронический эгоцентризм современной культуры? А может, в смерти протестантской трудовой этики в Европе повинен Зигмунд Фрейд?

В “Будущем одной иллюзии” (1928) Фрейд, родившийся в Моравии отец-основатель психоанализа, намеревался опровергнуть Вебера. Для Фрейда – иудея, сделавшегося убежденным атеистом, – религия не могла выступать движущей силой западной цивилизации. Она была “иллюзией”, “коллективным неврозом”, изобретенным цивилизацией для того, чтобы люди отказались от первичных позывов, в частности полового влечения и инстинкта разрушения. Без религии наступил бы настоящий хаос:

Если вообразить, что… запреты эти сняты и что отныне всякий вправе избирать своим сексуальным объектом любую женщину, какая ему понравится, вправе убить любого, кто соперничает с ним за женщину или вообще встает на его пути, может взять у другого что угодно из его имущества, не спрашивая разрешения, какой вереницей удовлетворений стала бы тогда жизнь!

Религия не только обуздала половую распущенность и насилие. Она примиряет людей “с грозным роком, выступающим прежде всего в образе смерти” и “вознаграждает за страдания и лишения, выпадающие на долю человека в культурном сообществе”. Когда монотеистические религии изобрели Бога, “отношение к нему снова смогло обрести интимность и напряженность детского отношения к отцу. Коль скоро для божественного отца люди сделали так много, им хотелось получить взамен и вознаграждение, по крайней мере стать его единственным любимым ребенком, избранным народом”.

Фрейд не питал особенно сильной надежды на то, что человечество сможет полностью избавиться от религии, особенно в Европе:

Если вам угодно изгнать из нашей европейской культуры религию, то этого можно достичь только с помощью другой системы учений, которая с самого начала переймет все психологические черты религии, тот же священный характер, ту же косность, нетерпимость, тот же запрет на мысль в целях самозащиты.

Это, конечно, казалось вероятным в 30-х годах, когда Сталин и Гитлер насаждали свои собственные чудовищные культы. И все же в обоих случаях тоталитарные политические религии были не в состоянии обуздать первичные позывы, указанные Фрейдом. К 1945 году Европа была вымотана невиданной со времен Тимура оргией жестокости, включавшей и чудовищные массовые изнасилования. Первая реакция на это во многих странах, особенно тех, которые наиболее пострадали от массовых убийств (например СССР), заключалась в возврате к настоящей религии.

Поколение 60-х годов, слишком молодое, чтобы помнить тотальную войну и геноцид, нашло для подавляемых желаний внехристианский выход. Теории самого Фрейда, с их отрицанием подавления и явной симпатией к половому влечению, конечно, тоже повлияли на решение европейцев оставить церкви ради секс-шопов. В работе “Недовольство культурой” (написанной в 1929–1930 годах, но изданной только в 1961 году в США) Фрейд утверждал, что существует фундаментальная “антитеза” между цивилизацией, какой она была в его время, и большинством основных желаний человека:

Существование этой агрессивности, которую мы способны обнаружить у самих себя и с полным правом предполагаем ее наличие у других, – вот что препятствует нашим отношениям с ближним и заставляет культуру идти на издержки. Вследствие этой изначальной враждебности людей культурному сообществу постоянно угрожает распад. Интересы трудового сообщества не смогли бы его сохранить, поскольку инстинктивные страсти могущественнее разумных интересов. Культура должна напрягать все свои силы, чтобы положить предел агрессивным влечениям человека, сдержать их с помощью соответствующих психических реакций. Для этого… ограничения сексуальной жизни и… заповедь любви к ближнему, как к самому себе (оправданная лишь тем, что в максимальной мере противоречит изначальной природе человека)… Процесс этот [цивилизации] состоит на службе у Эроса, желающего собрать сначала отдельных индивидов, затем семьи, племена, народы, нации в одно большое целое, в человечество. Почему так должно происходить, мы не знаем; таково дело Эроса. Человеческие массы должны быть либидонозно связаны… Этой программе культуры противостоит природный инстинкт агрессивности, враждебности одного ко всем и всех к каждому. Агрессивное влечение – потомок и главный представитель инстинкта смерти, обнаруженного нами рядом с Эросом и разделяющего с ним власть над миром. Теперь смысл культурного развития проясняется. Оно должно нам продемонстрировать на примере человечества борьбу между Эросом и Смертью, инстинктом жизни и инстинктом деструктивности. Эта борьба – сущность и содержание жизни вообще.

Теперь читатель, конечно, поймет, что имел в виду венский сатирик Карл Краус, заявивший, что психоанализ является “болезнью, от которой он якобы лечит”. Однако это послание хиппи восприняли как новую заповедь: “Пусть все идет к черту”. Хотя песня Let it all hang out (“Пусть все идет к черту”) группы The Hombres (1967) не стала одним из гимнов 60-х годов, ее первые строки обобщили имевшиеся предложения: “Проповедь, друзья, услышите вы // О Джоне Ячменное Зерно, о никотине и прелестях Евы”. С точки зрения современных критиков Запада (например, радикальных исламистов), 60-е годы распахнули дверь в постфрейдистскую антицивилизацию с ее гедонизмом, эгоизмом, отказом от теологии в пользу порнографии и от Господа-миродателя в пользу гротескно жестоких фильмов и видеоигр, лучше всего характеризующихся термином “войнография”.

Проблема всех концепций смерти протестантизма в Европе заключается в следующем: независимо от того, что они могут сказать о дехристианизации Европы, они никак не объясняют сохранение христианства в Америке. Американцы пережили более или менее те же социальные и культурные перемены, что и европейцы. Они стали богаче и просвещеннее. Американцы в большей степени, нежели европейцы, подверглись влиянию психоанализа и порнографии. Однако американский протестантизм не испытал упадка. Напротив, Бог в некотором смысле значит для американцев так же много, как и 40 лет назад. Свидетельство тому – десятки миллионов прихожан, стекающиеся в церкви каждое воскресенье.

Как ни парадоксально, пришествие троицы 60-х годов – секса, наркотиков и рок-н-ролла – совпало в США с бумом евангелического протестантизма. Преподобный Билли Грэм мог потягаться с “Битлз” в том, кто соберет больше молодежи на стадионе. Это было своего рода подражанием. Выступая в 1969 году на рок-фестивале в Майами, Грэм призвал аудиторию “врубиться в Господа нашего… закинуться Его благодатью”. В 1972 году “Студенческое движение за Христа” созвало евангелическую конференцию в Далласе – “Экспло-72”. Она завершилась концертом, призванным стать христианским Вудстоком. Когда “гипсолитейщица” Синтия Албриттон, юная католичка из Чикаго, делала слепки эрегированных членов Джимми Хендрикса, Роберта Планта и Кита Ричардса, она лишь иллюстрировала фрейдистский триумф Эроса над Танатосом. В конце концов, Бог есть любовь, как гласят наклейки на бамперах. В одно и то же время в Америке шло и духовное возрождение, и распространение порнографии.

Как объяснить тот факт, что западная цивилизация, кажется, разделилась на две: безбожную Европу и богобоязненную Америку? И как объяснить неизменно устойчивое положение христианства в Америке? Лучший ответ, думаю, можно найти в Спрингфилде, штат Миссури – в городе, который прозвали “жемчужиной плато Озарк” и местом закладки шоссе Чикаго – Калифорния, построенного в межвоенный период и увековеченного в песне Бобби Трупа (Get your kicks on) Route 66 (1946). Если Макса Вебера век назад поразило разнообразие здесь протестантских сект, то можно только гадать, что он ис пытал бы сейчас. В Спрингфилде почти на каждую тысячу жителей приходится одна церковь. Здесь действуют 122 баптистских церкви, 36 методистских часовен, 25 Церквей Христа и 15 Церквей Бога – всего около 400. Теперь на трассе № 66 вы найдете не кайф, но крест.

И все эти церкви активно конкурируют за души. Уже Вебер обратил внимание, что некоторые американские баптисты, методисты и другие христиане конкурировали в рамках религиозных общин, чтобы продемонстрировать друг другу, кто благочестивее. В нынешнем Спрингфилде идет конкуренция между церквями, столь же жесткая, как между автомобильными дилерами или ресторанами быстрого питания. Церкви должны иметь здесь коммерческую жилку, чтобы привлечь и удержать прихожан, и в этом отношении явным лидером является Ассамблея Джеймса Ривера. Европеец может решить, что это торговый центр или бизнес-парк, – и ошибется. Это церковь – самая большая в Спрингфилде и одна из самых больших в США. Пастор Джон Линделл, одаренный и харизматичный проповедник, совмещает древнее библейское учение со сценографией, скорее подходящей для рок-концерта. Временами он напоминает наследника замеченной в 1971 году журналом “Тайм” “революции Иисуса” – вдохновленного музыкой христианского молодежного движения в духе рок-оперы “Иисус Христос – суперзвезда” (1970). И все же у Линделла, обращающегося к Богу (“Ты так велик!”), такой взгляд, что он похож не столько на Иэна Гиллана (косматый певец из “Дип Перпл”, который исполнил партию Иисуса в “Суперзвезде”), сколько на Стива Джобса, представляющего некое новое устройство от “Эппл” – скажем, iGod. Для Линделла протестантская этика жива и процветает – здесь, в Спрингфилде. Он не сомневается, что вера побуждает его прихожан работать усерднее. Сам он настоящий труженик: 3 бурные службы в одно воскресенье – это совсем нелегко. И Святой Дух, кажется, соединяется с духом капитализма по мере того, как по рядам носят ящики для пожертвований. (К счастью, это не похоже на бесстыдную манеру Мака Хэммонда из Христианского центра живого слова в Миннеаполисе, обещающего “принципы Библии, которые помогут вам духовно вырасти, а также преуспеть на работе, в личных отношениях и в финансовой сфере”.)

Посещение Ассамблеи Джеймса Ривера делает очевидным основное различие между европейским и американским протестантизмом. Реформация в Европе имела национальный характер и привела к появлению государственных церквей вроде англиканской или Шотландской. А в США религия и государство всегда были разделены, что допускало открытую конкуренцию многочисленных протестантских сект. Это, вероятно, лучшее объяснение странной смерти религии в Европе. В религии, как и в бизнесе, монополия неэффективна – даже если в некоторых случаях существование государственной религии увеличивает степень религиозной активности (там, где правительство щедро субсидирует церковь и слабо контролирует назначение священнослужителей). Чаще конкуренция на свободном религиозном рынке поощряет новшества, направленные на то, чтобы принадлежность к общине и участие в богослужениях лучше отвечали запросам людей. Вот это и сохранило религию в Америке. (Идея не так уж нова. Адам Смит в “Богатстве народов” сравнивал страны с государственной церковью и страны, допускающие конкуренцию в этой сфере.)

И все же в нынешних американских евангелических церквях есть нечто, что, вероятно, насторожило бы Вебера (но не Смита): кажется, что многие из успешных сект процветают именно потому, что они выработали своего рода потребительское христианство, которое начинает походить на культ “Уол-Март”. Христианство этого сорта не только увлекает и развлекает (мало чем отличаясь от поездки в мультиплекс с прохладительными напитками или кофе “Старбакс”), но и удивительно малого требует от своих адептов. Сами они, напротив, к Богу обращаются часто, так что молитвы, звучащие в Ассамблее Джеймса Ривера, нередко включают длинный ряд просьб о решении личных проблем. Бога-Отца, и Сына, и Святого Духа заменили Бог-Аналитик, Бог-Умирающий богатый дядюшка и Бог-Личный тренер. Учитывая то, что более % белых американцев в некоторый момент своей жизни меняют религию, вера стала, как это ни парадоксально, шаткой. Единственная проблема превращения религии в досуг такова. По-видимому, американцы очень далеко ушли от протестантской этики по Веберу, в которой ожидание воздаяния привело к накоплению капитала. По его словам,

Мы только что пережили эксперимент: капитализм без бережливости. В США норма сбережений домохозяйств в разгар жилищного кризиса упала ниже нуля. Семьи не только тратили весь чистый доход, но и обесценивали свою недвижимость. Сокращение сбережений привело к финансовому кризису. В 2006 году, когда цены на недвижимость пошли вниз, началась цепная реакция. Те, кто взял в кредит больше, чем стоила недвижимость, перестали платить по закладным. Те, кто поместил капитал в ценные бумаги, обеспеченные закладными, понесли большие убытки. Банки, занимавшие крупные суммы, чтобы вложить капитал в такие ценные бумаги, столкнулись сначала с неликвидностью, а затем с неплатежеспособностью. Чтобы остановить волну разорения банков, правительство предприняло действия по их спасению, и тогда кризис негосударственной задолженности стал кризисом государственного долга. Сейчас бремя негосударственного и государственного долга США более чем в 3,5 раза превышает объем ВВП.

Это отнюдь не уникальное явление. Вариации на эту тему разыгрывались в других англоязычных странах: Ирландии, Великобритании, в меньшей степени в Австралии и Канаде. То была фрактальная геометрия эпохи левереджа, когда определенная проблема возвращается в том же виде, но в другом размере. В большинстве европейских стран сложились крупные “пузыри” недвижимости (цены на недвижимость относительно доходов повышались там быстрее, чем в США) и гораздо более жестокий кризис государственного долга (Португалия, Ирландия и Греция, состоя в валютном союзе с Германией, совершили ошибку, допустив очень крупный дефицит). Однако финансовый кризис 2007–2009 годов, хотя он и превратился в мировой, зародился не где-нибудь, а на Западе – из-за чрезмерного потребления и излишнего левереджа. В других регионах, особенно в Азии, картина была совершенно иной.

Общепризнано, что нормы сбережений на Востоке гораздо выше, чем на Западе. Негосударственная задолженность намного ниже. Покупку недвижимости нередко оплачивают немедленно или под небольшой залог. Другие формы потребительского кредитования играют на Востоке гораздо меньшую роль. Кроме того, азиаты работают больше своих западных коллег: средняя продолжительность рабочего времени в год там составляет от 2120 (на Тайване) до 2243 часов (в Южной Корее). Менее признано, что рост объема сбережений и промышленности в Азии сопровождает один из удивительнейших побочных эффектов вестернизации: подъем христианства, прежде всего в Китае.