Около 500 лет западная цивилизация господствовала на планете. Западные институты (корпорации, рынок, национальное государство и другие) стали мировыми стандартами конкурентной экономики и политики, которые копировал остальной мир. Западные ученые совершали революции в науке. Остальные приняли их – или безнадежно отстали. Западные правовые системы и основанные на них политические модели (например, демократия) заменили или вытеснили незападные варианты. Западная медицина столкнула на обочину общественной жизни знахарей. И, прежде всего, западные промышленное производство и массовое потребление далеко обошли остальные модели организации экономической жизни. Еще в конце 90-х годов XX века Запад был сильнейшей цивилизацией. На 5 ведущих западных держав – США, Германию, Великобританию, Францию, Канаду – приходилось 44 % совокупного мирового производства. Научный мир находился во власти западных университетов, сотрудникам которых доставалась львиная доля Нобелевских и других премий. По миру прокатилась волна демократических революций (особенно впечатляющие – в 1989 году). Западные потребительские бренды (“Ливайс”, “Кока-кола” и другие) почти везде процветают. Желтые арки “Макдоналдс” можно увидеть во всех крупнейших городах мира. Мало того, что пал СССР: экономический рост Японии (которая, согласно некоторым прогнозам, должна была догнать США) остановился. В прошлом десятилетии он достиг почти нулевого уровня, началась дефляция. Специалисты по международным отношениям изо всех сил пытались найти слова для описания положения США, ведущей державы западного мира: “империя”? “Гегемония”? Или hyperpuissance [сверхгосударство]?

Пока я писал эту книгу, лопнули два финансовых “пузыря”, разразились две неожиданно трудные войны, случился грандиозный кризис, а Китай обошел Японию и занял второе место в мире по экономическим показателям. Возник вопрос: неужели западное господство подошло к концу? Переживаем ли мы “закат” Запада?

Если так, то это произошло бы не впервые. Эдвард Гиббон так описал разграбление Рима готами в августе 410 года:

В те часы дикой разнузданности, когда все страсти воспламеняются и всякие стеснения устраняются… безжалостно убивали римлян и… городские улицы были усеяны мертвыми телами, остававшимися без погребения во время всеобщего смятения… всякий раз, как варвары были раздражены сопротивлением, они убивали без разбора и слабых, и невинных, и беззащитных… Римские женщины и девушки подвергались пыткам, более страшным для их целомудрия, чем сама смерть… Грубые солдаты удовлетворили свои чувственные влечения, не справляясь с желаниями или с обязанностями попавших в их руки женщин… При разграблении Рима отдавалось основательное предпочтение золоту и драгоценным камням… но когда самые торопливые из грабителей завладели этими удобопереносимыми сокровищами, тогда очередь дошла до роскошной и дорогой утвари римских двор цов… Приобретение богатств только разжигало алчность варваров, прибегавших то к угрозам, то к ударам, то к пыткам, чтобы вынудить от своих пленников указания тех мест, где они скрыли свои сокровища… было бы нелегко определить число людей знатных и богатых, которые были внезапно низведены до жалкого положения рабов и изгнанников… Бедствия, постигшие Рим… заставили жителей искать для себя самых привлекательных, самых безопасных и самых отдаленных убежищ.

Шеститомная “История упадка и крушения Римской империи” (1776–1788) изображает последний пока в истории крах Запада. Сейчас множество людей на Западе опасаются, что мы сами, возможно, можем испытать нечто подобное. Если поразмыслить над причинами гибели Рима, эти опасения вовсе не покажутся пустыми: экономический кризис, эпидемии; наплыв иммигрантов; возвышение на востоке конкурирующей империи – Персии; террор со стороны готов Алариха и гуннов Аттилы. Не случилось ли так, что после столетий доминирования мы вновь столкнулись с подобным стечением обстоятельств? С экономической точки зрения Запад находится в худшем положении со времен Великой депрессии, в то время как многие незападные страны показывают беспрецедентный рост. Мы живем в страхе перед пандемиями и искусственным изменением климата планеты. Нас пугают свидетельства того, что некоторые иммигрантские общины в наших странах стали рассадниками исламизма и узлами террористических сетей. Теракт с применением ядерного оружия в Лондоне или Нью-Йорке оказался бы куда разрушительнее нападения готов на Рим. Тем временем на востоке появилась конкурирующая империя – Китай, который в следующие 20 лет может стать мировым экономическим лидером.

Самый неожиданный аргумент Гиббона заключался в следующем: христианство – один из главных губителей “западной цивилизации версии 1,0”. Монотеизм с его акцентом на воздаянии в загробной жизни, совершенно не сочетался с пестрым язычеством империи периода расцвета. Однако заметим, что возникшая в xvi веке в Западной Европе разновидность христианства – протестантизм – дала “западной цивилизации версии 2,0” шестое из главных ее преимуществ: этику, поощрявшую упорный труд и бережливость. Пришло время уяснить себе, какую роль Бог сыграл в возвышении Запада, и объяснить, почему в конце XX века Запад от Него почти отвернулся.

Если бы вы жили в Европе в конце XIX века и были бы богатым промышленником, шанс, что вы оказались бы протестантом, непропорционально велик. Со времен Реформации, которая привела многие североевропейские государства к разрыву с римско-католической церковью, полюс экономического могущества сместился от католических Австрии, Франции, Италии, Португалии, Испании к протестантским Англии, Голландии, Пруссии, Саксонии и Шотландии. Стало казаться, будто вероисповедание и обрядность некоторым образом коррелируют с материальным достатком. Вопрос заключается в следующем: что особого в протестантизме? Что в учении Лютера и его преемников поощряло людей не только упорно трудиться, но и накапливать капитал? Наиболее популярный ответ на эти вопросы нашел склонный к депрессии немецкий профессор Макс Вебер – отец современной социологии и автор термина “протестантская этика”.

Вебер рано развился. Росший в Эрфурте, одной из цитаделей немецкой Реформации, Макс в 13 лет преподнес родителям на Рождество очерк “О направлении германской истории, с особым указанием на фигуры императора и папы римского”. В 14 лет он писал письма со ссылками на классических авторов, от Цицерона до Вергилия, и имел обширные познания в философии, в том числе Канта и Спинозы. Его ранняя академическая карьера представляла собой череду триумфов.

В возрасте 22 лет Вебер стал дипломированным адвокатом. За три следующих года он подготовил докторскую диссертацию на тему: “К истории торговых обществ в средние века”, а защита (в 27 лет) габилитационной работы “Римская аграрная история и ее значение для государственного и частного права” позволила ему читать лекции в Берлинском университете. В возрасте 30 лет Вебер стал профессором национальной экономии во Фрейбурге и наделал шуму своей вступительной лекцией, в которой призвал германский империализм действовать решительнее.

Карьерный взлет прервался в 1897 году, когда Вебер перенес нервный срыв, усугубленный смертью отца после тяжелой ссоры между ними. В 1899 году он решил оставить преподавание. В те три года, пока Вебер пытался восстановить здоровье, его сильно заинтересовала религия и ее связь с экономикой. Дед Макса Вебера со стороны матери был набожным кальвинистом, со стороны отца – преуспевающим торговцем льном. Протестантами являлись и оба его родителя. Мать была ревностной кальвинисткой и стремилась к аскезе, а отец, напротив, был бонвиваном и жил полной жизнью благодаря наследству. Связь между религией и экономикой кровно интересовала Вебера. У кого из его родителей было правильное отношение к “земным наслаждениям”?

До Реформации набожность отделяли от мирской суеты. Ссуживание под процент считалось грехом. Шансов у богача попасть в Царство Небесное было куда меньше, чем у бедняка. Награда за благочестие в земной жизни ждала человека в загробной. После 20-х годов xvi века, по крайней мере в странах, охваченных Реформацией, все изменилось. Вебер задался вопросом, что в Реформации было такого, что сделало север Европы восприимчивее к капитализму, чем юг. В поисках ответа ученый пересек океан.

В 1904 году Вебер приехал в Сент-Луис, штат Миссури, на Конгресс искусств и наук, который проводился в рамках Всемирной выставки. Территория выставки занимала более 200 акров, и все же, казалась, она не могла вместить все, что мог предложить американский капитализм. Вебера ослепили яркие огни Дворца электричества. Там же можно было встретить собственной персоной Томаса А. Эдисона, Короля переменного тока и воплощенный дух американского предпринимательства. Сент-Луис переполняли чудеса современной техники, от телефонов до кинематографа. Что могло объяснить динамизм этого общества, на фоне которого даже индустриальная Германия казалась степенной и медлительной? Мучимый почти маниакальным беспокойством, ученый в поисках ответа отправился в путешествие по США. Вебер, напоминавший карикатурного профессора, произвел неизгладимое впечатление на Лолу и Мэгги Фалленштайн, своих американских кузин. Особенно их поразил наряд родственника: коричневый клетчатый костюм с брюками-гольф и коричневыми чулками. Но это ничто по сравнению с тем впечатлением, которое произвела Америка на Вебера. По пути из Сент-Луиса в Оклахому он заглянул в миссурийские городки вроде Бурбона и Кубы:

Места такого рода представляют собой действительно нечто невероятное: палаточные лагеря рабочих, особенно ремонтных рабочих для многочисленных железных дорог в стадии реконструкции; “улицы” в естественном состоянии, которые обычно поливают нефтью дважды за каждое лето, чтобы устранить пыль, и которые пахнут соответствующим образом; деревянные церкви по крайней мере 4–5 деноминаций… Добавьте к этому обычное сплетение телеграфных и телефонных проводов и электрических линий поездов в стадии строительства, поскольку “город” простирается на неограниченное расстояние.

Городок Сент-Джеймс примерно в 160 км к западу от Сент-Луиса – одно из поселений, тысячами возникавших вдоль железных дорог по мере того, как они тянулись на запад. Сто лет назад Вебера поразило изобилие здесь всевозможных церквей и часовен. Ученый, незадолго до того наблюдавший индустриальную фантасмагорию Всемирной выставки, разглядел своего рода священный союз между материальным успехом Америки и ее насыщенной религиозной жизнью.

Когда Вебер возвратился в Гейдельберг, он написал вторую часть работы “Протестантская этика и дух капитализма”. В этой книге один из самых важных аргументов в дискуссии о западной цивилизации: ее экономический динамизм есть случайное следствие Реформации. В то время как другие религии связывали святость с отказом от всего мирского (монахи в монастырях, отшельники в пещерах), протестантские секты увидели в промышленности и бережливости своего рода набожность. Другими словами, капиталистический “запрос” был, по сути, религиозным: “Для обретения внутренней уверенности [причастности к числу избранных] рассматривается неутомимая деятельность… [Таким образом,] христианская аскеза… вышла на житейское торжище”. “Неустанный труд” был самым верным знаком того, что вы принадлежите к избранным, к группе людей, предопределенных Богом к спасению. Протестантская религия “освобождала приобретательство от психологического гнета традиционалистской этики, разрывала оковы, ограничивавшие стремление к наживе, превращая его не только в законное, но и в угодное Богу… занятие”. Более того, протестантская этика предоставляла капиталистам “трезвых, добросовестных, чрезвычайно трудолюбивых рабочих, рассматривавших свою деятельность как угодную Богу цель жизни”. На протяжении истории люди по большей части работали для того, чтобы жить. Протестанты жили, чтобы работать. Эта этика, по Веберу, породила “буржуазный промышленный капитализм с его рациональной организацией свободного труда”.

Тезис Вебера не бесспорен. Он полагал, что “рациональное жизненное поведение на основе идеи профессионального призвания” является одним из “конституционных компонентов современного капиталистического духа”. Но в другом месте он признает иррациональный характер “христианского аскетизма”: идеальному типу “капиталистического предпринимателя… такого типа богатство ‘ничего не дает’, разве что иррациональное ощущение хорошо ‘исполненного долга’”, он живет для работы, а не наоборот – позиция, “столь иррациональная с точки зрения чисто эвдемонистических интересов отдельной личности”. Еще большей загадкой для Вебера стала экономическая деятельность евреев: “Еврейство находилось в сфере политически или спекулятивно ориентированного ‘авантюристического’ капитализма: его этос был… этосом капиталистических париев: пуританизм же был носителем этоса рационального буржуазного предпринимательства и рациональной организации труда”. Вебер оказался на удивление слеп и к успехам католических предпринимателей Франции, Бельгии и других стран. Вообще, обращение с фактами – одно из главных недостатков его книги. Слова Мартина Лютера и Вестминстерского вероучения находятся в непростом соседстве с цитатами из Бенджамина Франклина и явно неудовлетворительными данными об образовательных успехах и доходах протестантов и католиков немецкого Бадена. Ученые (особенно экономический историк, фабианец Р. Г. Тоуни) позднее поставили под сомнение главный вывод Вебера о связи вероучения с моделью экономического поведения. Так, движение к духу капитализма отмечено еще до Реформации в ломбардских и фландрских городах, а многие ведущие деятели Реформации выражали отчетливо антикапиталистические взгляды. Изучение жизни 276 немецких городов в 1300–1900 годах не выявило “влияния протестантизма на экономическое развитие”, если судить по урбанизации. К подобным выводам пришли некоторые ученые, сопоставившие данные о разных странах.

Однако есть причины думать, что Вебер, даже ошибочно указав причины явления, установил нечто важное. Как он и указывал, после Реформации протестантские страны Европы развивались быстрее католических, и в 1700 году доход на душу населения этих стран сравнялся, а к 1940 году показатель протестантских стран превысил показатель католических на 40 %. Экономическое положение бывших колоний протестантских стран с 50-х годов было лучше положения колоний католических стран, хотя религия и не является достаточным объяснением этого. Из-за того, что Лютер находил очень важным индивидуальное изучение Библии, протестантизм поощрял грамотность, не говоря уже о печати, а эти две вещи, бесспорно, поощряли экономическое развитие (накопление “человеческого капитала”), а также науку. Эти положения верны не только для таких стран, как Шотландия, где расходы на образование, количество школьников и уровень грамотности были исключительно высоки, но и для всего протестантского мира. Миссионеры-протестанты способствовали изучению грамоты, что способствовало развитию колоний. Однако этого нельзя сказать о миссионерах-католиках, действовавших со времен Контрреформации до Второго Ватиканского собора (1962–1965). Именно благодаря протестантским миссионерам в английских колониях школу посещало детей в среднем в 4–5 раз больше, чем в колониях других стран. В 1941 году более 55 % жителей нынешнего штата Керала были грамотны. Этот показатель выше, чем в любом другом районе Индии, он в 4 раза выше среднеиндийского и сопоставим с уровнем беднейших европейских стран вроде Португалии. Это произошло потому, что протестантские миссионеры, призванные старинной христианской общиной, в Керала действовали активнее, чем где-либо еще в Индии. А в тех британских владениях, где протестантских миссионеров не было (например, в мусульманских областях или протекторатах, таких как Бутан, Непал и Сикким), уровень образованности не был заметно выше. Уровень прежней активности миссионеров-протестантов, оказалось, отлично служит входной переменной для оценки состояния экономики и политической стабильности в постколониальных странах. Недавние опросы показывают, что для протестантов характерен необычно высокий уровень взаимного доверия – важного условия развития эффективной кредитной сети. Представляется, что верования (но не обрядность) и экономический рост, в общем, взаимосвязаны – особенно в регионах, где представления о рае и аде стимулируют одобряемое поведение в нашем, а не в потустороннем мире. Это поощряет не только усердный труд и взаимное доверие, но и бережливость, честность и открытость, то есть экономически выгодные черты.

Религия важна. Мы увидели, какую роль сыграла конфуцианская “этика недеяния” в отказе императорского Китая от конкурентной организационной структуры, которая способствовала переменам в Западной Европе – даже если Китай и был далек от статичного общества, описанного Вебером в работе “Конфуцианство и даосизм” (1916) – продолжении “Протестантской этики”. Мы увидели, как власть имамов и мулл устранила любую возможность научной революции в исламском мире. Мы также увидели, как католическая церковь тормозила экономическое развитие Южной Америки. Но, возможно, крупнейший вклад религии в истории западной цивилизации принадлежит протестантизму, заставившему Запад не только работать, но также копить и читать. Промышленную революцию вызвали технический прогресс и рост потребления, но не только. Революция требовала требовала роста интенсивности труда и увеличения рабочего времени, накопления капитала путем сбережений и инвестиций, но прежде всего – накопления человеческого капитала. Грамотность, поощряемая протестантизмом, была неимоверно важна для этого.

Если поразмыслить, стоит скорее говорить о протестантской этике слова. Но возникает вопрос: утратил ли Запад и свою веру, и сопутствовавшую ей этику?