Ханне
Гунилла везет меня на Шеппаргатан. В четыре уже стемнело. На дорогах скользко. Она паркуется на улице Каптенсгатан, выключает мотор и поворачивается ко мне. Ее светлые волосы в свете фонарей обрамляют лицо как нимб.
– Пойти с тобой?
Я обдумываю ее предложение.
– Лучше да, если ты ничего против не имеешь. Обычно он в такое время еще не дома, но кто знает.
– О’кей. Пошли за Фридой.
Мы подходим к подъезду. Поразительно, меня не было всего пару дней, а кажется, что дом изменился. Стал темным и недружелюбным, как дом чужих мне людей. Он словно разорвал со мной контракт и выставил на улицу. Но ведь все совсем наоборот, думаю я. Это я оставила квартиру на Шеппаргатан. Я набираю код, и дверь открывается с легким жужжанием. В лифте я роюсь в сумке в поисках ключей и чувствую, как у меня дрожат руки. Гунилла открывает дверь лифта, и ключи падают на пол. Подруга поднимает их и касается рукой моей щеки, словно проверяя, нет ли у меня температуры.
– Дружочек, ты вся дрожишь.
– Это только…
Она кивает, берет меня за руку и подводит к двери в квартиру. Сама отпирает дверь, и Фрида бросается мне навстречу. Я опускаюсь на корточки, зарываюсь лицом в черный кудрявый мех и рыдаю от счастья. Фрида лижет мне лицо, радостно повизгивая.
Какая огромная и безусловная любовь, думаю я. Что я сделала, чтобы ее заслужить? Почему люди не могут просто любить друг друга? Почему им непременно нужно обладать предметом своей любви?
Мы входим в прихожую и включаем свет. Все выглядит как обычно. Одежда висит на вешалке в прихожей, обувь стоит на полочке, письма лежат под зеркалом. Гунилла проглядывает стопку и достает адресованные мне. Я заглядываю в кухню. Мои желтые записки все еще наклеены на кухонные шкафы и шелестят на сквозняке.
Напоминания.
Тиканье часов в кухне режет слух. Я поворачиваюсь и иду в гостиную. Смотрю на книжный шкаф. Раздумываю, потом беру мемуары Хальворсена, в которых речь идет о его переезде в Гренландию в начале века, и собрание эссе об инуитах, подаренное отцом в честь моего поступления в университет. Я смотрю на декоративные безделушки: маски, статуэтки и прочую ерунду, но единственное, что я при этом испытываю, это отвращение, физическое отвращение. При мысли о том, почему я их получила, к горлу подходит тошнота.
– Разве тебе мало книг? Может, лучше возьмешь одежду? – спрашивает Гунилла.
Я качаю головой.
– Лучше купить новую.
Гунилла молчит, я снова слышу тиканье часов из кухни. Или это уже тикает у меня в голове? Где-то между висками движутся стрелки, оставляя болезненные раны у меня в подсознании. Все вокруг меня начинает шататься. Меня тошнит. Я делаю шаг к Гунилле и хватаю ее за руку. Она с тревогой смотрит на меня. Между бровей у нее глубокая морщинка. Подруга сжимает мою руку.
– А косметика? Может, что-то нужно? Я качаю головой.
– Ничего. Мне ничего отсюда не надо.
Мы возвращаемся домой к Гунилле. Она готовит мне чай и собирает вещи. Подруга уезжает в круиз выходного дня со своим новым возлюбленным. Тем, кто заставляет ее чувствовать себя молодой и желанной, чего никогда не удавалось ее бывшему мужу.
Фрида спит на пледе на диване в счастливом неведении людских проблем. Гунилла что-то напевает, я не узнаю мелодию, но от ее голоса мне уютно и тепло. Мне вспоминается прошлое – время, которое я забыла или загнала в дальний уголок памяти, чтобы избежать страданий.
Как я рада за Гуниллу. Невероятно, что она так счастлива. Даже на пенсии, вырастив двоих детей, можно снова влюбиться и испытать страсть. Можно поехать в круиз, есть вкусную еду и заниматься сексом с любимым человеком, потому что тебе этого хочется, а не потому, что это супружеский долг или унизительная старая привычка.
Были ли мы влюблены, Уве и я? В молодости? Правда, только я была молодой, когда мы познакомились.
Мне было девятнадцать, а ему было под тридцать. Уве уже был один раз женат и уже закончил образование. Он стал мне скорее новым родителем, а не мужем, потому что мы с ним никогда не были на равных. Я всегда была в подчинении. Но страсть? Была ли страсть? Я пытаюсь вспомнить, но, как обычно, ничего не помню. Больше всего провалов у меня именно в том, что касается нашего с Уве прошлого. Здесь ткань памяти самая тонкая и непрочная, и я не могу вспомнить, как это было. Может, потому что его затмевает настоящее? Стыд в глазах Уве, когда он смотрит на записки на кухонных шкафах, слабый запах вареной капусты, исходящий от его тела и его уродливых джемперов, которые он не снимает даже дома за ужином. Его манера затыкать рот другим гостям своими напыщенными речами о философии или театре, о которых он на самом деле понятия не имеет.
– Справишься без меня? – спрашивает Гунилла, выходя в прихожую с небольшой сумкой и надевая шубу.
– Разумеется.
– Если что, звони.
Я обнимаю подругу. Вдыхаю аромат ее парфюма, прижимаюсь щекой к шелковистому меху.
– Повеселись хорошенько! – говорю я и надеюсь, что мои слова звучат искренне. Гунилла смотрит на меня с сомнением. Машет рукой на прощание, с улыбкой поднимает сумку и выходит.
Я наливаю стакан воды и принимаю лекарства: две белые таблетки, одна желтая. И думаю: я живу сверхурочно. В чужой квартире, далеко от мужа.
Жизнь – странная штука, и с возрастом она не становится понятней. Но как-то привыкаешь к ее странностям, становишься гибче. Секрет в том, чтобы примириться с мыслью, что твоя жизнь не такая, о какой ты мечтал.
На часах двадцать минут десятого. Ветер свистит за окном. Но в квартире тепло и уютно. Подушки в цветочек, цветные шторы с воланами – все то, что ненавидит муж Гуниллы, теперь согревает подруге и мне душу. Йон был строителем, но предпочитал считать себя архитектором. Их с Гуниллой дом был выполнен в минималистском стиле с использованием только белого и разных оттенков серого, что делало его безликим, как медицинская лаборатория. И все попытки Гуниллы освежить это мрачное жилище с помощью разноцветных подушек или фарфоровых безделушек пресекались на корню.
Я смотрю в окно и гадаю, как там Гунилла переживает бурю в каюте корабля?
Уве прислал мне три сообщения. В первом он просил прощения за свое утреннее поведение. Говорил, что любит меня, что у Фриды все хорошо, но что они оба по мне скучают. Второе было уже в другом тоне. Он обнаружил отсутствие Фриды и писал, что мне «по крайней мере следовало предупредить его». Я видела между строк его фрустрацию из-за того, что муж больше не может контролировать каждый мой шаг, как музыкант чувствует фальшивую ноту.
Третье сообщение пришло час назад и было откровенно злобным.
Предлагаю встретиться в 20.00 в КБ и обсудить варианты действий. Рассчитываю на то, что ты придешь. Уве.
Я так и вижу его перед собой в баре с бокалом «Шабли» в руке. Он сидит и бесится от того, что меня нет.
Серые волосы стоят дыбом. Снова сообщение. Я поднимаю телефон и устало проглядываю текст.
Не рассчитывай на мою поддержку. Сегодня – последний раз, когда я предлагаю свою помощь. Твое поведение безответственно. Живи как хочешь.
Я смотрю на стол, заваленный бумагами. Просматриваю дело Кальдерона. Смотрю на отрезанную голову с подклеенными глазами и читаю собственные слова: Го лову специально поставили так, чтобы она смотрела на входную дверь, глаза подклеили скотчем. Это было сделано, чтобы входящий встретился глазами с жертвой. Мотивом может быть…
Где-то внутри меня рождается мысль, такая свежая и неожиданная, что мне самой трудно в нее поверить. Я беру отчет криминалистов о месте преступления в деле Йеспера Орре и листаю его. Мое внимание привлекает список предметов, найденных на полу в прихожей. Две сломанные спички найдены возле головы убитой женщины. Я тянусь за телефоном. Он сразу берет трубку, как будто ждал моего звонка.
– Ханне? – говорит он.
– Я кое-что нашла. В отчете криминалистов о доме Орре.
Пауза. Я слышу музыку на заднем плане.
– Вот как. Может, завтра обсудим? Я еду домой.
– Мне кажется, это важно. Пауза.
– Где ты?
Через пятнадцать минут раздается звонок в дверь. У Петера снег в волосах, и я испытываю искушение поднять руку и смахнуть снежинки, но вовремя останавливаюсь.
– Входи.
Он снимает обувь, вешает куртку на крючок рядом с моей, оглядывает прихожую. Впалые щеки раскраснелись на холоде, в светлых бровях сверкают капельки воды от растаявшего снега.
– Приятная квартира. Твоя?
Я качаю головой:
– Нет. Я временно живу у подруги.
Я прохожу в кухню и показываю на стул:
– Садись. Налить тебе чаю?
Он качает головой:
– Спасибо, не нужно.
Я сажусь напротив и открываю отчет.
– Соседка, – говорю я, – она трогала жертву?
– Та тетка? Которая ее нашла?
– Она самая.
Петер поднимает глаза к потолку.
– Да, трогала. Если я правильно помню, она проверила, действительно ли та мертва. Как будто в этом могли быть какие-то сомнения.
– Трогала голову?
– Ну да, судя по всему.
– Передвигала?
Наши глаза встречаются. Его зеленые все в красных жилках, словно он плакал или бурно тусил. Я склоняюсь к последнему варианту.
– Передвигала? Вряд ли, наверно, только касалась.
– Значит, она могла что-то поменять.
– Естественно. Она порядочно там натоптала.
– Потому что тут…
Я нахожу место и провожу пальцем. – Тут написано, что две сломанные спички были найдены рядом с головой. Петер наклоняется вперед, смотрит на текст:
– Да, две спички, монета в одну крону, зажигалка и помада марки «Шанель». Вероятно, эти предметы были в карманах у жертвы и выпали во время борьбы.
– А что, если спички там были не случайно? – говорю я.
– Что ты имеешь в виду?
– Что, если убийца вставил их в глаза жертве, чтобы держать их раскрытыми?
Петер изучает рисунок.
– Спички нашли тут и тут, – показываю я. – Рядом с головой. Если убийца вставил их в глаза, то они могли выпасть, когда соседка трогала голову жертвы.
Петер вздыхает.
– Так ты хочешь сказать, что убийца все-таки хотел, чтобы у жертвы были открыты глаза, как в деле Кальдерона?
– Именно так.
– Чтобы вошедший встретился с ней взглядом?
– Тут мне пришла в голову другая идея. Что, если все как раз наоборот.
– Наоборот?
– Что, если он хотел, чтобы жертва увидела…
– Но она же мертва.
– Да, но в символическом смысле. Убийца убивает женщину и отрезает ей голову. После этого подклеивает жертве глаза так, чтобы она видела, как он уходит. Последняя степень унижения. Я отнял у тебя жизнь и ухожу как ни в чем не бывало. Смотри, какой я молодец.
На лице у Петера сомнения.
– А есть разница? – наконец спрашивает он.
– Огромная. Открыть глаза жертве, чтобы другой человек встретился с ней взглядом, это действие, направленное вне, на окружающий мир, на вошедшего. Открыть жертве глаза, чтобы она видела, как преступник уходит, это действие, направленное на жертву. Это самая жестокая месть. Почему-то убийце было важно, чтобы жертва увидела, как он уходит, может, таким образом он хотел от нее освободиться.
– И что это означает на практике?
– Вероятно, жертву и убийцу связывали близкие отношения.
– Какого рода?
– Не знаю. Например, любовные.
Мы еще час обсуждаем дело в кухне. Петера мои доводы не убедили. Он согласен, что спички могли быть в глазах у жертвы, но он не верит, что преступнику важно было, чтобы убитая видела, как он уходит.
Постепенно разговор переходит на другие темы. Мы болтаем о погоде, о коллегах в Полицейском управлении, о политике и о том, как город изменился за последнее десятилетие, на самые разные темы, но не затрагиваем то обстоятельство, что мы тут наедине в кухне вечером в нерабочее время и что впервые за много лет мы снова разговариваем.
Я разрешаю себе погрустить о том, что мы так никогда и не стали парой, и подумать о той жизни, которая могла бы у нас быть.
В половине одиннадцатого Петер сообщает, что ему пора идти. Ему рано вставать, чтобы просмотреть всю информацию от общественности по поводу личности убитой женщины.
Он поднимается и решительно идет в прихожую надевать куртку. Столь же решительно надевает кроссовки, слишком легкие для зимы.
Он легко одет, думаю я и вспоминаю его старую кожаную куртку, которую Петер носил в любую погоду. Под конец она так истрепалась, что буквально расползалась по швам. Может, мне стоило купить ему куртку потеплее, но это слишком интимный жест, а мы с ним чужие люди. Заботиться друг о друге принято у супружеских пар.
– Ну, я пошел, – говорит он. – Увидимся завтра.
– Да, – отвечаю я.
И мы стоим там друг напротив друга в прихожей Гуниллы. Чересчур близко. Я чувствую запах его пота, смешанный с табачным дымом, вижу морщинки на его лице. На секунду мне кажется, что он меня сейчас поцелует, потому что он наклоняется вперед, но оказывается, это чтобы протянуть мне руку. Я поспешно пожимаю ему руку и снова чувствую горький вкус предательства во рту. И возмущение. И злость. Несмотря на то что мое тело все еще помнит его ласки и прикосновения. И он уходит. А я стою и думаю: он пожал мне руку.
Какая странная манера прощаться с близким человеком. Неужели не мог обнять меня, как все нормальные люди? Нет же. Он пожал мне руку на прощание.