Эмма

Я лежу в кровати, страдаю от адской боли в животе и думаю о Спике. О том разе, когда нас застукала Элин. Мы были в чулане рядом с классом труда. Я спросила Спика:

– У тебя когда-нибудь было ощущение, что все происходит во сне? Или что твоя жизнь – это кино?

– Какой странный вопрос. Что ты имеешь в виду?

Он повесил молоток на гвоздь на стене. В классе рядом было пусто. В половине двенадцатого все или на обеде в столовой, или на школьном дворе.

– Я имею в виду, что иногда мне кажется, что все, что со мной происходит, это не реальность, а сон. С тобой такого не случалось?

– Нет. – Он внимательно посмотрел на меня. – Может, это потому, что ты только что потеряла отца? – произнес он с участием в голосе.

Я ничего не ответила. Мне не хотелось думать о папе. О людях, которые забрали его, о маме, которая спала в ванной с тех пор, как это произошло.

Спик достал метлу и начал молча подметать пол. Связка ключей позвякивала при каждом наклоне вперёд. Я сделала шаг назад и прижалась к стене, чтобы освободить место для метлы. Бетонная стена холодила мне спину. Внезапно он отставил метлу в сторону, оперся о столярный стол, посмотрел на меня и пожал плечами:

– Все наладится.

– Откуда ты знаешь? Все так говорят, но откуда они это знают?

Спик стряхнул пыль со штанов.

– Я знаю. Мой отец умер, когда я был в твоем возрасте. Он пережил диктатуру и сбежал в Швецию, но вскоре по прибытии с ним случился инфаркт. Безумие, да?

Я не знала, что на это ответить.

– Я думал, что у меня хватит сил выдержать его смерть, – продолжил Спик. – Думал, я справлюсь, но это оказалось гораздо сложнее. Если бы только у меня был кто-то, с кем можно было бы поговорить, кто-то, кто выслушал бы меня и понял.

– Что произошло?

Спик посмотрел на свои руки. Вытянул их вперед и долго разглядывал, словно хотел проверить, чистые они или нет. На большом пальце у него был уродливый порез, только начинавший затягиваться. Мизинец другой руки залеплен грязным пластырем.

– Я нажил неприятностей.

– Каких?

– Спутался с плохими парнями. Был близок к тому, чтобы разрушить свое будущее. Прошло много времени, прежде чем я снова смог вернуться к нормальной жизни.

– Ты кому-то навредил?

Он рассмеялся, словно я сказала какую-то глупость, и запустил руки в свои черные волосы.

– Только себе самому. Но тебе нечего опасаться, Эмма. Ты хорошая девушка, понимаешь? Ты из хорошего района. У тебя есть семья и друзья. Все будет хорошо.

Я расстроилась. Я не хотела быть хорошей девушкой. Я хотела быть кем-то другим, кем-то важным, кем-то опасным, кем-то значимым. Мне хотелось повторения того, что случилось в подсобке. Хотелось услышать свое имя из его уст, почувствовать его руки на своей голой коже.

Я сделала шаг вперед.

– Эмма? – удивился он.

Я подошла совсем близко, обняла его руками и прижалась к его теплому телу. От него пахло табачным дымом и потом. Он вытянулся в струнку, но потом неуклюже положил руку мне на плечо и похлопал, как хлопают послушную собаку.

– Все будет хорошо, Эмма, я обещаю.

Его слова вызвали у меня обратную реакцию. Что, если я не хочу, чтобы все наладилось? Я запрокинула голову назад, чтобы заглянуть ему в глаза. Не уверена, но мне показалось, что в его глазах появился страх. Спик смотрел на меня с тревогой, ожидая моего следующего шага. Встав на цыпочки, я поцеловала его. Губы у него были узкими и твердыми, совсем не как в прошлый раз. Он стоял неподвижно, а потом вдруг весь затрясся и оттолкнул меня от себя.

– Эмма! Что?

Из класса раздался какой-то звук. Я обернулась и увидела в дверях Элин.

Она словно собиралась войти, но застыла на месте, наклонившись вперед и балансируя на краю, как спортсменка, готовясь к прыжку в воду. Рот приоткрыт, в руках банка газировки.

– Элин, – крикнул Спик, – подойди сюда. Я хочу поговорить с тобой.

Элин не пошевелилась, но банка медленно выскользнула у нее из руки. Прошла вечность, прежде чем банка шлепнулась на пол и ее содержимое выплеснулось на линолеум.

– Элин, – кричит он снова, но она уже повернулась и выбежала из класса. Еще мгновение – и ее потертая кожаная куртка и красная шапка скрылись из виду и шум ее шагов стих.

В три ночи я принимаю обезболивающее. Живот болит, кровотечение продолжается. Наконец, я погружаюсь в полудрёму. Я так и не поняла, удалось мне заснуть или нет, как наступило утро. Живот болит меньше, даже почти не болит. Может, я просто свыклась с этой болью, может, мои чувства притупились. Мне кажется, что я медленно превращаюсь в камень, холодный, твердый, бесчувственный ко всему, что со мной происходит. На улице еще темно, в комнате холодно, так хочется вернуться в кровать, но я знаю, что нельзя. Я должна встать и сделать что-то с этой ситуацией. Я не могу оставаться марионеткой в руках Йеспера и играть в поставленном им спектакле.

Я решаю поехать на работу, с которой меня уволили, под предлогом, что Ольге надо вернуть ключи от машины.

– Привет, – говорит она, не отрываясь от бульварной газеты.

Я присаживаюсь напротив.

– Привет.

Ольга медленно переворачивает страницу одной рукой, в другой зажата незажженная сигарета. Я достаю ключи от машины и кладу перед ней на стол.

– Спасибо за машину.

– Черт знает что творится с этим Евровидением.

Я молчу.

– Перекур?

– Давай, – соглашаюсь я.

Мы выходим в коридор, который ведет к мусоросборнику. Там строго запрещено курить, но, естественно, все там курят.

Вдоль стен стоят сложенные картонные коробки, к стене прислонена тележка.

– Хочешь?

Ольга достает из кармана пачку сигарет. Я качаю головой.

– Нет, спасибо.

Она удивленно смотрит на меня своими большими, блестящими, как стекляшки, глазами, потом нагибается и проводит пальцем по моей щеке.

– Вот дерьмо, Эмма, что с тобой произошло?

– Я упала в кусты.

На лице у нее сомнение.

– Это он сделал? Твой парень? Он тебя избил? Ты должна заявить в полицию.

– Никто меня не бил. Я за ним проследила. Я знаю, где он живет…

Я начинаю заикаться, предательские рыдания подступают к горлу. Ольга легонько сжимает мою руку, и я чувствую ее длинные ногти.

– Что случилось, Эмма? Расскажи мне. Тебе будет легче.

– Он живет в большом доме в Юрсхольме… с другой женщиной. Он с самого начала меня обманывал. Говорил, что нельзя никому рассказывать о наших отношениях, потому что это может навредить его работе. Вот почему никто не должен был видеть нас вместе. Но он лгал, причина была совсем не в этом. У него уже есть девушка, понимаешь? Это безумие какое-то… И я вспомнила, что ты говорила, что он психопат и хочет мне навредить, и теперь я не знаю, что мне делать. Он разрушил мою жизнь, и я сама позволила ему это сделать.

Ольга вздыхает и опирается на бетонную стену. Смотрит на пыльную люминесцентную лампу на потолке. Пол вибрирует под ногами от проходящего где-то под землей поезда метро. Пахнет влажным бетоном и плесенью.

– Эмма, – говорит она и медленно выдыхает дым. Облачко дыма поднимается к потолку и там рассеивается, – тебе нужно его забыть. Выкинуть из головы. Ты помешалась на нем, это ненормально. И если он этого добивался, то ему действительно удалось.

– Забыть?

– Да, забыть и жить дальше. Не позволять ему и впредь тратить тебе жизнь.

– Портить мне жизнь.

Ольга игнорирует мое замечание.

– Забей на него. Найди другого. Он тебя недостоин. Живи дальше.

– Я не могу, – едва слышно говорю я.

Раздается хлопок двери, холодный ветер бьет по ногам. Кто-то идет. Ольга тушит сигарету об стену. Окурок оставляет черную отметину на стене рядом с сотнями других.

– Почему не можешь? – строго спрашивает она.

– Потому что он… бросил меня… и забрал мои деньги, и моего кота, и…

– Ты уверена, что он забрал кота?

– Нет, но…

– И он ведь не давал тебе расписки, так?

– Конечно, нет. Кто берет расписку с собственного парня?

– Тогда ты ничего не сможешь доказать. Ты сама виновата.

Мне неприятно все это слышать. Ольга бывает такой жестокой, такой бесчувственной. Не заметив мою реакцию, Ольга что-то обдумывает. Шаги приближаются. Ольгу осеняет:

– Может, подашь на него в суд?

– Подам в суд? За что?

– Придумай что-нибудь.

Открывается дверь, и появляется Манур. Темные волосы собраны в пучок сверху, глаза жирно подведены черным карандашом. С такой прической она похожа на гейшу.

– Вы же знаете, что здесь нельзя курить?

– Кто бы говорил, – бормочет Ольга.

– Выходите. Это против правил – уходить на перерыв одновременно, когда я одна в магазине.

Не дожидаясь ответа, она разворачивается и уходит. Тяжелая металлическая дверь захлопывается с сопящим звуком.

– Она совсем как Бьёрне, – фыркает Ольга.

– Что случилось с твоим отцом?

Мы с Йеспером идем вдоль моря в парке Тантолунден. Это был один из тех редких случаев, когда мы были вдвоем на публике. Но в такую прекрасную погоду мы просто не могли сидеть в его квартире на Капельгрэнд.

– Он умер.

– Это я понял, но как это произошло? Сколько тебе было лет?

– Пятнадцать.

– Сложный возраст.

Я задумалась. Чем пятнадцать сложнее двенадцати или восемнадцати? Или он это сказал только из вежливости?

– Может быть.

– Он болел?

Йеспер остановился около дачи. Весь участок был засажен разноцветными пеларгониями и уставлен фарфоровыми фигурками.

К нам подбежала крошечная собачка и начала оглушительно лаять.

– Он повесился.

– Боже мой, Эмма! Почему ты ничего не рассказывала?

– Ты не спрашивал.

– Ты должна была сказать.

Он притянул меня к себе и сжал в объятьях.

– Что бы это изменило?

– Наверное, ничего, но я мог бы тебе помочь. Поддержать.

– Поддержать?

Я не хотела вкладывать иронию в эти слова, это вышло само собой.

Мысль о том, что он, не желавший, чтобы нас даже видели вместе в городе, мог бы в чем-то поддержать меня, была абсурдной. Но Йеспер не уловил иронии. Он поцеловал меня и взял за руку.

– Пошли!

Мы молча продолжили путь вдоль моря. Вокруг сновали по-летнему одетые стокгольмцы – пешком, на велосипедах, на каяках. Неподалеку двое азиатов удили рыбу. Поплавки покачивались на спокойной воде, свидетельствуя о полном отсутствии интереса у рыб к наживке. Может, они тоже были в отпуске.

Йеспер переплел свои пальцы с моими и так крепко сжал мою руку, что мне стало больно, но я не протестовала. Я думала о своем прошлом, о семье, которая у нас была, о маме, и папе, и квартире, заваленной вещами: сломанной мебелью, драными полотенцами, кусками от ковров, пустыми бутылками, стеклянными банками всех размеров – с крышками или без.

Почему у нас было так много вещей? Кто их собирал? Наверняка мама, потому что и после смерти отца чище в доме не стало. Я думала обо всех тех мелочах, из-за которых мы ссорились. Чья очередь мыть посуду, можно ли мне гулять до одиннадцати вечера, кто не так разрезал сыр, не сняв корку, и почему мама не могла расслабиться без пары банок пива вечером?

Больше ничего не осталось от той жизни, только частицы воспоминаний о времени, которое давно прошло, и о людях, которые умерли. Тех мест и вещей больше нет. Как и нет планов на будущее, обещаний, любви и горя.

– Почему он покончил с собой?

– Не знаю. Он пил. Мама тоже. Но не знаю, был ли причиной алкоголь. Странно, но я многого не помню из своего детства. Как будто у меня в памяти провалы. Некоторые года напрочь отсутствуют.

– Так бывает. Все забывают.

– Правда?

Он не ответил. Мы дошли до плотика и, как по договоренности, спустились туда и сели прямо на темные, пахнущие смолой доски на самом краю.

Прямо под нашими ногами сверкала на солнце вода, подернутая рябью от легкого ветерка. По ту сторону залива то тут то там торчали из зеленой чащи дома, как будто играющие в прятки.

– Можешь не отвечать, если не хочешь, но кто его обнаружил?

Я оперлась на локти, а потом легла на спину и уставилась в небо. Безупречной формы – как с картинки – облачка проплывали высоко над нами. Над морем с криками кружили чайки.

– Мама нашла его. Он повесился в гостиной. Она отрезала веревку кухонным ножом. Когда я пришла домой, он лежал на половике в прихожей с веревкой на шее.

– Ты его видела?

– Да.

– Тысяча чертей! Ты должна была сказать мне, Эмма.

Я ничего не ответила, но, закрыв глаза, увидела снова ту картину. Папа лежал на половике с рисунком из подсолнухов, связанном одной из тетушек. Шея туго перетянута синим шнурком. У лица был странный цвет, из раскрытого рта вываливался язык. А мама сидела рядом на корточках, покачиваясь взад-вперед, и бормотала что-то нечленораздельное.

Йеспер прилег рядом, прищурил глаза от солнца и накрыл ладонью мою грудь.

– Бедная маленькая Эмма, – пробормотал он. – Я позабочусь о тебе.

И в тот момент, посреди всей этой красоты, согреваемая лучами солнца, я ему поверила. Я действительно ему верила.

– …Не забудь шапку и перчатки. – Манур показывает на стойку у кассы. Я киваю. Весь день я ждала, что она или Ольга скажут мне идти домой, потому что меня уволили, но никто ничего не говорит, и я все больше убеждаюсь, что коллеги не в курсе моего увольнения, видимо, связь между отделом персонала и самим персоналом работает небезупречно, точнее, совсем не работает. Судя по всему, я могу оставаться здесь сколько захочу, словно это от меня зависит, когда разорвать наши отношения с компанией. Медленно я начинаю двигать стойку с шапками и перчатками от кассы к выходу. Эти постоянные перестановки в магазине крайне утомляют. Я знаю, что от этого зависят результаты продаж, но нет занятия бессмысленней, чем перемещать гору джинсов из одного конца магазина в другой.

Ольга спешит мне на помощь. Ставит стойку с шарфами рядом. Я изучаю инструкции из отдела мерчендайзинга и смотрю на стойки.

– Мне кажется, все правильно.

– Дай глянуть, – тянется за инструкцией Ольга.

Она переводит взгляд с картинки на стойки и потом кивает:

– Почти. – Она поправляет шапки. – Вот эти должны быть здесь.

Мы помним, что в любой момент может нагрянуть начальство с проверкой. Обычно инспекторы смотрят все, включая подсобку и туалет. И если выясняется, что что-то не в порядке, то магазин получает черную метку, что в дальнейшем может сказаться на бонусе для персонала. А персонал – это мы. И что бы мы ни думали о начальстве из главного офиса, нельзя отрицать, что их дьявольская система проверок работает весьма эффективно.

– Кстати, Ольга, ты говорила о мести. Что ты мне посоветуешь?

Ольга скрещивает руки на груди, хмурит брови.

– Не знаю. Встреться с ним. Скажи все, что ты о нем думаешь.

– А если он не захочет меня слушать?

Ольга поднимает перчатки, упавшие со стойки на пол. Когда она выпрямляется, на лице у нее написано раздражение.

– Мне-то откуда знать.

Ее резкий тон меня удивляет.

– Нет, это понятно. Но ты сама это предложила. Я думала, у тебя есть какие-нибудь идеи.

Ольга не отвечает, притворяется, что занята перчатками. От кассы доносится мягкий смех Манур. Она шутит с покупателем. Я колеблюсь, но все равно спрашиваю:

– Он мне должен сто тысяч. Правильно ли будет… украсть у него сто тысяч?

Наши взгляды встречаются.

– Почему бы и нет, – пожимает плечами Ольга.

Я закрепляю колесики на стойках и в последний раз поправляю шапки, аккуратно висящие на металлических крючках.

– А что, если у него есть собака? – спрашиваю я. – Забрать ее? И выпустить в лесу в паре километров от дома?

Ольга застывает. На лице написано отвращение.

– Зачем тебе его собака? Ты что, совсем больная?

– Но он же забрал моего кота.

– Мы этого наверняка не знаем. Может, кот сам убежал.

Нет, я знаю, что это он. Но не хочу спорить с Ольгой. Пусть думает что хочет.

По аромату духов в воздухе я угадываю приближение Манур.

– О чем вы говорите? – спрашивает она, кладя мне руку на плечо.

– Ничего особенного, – лжет Ольга и протягивает ей инструкцию. – Мы все правильно поставили?

Манур сравнивает картинку с результатом.

– Прекрасно, – хвалит она, но Ольга уже повернулась на высоченных каблуках и идет по направлению к чулану.

Я думаю, что любая месть хороша в моей ситуации. Я должна что-то предпринять, если не хочу сойти с ума. Нутром чувствую, что другого выхода у меня нет.

Но что я могу сделать такому человеку, как Йеспер Орре? Мужчине, у которого есть все: деньги, успех, женщины… Самая логичная месть – отплатить ему той же монетой: око за око, зуб за зуб. Он прокрался в мой дом, украл мои ценности, моего домашнего любимца. Он отнял у меня работу, деньги, ребенка. Но, может, Ольга права, и та же монета – плохая идея? Или?..

Когда я поправляю шапку, мой взгляд падает на кольцо, сверкающее на пальце, и внезапно я знаю, что мне делать.

На полках громоздятся часы, украшения, серебряные безделушки. В магазине царит полумрак, только стойка ярко освещена. Рядом со стойкой потертый кожаный диван бордового цвета. Темноволосая женщина с пакетом на коленях сидит на диване. Когда я смотрю в ее сторону, она отводит глаза. Я поворачиваюсь к женщине за прилавком. На вид ей лет шестьдесят. У нее короткие высветленные волосы, комплект двойка из кофты и водолазки и плиссированная шерстяная юбка. Она похожа на героиню фильмов пятидесятых, стареющую Дорис Дэй, которая в свободное от съемок время подрабатывает в ломбарде. Женщина поднимает кольцо, смотрит на него через миниатюрный бинокль.

– Очень хорошо, – говорит она. – Очень хороший камень.

– Мы расстались, – сообщаю я.

Она поднимает руку вверх, показывая, что нет нужды рассказывать, зачем мне понадобилось продавать кольцо. Здесь эта информация никого не интересует.

– У нас полно обручальных колец, – бормочет она, продолжая заниматься своим делом. Я смотрю на ее макушку с темными корнями волос с проседью. Не отрывая глаз от кольца, она сообщает: – Вы можете получить за него залог в двадцать тысяч крон.

– Только двадцать? Оно стоило дороже.

Она откладывает бинокль в сторону, кладет кольцо на синюю бархатную подушечку и устало смотрит на меня.

– Больше мы дать вам не можем.

Воцаряется тишина. Я оглядываюсь по сторонам. На одной стене висит электронная гитара бренда «Гибсон». Судя по всему, на продажу. На другой на полке выставлены золотые кольца, явно обручальные. Сотни разрушенных надежд на счастье, выставленных на всеобщее обозрение. Женщина по-прежнему сидит на диване, пряча глаза.

– Согласна, – отвечаю я.

Дорис Дэй кивает и поправляет прическу.

– Тогда я подготовлю залоговую. Мне понадобится кое-какая информация. – Она кладет передо мной формуляр и ставит крестики напротив обязательных полей для заполнения. – Заполните вот здесь, и мне нужно удостоверение личности.

Я достаю идентификационную карточку и ловлю себя на мысли, что мне не стыдно быть в ломбарде. Это не моя вина, что я оказалась в такой ужасной ситуации, и я не стыжусь того, что пытаюсь из нее выбраться. И внезапно мне хочется всем им продемонстрировать, что мне нечего стыдиться.

– Хорошо. Теперь я смогу оплатить счета, и мне включат телефон и телевидение, и я забыла про квартплату. Теперь меня не вышвырнут на улицу. Вот это действительно было бы неприятно.

Дорис Дэй не отвечает, только кивает, не поднимая глаз. Она, наверно, и не такое слышала, догадываюсь я. Женщина на диване заливается краской. Вид у нее такой, словно она сейчас сбежит из ломбарда.

– До свидания, – говорю я ей. – Надеюсь, вы за свои вещи много выручите.

Вместо ответа она только крепче сжимает пакет на коленях.