Петер

Расследование изменило свой ход. Так иногда случается. И главную роль в этой перемене сыграл отчет криминалистов, в котором говорилось, что то же самое орудие убийства использовалось в деле Мигеля Кальдерона. Появление этого отчета произвело эффект разорвавшейся бомбы в полицейском управлении. Впервые в деле наступил прогресс. Все суетятся не меньше, чем раньше, но теперь их действия приобрели некую осмысленность. На смену отчаянию пришла надежда.

В комнате, где мы работаем, вся стена обклеена фотографиями дома Орре, картами, снимками коллег и друзей директора. Но теперь мы добавили к ней материалы дела десятилетней давности.

Санчес, судя по всему, всю ночь читала дело Кальдерона и готова искать связь между Орре и Кальдероном. Но это будет нелегко, потому что, как мне кажется, у этих двоих нет ничего общего и они даже никогда не встречались.

Кальдерону было двадцать пять, когда его нашли мертвым в съемной квартире в районе Сёдермальм в сентябре десять лет назад. Постоянной работы у него не было. Он подрабатывал поваром, помощником по хозяйству, почтальоном, медбратом, уборщиком. В свободное время он занимался карате и играл в джазовом оркестре.

Подружки у него не было. Сестра сказала, что, видимо, Мигель предпочитал мужчин. В двадцать лет он был судим за кражу и избиение, но, судя по материалам расследования, не был связан с криминальными кругами.

С Йеспером Орре его ничего не связывало. Они были из разных слоев. Орре проводил время в Сандхамне, Вербьере, Марбелье и в ночных клубах на площади Стуреплан.

Орре все еще в бегах, что указывает на то, что это он убил молодую женщину, а ранее Кальдерона. Но ведь свинское поведение на работе и кража нижнего белья еще не доказывают, что он убийца. Но между ними должна быть связь. И мы должны ее найти. Даже если нам придется разобрать их жизни по кирпичикам.

В такие моменты я испытываю скуку и разочарование. Мне надоели эти затяжные расследования, которые продвигаются так вяло. Десять лет назад я бы сказал, что самое лучшее в моей работе – это как раз такие трудные дела, которые требуют полной отдачи от следователей, но теперь они вызывают у меня только бешенство. Больше всего мне хочется после очередного совещания купить упаковку банок пива, поехать домой, залечь на диван и включить спортивную передачу.

Мне кажется, никто, кроме полицейских, не понимает, какая это трудная задача – воссоздать картину жизни человека. Это означает долгие часы допросов, проверку баз данных и архивов, опрос свидетелей, а потом еще отсеивание всего лишнего, чтобы осталась только суть.

И все это придется делать вместе с Ханне.

Хорошо, что мы с ней поговорили, хотя говорила в основном она. Но после этого разговора напряжение между нами немного спало. Я не могу сказать, что именно изменилось, но каждый раз при встрече остро ощущаю ее присутствие. Словно от Ханне исходят какие-то вибрации, которые обостряют все мои чувства. И я не знаю, что с этим поделать.

Иногда я ловлю себя на том, что неотрывно смотрю на нее, на ее мешковатую кофту, волосы с проседью, собранные в неряшливый узел. И я часто вспоминаю наше прошлое. Вчера, например, случайно коснувшись ее, я подумал, что для меня она все еще самая красивая женщина из всех, кого я встречал, и, наверно, единственная, с кем был по-настоящему близок.

Я не знаю почему, но мне очень сложно обсуждать с людьми важные для меня вещи, особенно с женщинами. Жанет всегда жаловалась, что я никого не подпускаю ближе, чем на метр. А может, мне просто нечего сказать другим людям. Во мне нет ничего примечательного, обычный скучный тип.

Только с Ханне я всегда находил темы для разговора. В то время, когда мы встречались, мы могли часами лежать в кровати и обсуждать любовь, политику и разные глупости. Например, почему только в Швеции популярны ножи для резки сыра или почему поезд-экспресс называется снэльтог. Иногда Ханне рассказывала мне о Гренландии и инуитах, которые жили там тысячу лет в согласии с природой. Ханне мечтала поехать туда, плавать на каяке между льдин и охотиться на тюленей.

У инуитов нет никаких особенных брачных ритуалов. Они просто ложатся рядом и становятся парой. Мы шутили, что по инуитским правилам можем считаться женатыми. Мне нравилось, что Ханне умеет радоваться жизни и в ее возрасте смеяться над всякими глупостями. Она же на десять лет старше меня.

Для меня это не играло никакой роли, но Ханне мне не верила. Она говорила, что у нас не может быть детей и что я должен думать о том, что она состарится намного раньше меня, а кто захочет быть со старухой. Но я отвечал, что она никакая не старуха и что я не могу без нее.

Но все равно ничего у нас не вышло. По моей вине. Это я заставил ее ждать на улице в тот вечер, пока сидел дома на кровати с ключами от машины в руках и бутылкой водки, зажатой между колен. Я был весь в холодном поту, но не мог пошевелиться. А когда она позвонила, я был не в состоянии даже ответить. Не мог заставить себя поднять трубку и объяснить ей всю правду. Что я был не готов связать себя.

Связать себя.

Какое мерзкое выражение. Какое жалкое объяснение для любящей женщины. И как далеко оно от тех чувств, которые я действительно испытывал. Нет, это был не страх серьезных отношений, это был парализующий ужас, который невозможно передать словами. Я был в ужасе.

Если бы я только мог выразить этот ужас словами, объяснить, что со мной происходит, может, моя жизнь сегодня была бы другой.

Манфред подходит к моему столу и морщит нос:

– Ты выглядишь ужасно, Линдгрен.

– Спасибо большое. А ты, я гляжу, на лисью охоту собрался?

Он ухмыляется и поправляет клетчатый жилет. Одет он, как всегда, безупречно. Настоящий анахронизм на четвертом этаже Полицейского управления. На нем твидовый костюм-тройка с неизменным шелковым платочком в кармане.

– Стараюсь.

– Какие-нибудь новости? – спрашиваю я.

– Поступили советы от общественности на предмет портрета жертвы в прессе. Группа Бергдаля ими занимается. Но от Орре по-прежнему ни слуху ни духу. И еще кое-что. Позвонил стекольщик из Мёрбю. Сообщил, что недавно менял Орре окно в подвале. Орре сказал ему, что к нему забирались воры, но ничего не взяли. В полицию он об этом не заявлял.

– Проверим. Попроси Санчес с ним встретиться.

– Что бы мы делали без Санчес?

Фамилию он произносит на оперный манер и театрально вздымает руки. Санчес кисло смотрит на нас из-за своего стола, но никак не комментирует.

Я уезжаю из Полицейского управления в районе восьми. Я стараюсь не задерживаться после работы, по крайней мере надолго, даже когда у нас важное расследование. Все равно никто не скажет мне за это спасибо. Кого интересуют полицейские, жертвующие всем ради работы. Припарковав машину перед домом, я вдруг понимаю, что что-то не так. Дверь в подъезд приоткрыта, словно кто-то забыл ее захлопнуть, на лестнице горит свет. Я беру с сиденья пиццу, купленную по дороге, и поднимаюсь по лестнице. Дом построен в пятидесятые годы. Стены в подъезде выкрашены в мерзкий фисташковый цвет, не сочетающийся с грязным полом. Кажется, что кто-то кое-как раскидал белые и черные камушки по цементу. На каждом этаже четыре квартиры с фанерными дверьми и мусоропровод. Я живу на последнем этаже, что считал большим преимуществом, пока не сломал ногу и не попробовал карабкаться наверх на костылях.

На ступеньках перед моей дверью сидит Альбин со скейтбордом в руках. Он одет в тонкую не по погоде толстовку и джинсы, висящие низко на бедрах. Рядом с ним рваный пакет из супермаркета.

Тонкие светлые волосы закрывают лицо и торчащие уши, которые достались ему от Жанет.

– Привет, – говорит Альбин.

– Привет! Что ты тут делаешь?

– Поругался с мамашей. Можно у тебя перекантоваться?

От неожиданности я теряю дар речи. Альбин никогда у меня не ночевал.

– Не знаю. Может, лучше позвоним твоей маме? – говорю я, открывая дверь. На полу в прихожей гора грязной одежды – трусы, футболки, носки, которые я собирался стирать.

При виде этой горы я тут же закрываю дверь.

– Ты меня не впустишь?

Альбин встал и смотрит прямо на меня. На лице у него написано недоумение. Он явно не знает, можно на меня рассчитывать или нет.

– Конечно. Просто там… немного грязно.

– Не важно.

– Хорошо.

Я снова открываю дверь, и мы заходим. Альбин просачивается между мной и стеной в гостиную и опускает свое тощее тело на диван.

– Послушай, – говорю я. – Я рад тебя видеть, но не уверен, что переночевать здесь такая уж хорошая идея. Потому что…

– Почему?

– У меня нет второй кровати.

– Я могу спать здесь, – говорит Альбин и хлопает ладонью по дивану. Потом ложится вдоль, скидывает кроссовки и кладет ноги на подлокотник. Я снова подмечаю, какой он худой. Может, стоит спросить, хорошо ли он питается, как это должно делать родителям.

– Мне завтра рано вставать… – настаиваю я, – так что это не очень удобно.

– И? Я могу уйти позже. Мамаша слетела с катушек. Я не хочу возвращаться домой.

– …И к тому же мне надо поработать вечером.

– Я не буду тебе мешать.

Я расхаживаю по квартире, не зная, что делать дальше. Наконец, останавливаюсь, кладу пиццу на журнальный столик и задаю следующий вопрос:

– А Жанет? Она знает, что ты здесь?

Альбин прикрывает глаза рукой с таким видом, словно мои вопросы его утомили.

– Не.

– Но она же наверняка волнуется. Я ей позвоню.

Жанет приезжает через час. Она в приподнятом настроении и трещит без передыху. Выясняется, что она учится на мастера по маникюру и весьма довольна своим новым увлечением. В доказательство она демонстрирует свои длинные ногти истошно-розового цвета, и я хвалю их, хотя это самое худшее из того, что я видел.

Жанет и Альбин долго о чем-то шепчутся. Потом она сжимает сына в объятьях, и я решаю, что ссора закончилась. Мне остается только сказать, что сегодня я не могу принять Альбина. Сегодня никак нельзя. Мои слова ее не удивляют. Да и что тут удивительного. В моей жизни никогда не было места Альбину.

Потом я стою и смотрю в окно, как они идут к маленькому «Гольфу» Жанет. Перед тем как сесть в машину, Альбин поворачивается и смотрит на мое окно. Наши взгляды встречаются. Инстинктивно я делаю шаг назад и прячусь за занавеской. Стою с зажмуренными глазами и жду, когда машина заведется и уедет.

Когда Альбин был маленьким, я подумывал о том, чтобы стать к нему ближе. Хотел сводить в парк аттракционов или на футбольный матч. Но при этом я никогда не мог представить нас вместе. Я не знал, как вести себя с сыном, и от этого незнания я впадал в панику. Я успокаивал себя мыслью, что пока рано, надо дождаться, когда он вырастет и будет больше понимать. Опыт общения со взрослыми у меня по крайней мере есть.

Но с каждым годом становилось только сложнее. Как можно вот так вдруг начать общаться со своим сыном, которого совсем не знаешь? Что можно сказать чужому для тебя человеку, который только по воле случая является твоей плотью и кровью, да к тому же наверняка ненавидит тебя? Нет, футбольный матч уже не казался хорошей идей. Как бы мы стояли там с пивом в руках и притворялись приятелями? А что, если он ждет, что я разрыдаюсь и объясню, почему никогда не заботился о нем? Разумеется, на матч мы так и не сходили.

…На следующее утро мы с Манфредом едем в дом Йеспера Орре. Заградительная лента все еще на двери. Она колышется на ветру, когда мы идем от калитки к двери. Манфред достает ключи, открывает дверь и включает свет.

Крови в прихожей больше нет. Она выглядит как обычная прихожая. Только внимательно присмотревшись, можно заметить ржавые пятна между плитками на полу и на стенах. Смерть так легко не уходит, думаю я. Она всегда оставляет след в тех местах, где она побывала, вгрызается в пол и стены, оставляет после себя запах, который ничем не замаскировать. Большинство людей решают сделать полный ремонт дома, где произошло убийство.

– Что мы ищем? – интересуюсь я.

– Понятия не имею. То, что упустили криминалисты. Мы начинаем методично обыскивать дом – комнату за комнатой. Делаем фото, роемся в гардеробе, в посудном шкафу, в ящичке с лекарствами. Фото мы делаем для себя. Официальные снимки с места преступления были сделаны ранее.

Дом чистый и аккуратный, напоминает жилище педанта, и в нем почти нет личных вещей. Только одна фотография в гостиной. На ней запечатлен Орре с несколькими девушками на пляже.

Манфред кивает мне:

– Этот снимок уже есть в отчете.

– Почему стекло разбито? – спрашиваю, проводя пальцем по рамке.

Манфред пожимает плечами.

– Понятия не имею.

– Может, жертва – одна из этих девушек на фото?

– Возможно. Но фото слишком расплывчатое.

Как обычно при обыске, я чувствую себя преступником, вторгшимся в чужое жилище. Какое у меня право рыться в нижнем белье и в холодильнике незнакомых мне людей, подобно стервятнику? Но я знаю, что другого выхода у нас нет. Манфред просматривает книжную полку, на которой почти нет книг, только какие-то безделушки и деловые журналы. Приподняв пару случайно затесавшихся там книг, Манфред кричит:

– Гляди, что я нашел, Линдгрен!

Я подхожу к нему. У него в руках DVD-диск. На обложке – связанная голая женщина с широко раскинутыми ногами, стоящая на парковке. Рядом с ней – спиной к фотографу – мужчина с плеткой в руке.

– Вот дерьмо…

– Я же говорил, что он извращенец, – бормочет Манфред.

– Возьмешь посмотреть? Манфред криво улыбается:

– Готов поклясться: Афсанех мне яйца отрежет, если найдет у меня эту порнушку. Может, ты возьмешь? Тебе не помешает развлечься.

– Конечно. Садо-мазо порнушка всегда поднимает мне настроение.

Мы кладем фильм на место и проходим в кухню. Сверкающие черные шкафы и рабочие поверхности из нержавейки напоминают кабинет патологоанатома в Сольне. Даже раковина с встроенным шлангом, как в душе, похожа скорее на профессиональное оборудование какого-нибудь ресторана.

– Я бы не назвал этот дом уютным, – морщится Манфред.

Тут я с ним согласен, но хорошо, что он никогда не был у меня дома. Потому что представляю его мину при виде моей халупы. Манфред с Афсанех живут в доме, построенном в начале века, с каминами, обитыми плиткой, и картинами на стенах. У них есть шторы, подушки, пестрые ковры, книги и все то, чем мне так и не довелось обзавестись. Есть у них и формы для выпечки, аппарат для стерилизации бутылочек для кормления, мороженица, соковыжималка. А на зеркале в прихожей – приглашения на разные мероприятия, свидетельствующие о том, как много у них друзей и какая насыщенная у них жизнь.

– Спустимся в подвал? – спрашивает Манфред и, не дожидаясь ответа, идет в прихожую. Я иду за ним. Мы спускаемся по лестнице, прогибающейся под нашей тяжестью. В нос ударяет запах плесени и стирального порошка. Кряхтит генератор. Внезапно у меня кружится голова, я чувствую, что мне нужно присесть, но продолжаю идти за Манфредом. В прачечной он зажигает свет и открывает дверцы шкафов. Аккуратно сложенные полотенца и простыни, а рядом корзина с женским нижним бельем, которую из дальнего угла достали криминалисты. Манфред осторожно вываливает содержимое на стол рядом со стиральной машиной. Черные кружева, красный шелк, розы и стразы. Вот они – трофеи Йеспера Орре.

– Смотри-ка, – восклицает Манфред и поднимает узенькие трусики с нашитыми жемчужинами. Выглядят неудобными. И, наверно, эти жемчужины адски натирают между ягодицами…

Я не отвечаю. Думаю о том, что никогда не видел на Ханне ничего подобного и, наверно, уже не увижу.

Мы возвращаем ворованные трусы на место и подходим к корзинам с грязным бельем, заполненным идентичными белыми рубашками, трусами, полотенцами и спортивной формой. Я достаю пару потертых джинсов и оглядываю. Никаких подозрительных пятен, размер явно мужской. И когда я уже собираюсь вернуть их обратно в корзину, я нащупываю что-то в заднем кармане, как будто кто-то оставил там чек или банкноту.

Я достаю бумажку и разворачиваю. Это лист бумаги размера А4. Почерк округлый, почти детский.