Эмма

Я думаю о том вечере, когда мама убила бабочку. С самого начала у меня было плохое предчувствие. Сперва я слышала, как мама грохочет посудой в кухне. Тарелки, стаканы, столовые приборы звенели в раковине. И бокалы для вина. Это я поняла по их особому звучанию. Только винные бокалы могли так звенеть – звонче, мелодичнее и тревожнее, чем стаканы для воды. И в кухне пахло куриным рагу и свежими пряностями. Плохой знак. Любой другой вечер имел скучный и предсказуемый финал, но вечер с вином и вкусной едой мог закончиться чем угодно. В лучшем случае папа с мамой могли заснуть перед телевизором в гостиной, но это в лучшем случае. А в худшем их разговор мог перейти в ссору и закончиться криками и швырянием посуды в стены.

Однажды соседи пожаловались в полицию, и к нам в дверь постучали. Мне было так стыдно, что я спряталась под кровать. Но папе с мамой было ничуть не стыдно. Они вели себя совершенно непринужденно, оба притворились трезвыми и полными притворного раскаяния голосами пообещали, что сейчас успокоятся и больше не будут тревожить соседей. Да, они поссорились и повысили голос, но это больше не повторится. И нет, они не пьяны, только выпили по паре бокалов.

– Иди ужинать, Эмма, – позвала из кухни мама.

Я взяла банку с синей бабочкой и пошла есть. Папа уже сидел за столом. В руке был бокал вина, а на столе перед ним стояло пиво. Мама в переднике хлопотала у плиты, помешивая рагу в кастрюле. Сегодня она была похожа на настоящую маму, как в телевизоре. От этого я занервничала, потому что прежние попытки поиграть в настоящую семью заканчивались катастрофой.

– Садись, – велела мама, показав на табуретку.

Я присела, подумав, что голос у нее раздраженный. Но мне все равно хотелось надеяться, что все обойдется. Я поставила банку на стол перед собой, чтобы можно было смотреть на бабочку за едой. Не прошло и суток с тех пор, как она выкуклилась, и теперь синяя бабочка смирно сидела на ветке и осторожно шевелила тонкими темно-синими крылышками.

– Ты решила, что будешь с ней делать? – спросил папа.

Я покачала головой. Разумеется, лучше всего было выпустить ее на волю. Так думали папа с мамой. Бабочке нужно вернуться назад к природе. Их доводы были разумными, но стоило мне представить, что я никогда больше не увижу это черное тельце и крылышки, словно сделанные из шелковой бумаги, у меня внутри все сжималось. Это было все равно что попросить ребенка расстаться со своей любимой куклой. Но проблема заключалась в том, что я была уже не ребенок. Мне стоило смириться с мыслью о том, что бабочка мне не принадлежит и что ее нужно выпустить на волю, потому что в противном случае она умрет в банке, и держать ее там взаперти равносильно убийству. Зато тогда можно будет засушить ее и насадить на иглу. Так я смогу любоваться ей сколько захочу. Но от мысли о том, чтобы проткнуть иглой это крошечное тельце, мне тоже было не по себе.

– Я не знаю, что делать.

Папа выпил пиво в один прием.

– Думай быстрее. Долго она тут не выдержит.

Я наклонилась вперед и заглянула в банку. От дыхания стекло запотело, и бабочку стало плохо видно. Она превратилась в синее расплывчатое пятно.

– Тебе обязательно держать ее на столе? – сказала мама резким тоном, свидетельствующим о том, что она в дурном настроении. Она с размаху поставила кастрюлю с рагу на стол, отчего горячая жидкость расплескалась по краям.

– А чем она тебе мешает? – спросил папа, опрокидывая в рот вино.

Мама открыла вторую бутылку. Пробка выскочила из горлышка с недовольным сосущим звуком.

– Это насекомое.

– Но она же в банке.

– Я не хочу видеть насекомых на обеденном столе.

– Да оставь ее, – отмахнулся папа.

Мама собрала ножи и тарелки и швырнула в мойку. Они с лязгом ударились о железное дно. За окном сгущались синие августовские сумерки. Через приоткрытую форточку в кухню проникал теплый вечерний воздух с запахами влажной земли и собачьих какашек.

– Эмма, милая, унеси банку в свою комнату, – сказала мама.

Я посмотрела на папу, гадая, подчиниться мне или нет.

– Пусть стоит, – глухо отозвался он, обращаясь скорее к маме, чем ко мне.

Поджав губы, мама присела за стол и начала массировать рукой виски. Кожа морщилась под ее пальцами, как тонкая бумага. Папа молча ел. Сама я затаила дыхание и считала про себя. Если набрать в грудь побольше воздуха, можно было досчитать до пятидесяти. Драган мог задерживать дыхание на две с половиной минуты, а Мари в специальном классе могла не дышать, пока не потеряет сознание, но Элин сказала, что это потому, что у нее ДЦП.

– Что ты делаешь? – спросила мама, отложив вилку и с неприязнью глядя на меня.

– Ничего. Я только…

– Прекрати немедленно. Ты выглядишь так, будто у тебя тик.

Я не знала, что такое тик, но поняла, что лучше не спрашивать.

Мама повернулась к папе. Лицо у нее раскраснелось, а левая рука на коленях была сжата в кулак. Мне это хорошо было видно. Она словно что-то сжимала в руке, что-то ценное.

– Ты заплатил за квартиру?

Папа ковырял вилкой в тарелке и ничего не отвечал.

– Ты же обещал, – прошептала мама. – Как я могла тебе поверить. Ты такой же придурошный, как эта… девчонка.

Я уставилась в тарелку, где кусочки курицы плавали в бульоне. Я знала, как можно прямо сейчас вывести маму из себя. Достаточно было бы сказать, что в прошлый раз у нее прекрасно получилось оплатить счета, несмотря на неумение читать. Но, разумеется, я промолчала.

– Не втягивай в это Эмму, – пробормотал папа.

– Яблоко от яблони, – процедила мама. – Неудачники, – уточнила она.

– Знаешь, ты настоящая стерва, – сказал папа с таким видом, словно ему доставило облегчение наконец высказать все, что было у него на душе. – Стерва, – повторил он, делая ударение на каждом слоге.

– Будь осторожен, – ответила мама. – Я этого не потерплю. Ты это знаешь. Тысячи мужчин были бы счастливы иметь такую жену, как я. Да я в любой момент могу променять тебя на…

– Мечтай больше. Кому нужна пьянчужка с отвислыми грудями, которая только и умеет, что устраивать скандалы?

– Ну все, с меня хватит. Если тебя что-то не устраивает, проваливай. Я серьезно.

– Ты всегда так говоришь.

– Эмма, иди в свою комнату.

Я вскочила и бросилась бежать.

– И захвати свою чертову муху, – добавила она.

Я обернулась в тот момент, когда мама швырнула банку через всю комнату. Она пролетела у меня над головой, я подняла руки, чтобы поймать ее, но у меня не было ни единого шанса. Банка ударилась об стену и разлетелась на сотни осколков.

Я опустилась на корточки. Весь пол был усыпан разбитым стеклом. Высохшие веточки лежали у самой стены, и рядом бабочка. Одно крылышко сломалось напополам, а тельце стало совсем плоским. Я осторожно вытянула палец и потрогала ее. Синяя бабочка была мертва.

…Я иду домой под дождем. Деревья на аллее Карлавэгсаллен простирают к небу голые ветви, словно стремясь достать до облаков. Дорога завалена опавшей листвой. Может, Сигге где-то тут? – думаю я. Я долго искала его во дворе. И на Вальхалавэген тоже. Что, если он заблудился на улицах Стокгольма? И лежит где-то раненый, беспомощный и не может попасть домой? Или его кто-то подобрал? Вряд ли.

Я думаю, Йеспер убил его. Я останавливаюсь, закрываю глаза, поднимаю лицо к небу и представляю, как Йеспер сжимает своими большими руками тонкую кошачью шею и вышвыривает бедняжку в окно. Но это слишком невероятно. Все, что я вижу, закрыв глаза, это Йеспера, мирно спящего на пестром ковре. Словно в поле из подсолнухов. Грудная клетка вздымается в такт дыханию. Рот приоткрыт.

Я открываю глаза и иду дальше. Впереди безлюдная площадь Карлаплан. Жухлая листва скопилась на дне фонтана. Часть меня хочет прилечь на край фонтана и прижаться щекой к мокрой листве, но другая протестует. Во мне пробудилась жажда деятельности, жажда мести. Может, сдача кольца в ломбард стала последней каплей в чаше моего терпения. Так или иначе, я полна сил, и живот больше не болит. Я готова мстить.

Проходя мимо входа в метро, я слышу за спиной какой-то звук. Словно кто-то уронил книгу или пачку муки на землю. Я оборачиваюсь, но ничего не видно, только деревья в темноте. Я не чувствую страха, только зло. У меня нет никаких сомнений: это он стоит в темноте и поджидает меня, и это омерзительно.

– Эй! – кричу я в темноту. Никакого ответа. Единственное, что я слышу, это шум дождя и урчание мотора отъезжающей машины. В доме на улице Эрик Дальбергсаллен открыто окно. Из него доносятся музыка и голоса. Я оборачиваюсь и иду к деревьям. Свет фонарей ослепляет меня, я останавливаюсь, опускаю глаза.

– Выходи, трусливое отродье. Я знаю, что ты там. И тут тень выходит из темноты и движется вниз по улице Эрик Дальбергсаллен в направлении Вальхалавэген. Эхо шагов мечется между домами и замирает вдалеке. Мои ноги словно налиты свинцом. Я опускаю взгляд на свои сапоги на высоких каблуках и понимаю, что у меня нет никаких шансов догнать беглеца, уже исчезнувшего из виду.

– Мерзкий трус, я тебе покажу! – кричу я.

Я думаю, что делать дальше, и в этот момент кто-то кладет мне руку на плечо. Я оборачиваюсь. Пожилая дама в дождевике с тревогой смотрит на меня. Две таксы рядом тоже смотрят на меня с вопросом на собачьих мордах.

– Надеюсь, вас не ограбили, милочка?

– Нет, только…

– Позвонить в полицию?

Глаза у нее большие как блюдца. Видимо, встреча со мной – самое увлекательное, что произошло с ней за все последние годы. Одна из такс глухо рычит.

– Нет, все в порядке, – отвечаю я. – Никуда звонить не нужно.