XXX

Это было утром. Слыша беспрерывный топот и глухой шум толпы, графиня подошла к окну с госпожой Марселанж, и обе они из-за плотно задернутых штор смотрели на сплошную массу людей. Шум постепенно стих, и все стоявшие внизу внимательно посмотрели в одну сторону.

– Это он! Вот он! — зашептались в толпе.

– Бледный какой!

– У него не слишком-то унылый вид.

– Нет-нет, он крепится.

Женщины ловили каждое слово. Вдруг госпожа Марселанж вскрикнула, протянула руку и оперлась о плечо матери. Она задрожала всем телом. Подъехала повозка, в которой неподвижно сидел человек со смертельно-бледным лицом и обводил толпу долгим внимательным взглядом. Это был Жак Бессон.

Глядя на него, можно было догадаться о чувствах, бушевавших в его душе. Толпа, наполнившая залитые солнцем улицы, море голов, повозка, медленно двигавшаяся сквозь людское море, человек с бледным лицом и окаменевшим сердцем, похожий на скотину, которую везут на бойню, — все это походило на кошмарный сон, когда изо всех сил хочешь проснуться, но не можешь этого сделать. Когда повозка поравнялась с домом графинь де Шамбла, подсудимый на мгновение взглянул на их окна, потом с отчаянием отвернулся и вновь стал равнодушно и мрачно смотреть на толпу.

Вот что видели обе женщины, понимая, что отныне их жизнь была всецело связана с жизнью этого человека, который вполне мог взойти на эшафот. Их привязывали к Жаку узы соучастия, которые ничто не могло разорвать, и женщины со страхом поняли, что перед ними разверзлась бездна, куда он увлекал их вслед за собой.

– Что с тобой, Теодора? — спросила графиня, вздрогнув, словно очнувшись от кошмара.

– Ничего, матушка, решительно ничего, — ответила та.

– Ты знаешь, что содержится в бумагах, которые они имели дерзость нам прислать?

– Знаю, матушка.

– И… что же ты думаешь делать?

– Ради нашего блага и блага Жака мы должны подчиниться, матушка.

– Я и сама так думаю, — сказала графиня после минутного размышления. — Однако я не могу решиться на это.

– Как! Вы колеблетесь?..

– Да, потому что опасаюсь, как бы с нами не случилось то же, что с Арзаком, сначала вызванным как свидетель, а потом арестованным и осужденным. Что для этого нужно? Достаточно одного слова Маргариты Морен, которая повторит все, что сказала, и, возможно, добавит что-то из того, что она знает, но раньше не говорила.

– Почему вы так думаете?

– Арзак так много болтал с ней!

– Но ведь Мари Будон надеется привлечь ее на нашу сторону.

– То, что она говорила мне о характере этой женщины, не вызывает у меня подобного оптимизма.

– Но Жака, матушка, Жака мы не можем бесстыдно и неблагодарно бросить, мы не можем бежать в то время, когда нас вызывают, чтобы засвидетельствовать его невиновность, не опасаясь презрения всей Франции, которая теперь внимательно следит за нашими поступками.

– Это правда, — прошептала графиня с горькой улыбкой. — По милости проклятых судей и адвокатов, делающих себе капитал на нашем имени, мы теперь сделались знаменитыми, мы принадлежим истории и каждый наш шаг обсуждается в газетах. Но какое нам дело до мнения этих болтунов и писак!

– Пусть так, но Жак… Послушайте, матушка, прогоните этот страх, недостойный вас, и…

– Ты ошибаешься, Теодора, это не страх! — вскричала графиня. — Я сознаю свое собственное достоинство и их ничтожность для того, чтобы не дрожать перед этими людьми, но…

Она замолчала и, по-видимому, не решалась высказать свою мысль.

– Ну да, — энергично продолжила она, — я признаюсь в этом. И хотя это признание тяжело для моей гордости, мне претит мысль явиться в суд не из-за судей, не из-за присяжных, не из-за публики, а из-за женщины.

– Женщины? — с удивлением повторила госпожа Марселанж.

– Госпожи Тарад, — прошептала графиня глухим голосом, — госпожи Тарад, которая, надев на себя венец показной скорби и чванливо восседая рядом со своим дерзким адвокатом, с радостью станет присутствовать на унизительных допросах, которым меня подвергнут. Нас вызывают как свидетелей, но допрашивать станут как обвиняемых. Надо в этом отдавать себе отчет. Ничто на свете не сможет заставить меня на глазах этой женщины подвергнуться оскорбительным вопросам и предположениям насчет Жака. Я не вынесу подобного унижения, у меня не хватит на это сил!

Госпожа Марселанж молчала, и этот безмолвный протест, по-видимому, привел в графиню замешательство:

– Притом, повторяю тебе, Теодора, мы должны помнить о примере Арзака и быть бдительными. Откуда нам знать, не выйдем ли мы под конвоем из зала суда, куда войдем свободными?

– Однако, матушка, если Маргарита Морен…

В эту минуту в передней послышался шум шагов.

– Мари! — вскрикнула графиня. — Что она нам скажет?

Дверь гостиной открылась в ту же секунду, и вошла Мари Будон.

– Ну что? — с живостью спросила госпожа Марселанж. — Маргарита Морен?..

Служанка, закрыв дверь, подошла к своим хозяйкам и сказала самым обыденным тоном:

– Маргарита Морен откажется от всего ей сказанного.

– Это невозможно! — вскрикнула графиня, приподняв голову и пристально смотря на свою служанку.

Мари во всех подробностях рассказала, как все происходило: во-первых, как ей удалось растрогать сердце Маргариты и, во-вторых, как она устроила так, чтобы Маргарита не отказалась от своего слова, чего надо всегда бояться со стороны простых и добросердечных людей, которые привыкли жить по совести. Видя очередное свидетельство преданности, которую ничто не могло поколебать и для которой не существовало никаких преград, госпожа Марселанж глубоко растрогалась, и даже графиня была тронута.

– Вот видите, матушка! — воскликнула Теодора. — Этот отказ полностью меняет ход дела, и теперь торжествовать будем мы, а не госпожа Тарад.

– Я это предчувствую.

– А я в этом уверена, матушка, следовательно, мы без колебаний должны ехать в Риом.

– Я решилась ехать теперь, когда свидетельство Маргариты Морен в нашу пользу.

– Так же, как свидетельство трех аббатов и их прислуги, — добавила Мари Будон. — В Риоме мы поменяемся ролями, и очень скоро Марселанжи окажутся поверженными.

– Если это случится, а я в этом почти уверена, — с чувством сказала госпожа Марселанж, — кому мы будем этим обязаны? Кто два года боролся, и небезуспешно, с судьями, адвокатами, со всем городом, жаждавшими нашего позора и гибели? Кто, движимый в этом неслыханном поединке одной лишь преданностью, мог все эти два года противостоять суду, на стороне которого оказались самые искусные сыщики и самые острые умы? Кто? Простая служанка, которая могла противопоставить таким грозным противникам лишь свою любовь к своим хозяйкам, которая победила всех соперников!

– Еще нет, — с живостью произнесла Мари Будон, стараясь справиться с овладевшим ей волнением. — Подождем, пока все кончится, и тогда станем праздновать победу, и тогда… и то сказать, я только исполнила мой долг и этим не хвастаюсь. Но я сегодня прошла больше шести миль и едва держусь на ногах от усталости. С вашего позволения, я лягу, если на сегодня нет никаких приказаний.

– Иди спать и не вставай слишком рано, — сказала графиня.

Мари Будон вышла.

Графиня проводила ее взглядом и долго оставалась в глубоких раздумьях.

– Что с вами, матушка? — спросила госпожа Марселанж.

– Я тебе завтра скажу, — проговорила графиня, глядя на дверь, за которой исчезла Мари Будон.