Краткая беседа с мумией

Как-то раз, после ночной пирушки, я проснулся в середине дня с ощущением слабости во всем теле. У меня страшно болела голова, и ужасно хотелось спать. Поэтому, вместо того чтобы, по обыкновению, отправиться куда-нибудь скоротать вечер, я решил, что самым благоразумным с моей стороны будет скромно пообедать дома и затем тотчас опять лечь спать. И вот, слегка перекусив, я снова улегся в постель, твердо решив расстаться с ней не раньше завтрашнего дня. Я зарылся головой в подушки и, благодаря тому что совесть моя была вполне чиста, сейчас же крепко заснул.

Но человеку вечно приходится обманываться в своих надеждах. Не успел я раза три всхрапнуть, как у входной двери бешено зазвонил звонок, и в то же время раздался такой неистовый стук молотка в дверь, что я опять проснулся. Протерев глаза, я увидел, что передо мной стоит жена и подает мне записку от моего старого друга, доктора Понноннера. Вот ее содержание:

«Дорогой друг! Как только получишь это письмо, сейчас же, невзирая ни на какие обстоятельства, поспеши ко мне. Приходи и ликуй вместе с нами! Наконец, после долгих трудов, мне удалось добиться согласия директора городского музея произвести опыт над известной тебе мумией. Ты знаешь, о чем я говорю! Я получил разрешение освободить ее от покровов и даже, в случае необходимости, вскрыть. Лишь немногие друзья будут присутствовать при этом, конечно, в числе их и ты. Мумия уже находится в моем доме, и сегодня вечером, часов в одиннадцать, мы приступим к ее разворачиванию».

Дочитав до подписи «Понноннер», я понял, что окончательно проснулся. Исполненный воодушевления, я поспешно соскочил с кровати, перепрыгивая через все, что попадалось мне на пути. С поразительной быстротой я оделся и немедленно направился к дому доктора.

Здесь я застал общество, ожидавшее меня с напряженным нетерпением. Мумия лежала на обеденном столе, и, как только я появился, мы приступили к ее исследованию.

Это была одна из мумий, несколько лет тому назад привезенных капитаном Артуром Сэбртешем, близким родственником Понноннера. Он вынес их из гробницы близ Элейтиаса, в Ливийских горах, значительно выше Фив, если плыть по Нилу. Хотя усыпальницы в этих местах менее великолепны, чем в Фивах, зато представляют больше интереса благодаря многочисленным рисункам, изображающим домашнюю жизнь египтян. Говорят, что стены гробницы, из которой достали нашу мумию, были сплошь покрыты фресками и барельефами. Кроме того, множество статуэток, ваз и мозаичных украшений с великолепнейшими рисунками указывали на необыкновенное богатство покойника.

Драгоценная находка была доставлена в музей в том самом виде, в каком досталась капитану Сэбртешу – то есть закрытый саркофаг, который пока еще не был тщательно исследован. Восемь лет он простоял в таком виде. Таким образом, мы имели в своем распоряжении мумию, к которой никто до нас не прикасался.

Каждый, кому известно, насколько редко попадает в наши края древность, не изуродованная исследованиями, поймет, как мы обрадовались столь исключительной удаче. Подойдя к столу, я увидел большой вместительный ящик около семи футов в длину, трех в ширину и приблизительно двух с половиной в высоту. Ящик был продолговатый, но не похожий на гроб. Материал, из которого он был сделан, мы приняли сначала за дерево сикоморы, но, произведя надрез, убедились, что это картон или, вернее, папье-маше из папируса. Ящик украшали рисунки, изображавшие печальные сцены из человеческой жизни, и в частности – погребение. Между рисунками во всевозможных направлениях шли длинные ряды иероглифов – без сомнения, обозначавшие имя покойного. К счастью, среди нас находился мистер Глиддон, он без особого труда разобрался в знаках, представлявших из себя фонетические или звуковые иероглифы и означавших имя «Алламистакео».

Нам пришлось порядочно повозиться, чтобы, открывая ящик, не испортить его. Когда мы, наконец, справились с этой задачей, то увидели перед собой второй похожий на гроб ящик, объемом значительно меньше первого, но во всех остальных отношениях похожий на него. Образовавшееся между стенками свободное пространство было заполнено смолой, отчего несколько пострадали краски внутреннего хранилища.

Открыв его без всяких затруднений, мы нашли третий, тоже подобный гробу ящик, ничем существенно не отличавшийся от второго, за исключением того, что был сделан из другого материала, а именно – из кедрового дерева, распространявшего вокруг свойственное ему приятное благоухание. Между вторым и третьим ящиком не было промежутка, так как один плотно входил в другой.

Вскрыв третий ящик, мы увидели мумию и вынули ее. Предполагалось, что она будет завернутой, по обыкновению, в многочисленные полосы или бинты из полотна; вместо этого она лежала как бы в футляре, сделанном из папируса, и была покрыта густо позолоченным и разрисованным слоем гипса. Рисунки изображали предполагаемые странствия души и то, как она представала перед различными божествами, окруженными многочисленными человеческими фигурами, по всей вероятности, набальзамированными мумиями. От головы до пят тянулась вертикальная надпись, состоявшая из звуковых иероглифов и содержавшая в себе имя и титул мумии, а также имена и титулы родственников.

На затылке красовался обруч из разноцветных цилиндрических бус. На теле мумии была надета такая же повязка, или пояс. Удалив папирус, мы нашли тело в превосходно сохранившемся виде, без малейшего запаха. Цвет его был розоватый, а кожа гладкая, блестящая и жесткая на ощупь. Зубы и волосы сохранились, глаза были вынуты и заменены стеклянными. Их сделали столь искусно, что выглядели они как живые, только взгляд был устремлен в одну точку. Пальцы и ногти покрывала густая позолота. Мистер Глиддон вывел заключение, что, судя по красноте кожи, при бальзамировании использовали особое, неизвестное нам вещество. Когда же мы немного поскребли по поверхности стальным инструментом и полученную таким образом пыль бросили в огонь, распространился запах камфары и других душистых смол.

Мы с величайшей тщательностью исследовали тело, чтобы найти отверстия, через которые вынимали внутренности, но, к своему большому изумлению, не нашли ни одного. Никто из нас до сих пор не знал, что подобные «невскрытые» мумии попадаются довольно часто. Обычно принято было вынимать мозг через ноздри, а внутренности – через разрез на боку. После этого тело брили, обмывали и натирали солью, затем оставляли его в покое на несколько недель и лишь потом приступали к окончательному бальзамированию.

Итак, мы не нашли никакого отверстия. Доктор Понноннер уже приготовил инструменты, чтобы приступить к вскрытию, когда я заметил, что пробил третий час ночи. Мы решили отложить исследование внутренностей до следующего вечера и уже собрались расходиться, как кто-то из нас предложил произвести один или два опыта с вольтовым столбом. Воздействие электричеством на мумию, пролежавшую несколько тысячелетий, было пусть и не очень благоразумной, но оригинальной идеей, и все тотчас согласились. Мы отнесли нашего египтянина в кабинет доктора и зарядили электрическую батарею. Все это мы проделывали в настроении скорее шутливом, нежели серьезном.

После больших трудов нам удалось, наконец, обнаружить у мумии на виске мускулы, по-видимому, не столь окаменевшие, как прочие части тела. Как мы, само собой разумеется, и предполагали, не произошло ничего интересного: мускулы мумии оставались неподвижными. Посмеявшись над своей забавной выдумкой, мы уже собирались пожелать друг другу спокойной ночи, как мой взор случайно упал на глаза мумии и так и остался прикованным к ним. Беглого взгляда было действительно достаточно, чтобы убедиться: глазные яблоки, по нашему предположению сделанные из стекла и поразившие нас сразу своим пристальным взглядом, теперь были закрыты низко опущенными веками, так, что едва виднелась частичка глазного белка.

С громким криком я указал всем на этот факт, и все тотчас его подтвердили. Я не могу сказать, чтобы был сильно поражен этим удивительным явлением, потому что слово «поражен» не вполне подходило к моему состоянию. Во всяком случае я был взволнован. Что касается остальных, то никто не делал попыток скрыть свой ужас. Доктор Понноннер выглядел поистине жалко. Мистеру Глиддону удалось каким-то образом незаметно покинуть кабинет, а мистер Силк Багингем, я думаю, не станет отрицать, что он на четвереньках залез под стол.

Когда все наконец успокоились, было решено продолжить опыты. Теперь мы направили свои усилия на большой палец правой ноги мумии. С помощью надреза с наружной стороны внешнего os sesamoideum pollicis pedis, мы добрались до основания musculus abductora.

Затем принялись, снова зарядив батарею, направлять гальванический ток в обнаруженный нерв. И в это мгновение мумия, словно ожив, высоко подняла правое колено, так что оно почти коснулась тела, затем нога снова резко выпрямилась, при этом так сильно толкнув доктора Понноннера, что тот, как стрела из лука, вылетел через окно на улицу.

Мы все тоже устремились вон из дома, чтобы подобрать изуродованные останки несчастного доктора. Но, к счастью, мы встретили его уже на лестнице, по которой он поднимался с непостижимой быстротой, поглощенный своими соображениями и еще более убежденный в необходимости продолжать опыты.

По его совету мы сделали нашей мумии глубокий надрез на кончике носа, а доктор Понноннер, деятельно нам помогавший, соединил его с электрическим проводом.

И что бы вы думали? Сначала мумия открыла глаза и несколько минут сильно моргала. Потом чихнула, приподнялась, вытянула руку и, сложив кулак, потрясла им перед самым носом доктора Понноннера. Затем мумия повернулась в ту сторону, где стояли мистер Глиддон и Багингем, и заговорила на самом что ни на есть изысканном египетском языке:

– Должен вам признаться, господа, что ваше поведение меня в одинаковой степени удивляет и оскорбляет. От доктора Понноннера я не ожидал иного. Он жалкий, маленький, толстый невежда, который не мог придумать ничего лучше. Его я могу лишь пожалеть и простить. Но от вас, мистер Глиддон, и от вас, мистер Силк, – от вас, объездивших весь Египет и столько проживших там, что вас можно было бы принять за местных уроженцев, – от вас, повторяю я, так долго живших среди нас, что египетский язык знаком вам так же хорошо, как и родной, от вас, которых я всегда считал преданнейшими друзьями мумий, – я должен признаться, что от вас я ожидал более деликатного отношения. Вы спокойно стояли и смотрели на то, как бесцеремонно со мной здесь обращались. Чем объяснить то, что с вашего согласия Том, Дик и Гарри вытащили меня из моих гробов и в таком ужасном, холодном климате сорвали с меня все покровы? И наконец, самое главное, как могло случиться, что вы допустили ко мне этого жалкого, маленького негодяя доктора Понноннера и даже сами помогали ему дерзко копаться у меня в носу?!

Можно предположить, что после такой речи, произнесенной при подобных обстоятельствах, мы должны были попадать на пол в жестоких корчах или в обмороках. Что-то непременно должно было случиться, и, честное слово, я совершенно недоумеваю, почему ничего такого с нами не произошло. Может быть, это объясняется духом времени и прогрессом – так теперь оправдывают все возможные и невозможные противоречия и нелепости. А может быть, и тем, что необыкновенно простая и естественная манера, в которой мумия обратилась к нам, рассеяла ужас от ее слов. Как бы там ни было, но остается фактом, что ни один из членов нашего общества не испытал особого потрясения.

Я, со своей стороны, тоже считал, что все идет как должно, и только отошел в сторонку, чтобы не оказаться слишком близко к кулакам мумии. Доктор Понноннер, спрятав руки в карманы и сильно покраснев, пристально глядел на мумию. Мистер Глиддон разглаживал бороду и закручивал усы. Мистер Багингем опустил голову и засунул фалангу большого палеца правой руки в левый уголок рта.

Египтянин несколько минут смотрел на него очень строго, а потом насмешливо сказал:

– Что же вы не отвечаете, мистер Багингем? Поняли вы, о чем я вас спрашивал, или нет? Выньте палец изо рта!

При этих словах мистер Багингем слегка вздрогнул, вынул палец правой руки из левого угла рта и вместо этого засунул в правый угол палец левой руки. Видя, что от мистера Багингема все равно не добиться ответа, мумия с досадой обратилась к мистеру Глиддону и поинтересовалась повелительным тоном, чего же, наконец, мы хотим. Мистер Глиддон дал ей весьма обстоятельный ответ, прибегнув к звуковым иероглифам, которые я бы весьма охотно привел здесь в подлиннике, если бы в Америке была хоть одна типография, обладающая иероглифическим шрифтом.

Следует заметить, что весь последующий разговор, в котором принимала участие мумия, велся на египетском языке. Мистер Глиддон и мистер Багингем служили переводчиками. Эти господа неподражаемо искусно говорили на родном языке мумии, но в то же время нельзя было не заметить, что, без сомнения, благодаря встречавшимся в разговоре современным терминам, совершенно новым для мумии, обоим путешественникам приходилось прибегать к весьма изощренным способам, чтобы передать некоторые понятия. Так, например, мистеру Глиддону долго не удавалось объяснить египтянину слово «политика», пока он, наконец, кусочком угля не нарисовал на стене небольшого человечка, который стоял на пне, упершись рукой в бок, отставив левую ногу и вытянув вперед правую руку со сжатым кулаком, с вытаращенными глазами, поднятыми к небу, и широко разинутым ртом. Кроме того, мистер Багингем никак не мог растолковать мумии вполне современное понятие «парик», пока доктор Понноннер не шепнул ему что-то на ухо, отчего тот сильно побледнел и решился снять с головы собственный парик.

Вполне понятно, что Глиддон описывал ту пользу, которую должно принести науке вскрытие мумии. Он просил извинить всех нас за всевозможные неудобства, которые придется перенести мумии по имени Алламистакео. После этого доктор Понноннер приготовил инструменты. Относительно последнего предложения оратора египтянин выразил некоторое колебание. Зато объявил, что вполне удовлетворен принесенными извинениями и, сойдя со стола, пожал по очереди руки всему обществу.

По окончании этой торжественной сцены мы тотчас принялись за исправление повреждений, причиненных мумии анатомированием. Рану на виске мы зашили, на ногу наложили повязку, а кончик носа заклеили четырехугольным кусочком черного пластыря.

Тут мы заметили, что графа – таков был, по-видимому, титул Алламистакео – охватил легкий озноб, без сомнения, вызванный низкой температурой. Доктор направился к платяному шкафу и достал оттуда черный сюртук прекрасного покроя, кроме того, небесно-голубые клетчатые брюки со штрипками, розовую сорочку, бархатную жилетку, широкое белое пальто, трость с набалдашником в виде крючка, шляпу без полей, прекрасные кожаные ботинки, ярко-желтые лайковые перчатки, лорнет, галстук и вдобавок ко всему наклеивающиеся бакенбарды. У египтянина и у доктора были совершенно различные фигуры, так что было нелегко надеть всю эту одежду на мумию, но, когда удалось привести наряд в порядок, можно было смело сказать, что египтянин при параде. Мистер Глиддон предложил ему руку и подвел к удобному креслу у камина, а доктор между тем позвонил и приказал подать вина и сигар.

Вскоре завязался оживленный разговор. Само собой разумеется, всех страшно интересовало, почему Алламистакео до сих пор жив.

– По-моему, – заметил мистер Багингем, – вам уже давным-давно пора умереть.

– Почему же, – возразил весьма удивленный египтянин, – мне немногим больше семисот лет, а мой отец дожил до тысячи и умер далеко не слабоумным старцем.

Тут завязался оживленный спор, настоящий перекрестный огонь вопросов и вычислений, благодаря которым выяснилось, что мы грубо ошиблись относительно возраста мумии. Оказалось, что египтянин был положен в склеп пять тысяч пятьдесят лет и несколько месяцев тому назад.

– Но мое замечание, – снова начал мистер Багингем, – вовсе не относилось к вашему возрасту во время вашего погребения. Я вполне согласен, что вы еще молодой человек, я говорил о том, как невероятно долго вы, по вашим же расчетам, пролежали в саркофаге. Мы никак не можем себе уяснить, каким чудом вы, умерший и погребенный в Египте пять тысяч лет тому назад, теперь сидите с нами и так прекрасно выглядите?

– Если бы я умер, как вы говорите, – возразил египтянин, – то, более чем вероятно, так и остался мертвым. Как я вижу, вы знакомы лишь с начальными положениями гальванизма и не имеете понятия о том, что для нас в древности не представляло ничего необыкновенного. На самом же деле меня постигла каталепсия. Тогда мои лучшие друзья пришли к выводу, что я уже умер или если еще не умер, то все равно скоро умру. Поэтому меня решили забальзамировать. Вам, без сомнения, известны правила, соблюдаемые при бальзамировании.

– Отчасти, но не вполне.

– А, понимаю! Жалкое невежество! Не буду пускаться в подробности, но все-таки объясню, что бальзамирование в Египте в буквальном смысле слова состояло в прекращении или приостановке на неопределенное время всех жизненных животных функций. Я употребляю здесь слово «животный» в его широком смысле, касаясь не только физического существования, но и духовной жизни и ее внешних проявлений. Я повторяю, что основополагающий принцип бальзамирования заключался в том, чтобы не только моментально остановить все необходимые животные функции, но и поддерживать их в постоянном напряжении. Короче говоря, в каком виде человек находился ко времени бальзамирования, в том он и должен был оставаться. Так как я имею счастье принадлежать к роду «Жуков»…

– Роду жуков! – прервал мумию доктор Понноннер.

– Ну да. Это герб весьма знатного и важного патрицианского рода. Иметь в своих венах кровь «Жуков» – значит происходить из рода, имеющего герб в виде жука. Я выражаюсь образно.

– Но какое это имеет отношение к тому, что вы остались в живых?

– Так вот, в Египте существовал широко распространенный обычай перед бальзамированием вынимать из тела человека мозг и внутренности. Один только род «Жуков» не признавал этого обычая и не подчинялся ему. Если бы я не происходил из рода «Жуков», я бы лишился мозга и внутренностей, а без того или другого невозможно сохранить жизнь.

– Я понимаю, – сказал мистер Багингем, – и думаю поэтому, что все невскрытые мумии, дошедшие до нас, принадлежат к роду «Жуков».

– Это не подлежит сомнению.

– Я полагал, – заметил вполголоса мистер Глиддон, – что «Жуки» относились к числу египетских божеств.

– Что вы говорите? – воскликнула мумия, вскочив с места.

– Относились числу египетских… божеств, – повторил путешественник.

– Мистер Глиддон, я поражен тем, что услышал из ваших уст столь легкомысленное предположение, – сказал египтянин, вновь опускаясь в кресло. – Ни один народ на всем земном шаре не признавал больше одного божества. «Жуки» служили лишь символами, посредством которых мы приносили поклонение первоисточнику всех вещей, слишком возвышенному для непосредственного боготворения.

После этих слов воцарилась пауза, которую, наконец, прервал доктор Понноннер, вновь завязав разговор.

– Судя по данному вами объяснению, – начал он, – можно предположить, что в склепах, расположенных вблизи от берегов Нила, могут также находиться другие мумии из рода «Жуков», способные вернуться к жизни.

– Не подлежит сомнению, – сказал египтянин, – что все члены этого рода, забальзамированные заживо, так и остались живыми. Некоторые из тех, кого нарочно забальзамировали в таком виде, могли быть забыты своими душеприказчиками и до сих пор находятся в гробницах.

– Не будете ли вы так добры, – спросил я, – объяснить, что вы подразумеваете под выражением «нарочно забальзамированы в таком виде»?

– С удовольствием, – ответила мумия, пристально разглядывая меня в лорнет, потому что я в первый раз решился задать ей прямой вопрос. – С удовольствием. В мое время срок человеческой жизни обычно достигал восьмисот лет. Мало людей умирало, конечно, если не случалось какого-нибудь особенного происшествия, не достигнув шестисот лет, немногие переживали тысячелетие, но восемьсот лет считалось нормой человеческой жизни. После открытия принципа, положенного в основу бальзамирования, наши философы пришли к мысли, что было бы очень интересно и в то же время чрезвычайно важно для пользы науки, если бы этот же срок можно было прожить в другом историческом периоде.

Предположим, историк по достижении пятисот лет написал некое сочинение. Потом его забальзамировали. Предварительно он указал своим душеприказчикам, чтобы по истечении известного периода времени, скажем, пятисот или шестисот лет, они позаботились вернуть его к жизни. И когда он, по прошествии известного времени, снова ожил, то оказалось, что его большое сочинение превратилось в записную книжку со случайными заметками. Другими словами, в нечто вроде литературной арены для самых противоречивых предположений, путаниц и личных споров целого ряда пылающих гневом комментаторов. Личные мнения составителей ученых заметок, примечаний и разъяснений настолько запутали бы и исказили первоначальный текст, что автор с трудом смог бы отыскать что-нибудь оставшееся от его собственного произведения. Если бы он написал всю книгу снова, то общество увидело бы священную обязанность автора в том, чтобы он сам использовал все новейшие современные исследования, касающиеся того времени, когда он первоначально жил. Этот прием переработки и личного исправления, которым в различные периоды время от времени пользовались некоторые ученые, спас нашу историю от превращения в безусловно сказочный мир.

– Прошу извинить меня, – проговорил доктор Понноннер, тихо дотрагиваясь до руки египтянина. – Прошу извинить меня, сэр, но не будете ли вы так добры позволить прервать вас на минуту?

– Сделайте одолжение, – ответил египтянин, выпрямляясь.

– Мне хотелось бы спросить вас кое о чем, – продолжал доктор. – Вы упомянули о личных исправлениях историком преданий, касающихся его времени. Не могли бы вы рассказать, многое ли оставалось верным после такой «чистки»? Со времени вашего погребения прошло около пяти тысяч лет, и я считаю, что ваши рассказы, если не предания, того времени, безусловно, правдивы относительно важнейшего события, возбуждающего всеобщий интерес, – я говорю о начале всего, о сотворении мира…

– Должен признаться, – заговорил египтянин, – что высказанная вами мысль является для меня совершенной новостью. В свое время я не знал никого, кто полагал бы, что вселенная (или мир, если это выражение вам больше нравится) вообще могла иметь «начало». Я помню, что как-то раз, но лишь один раз, мне пришлось слышать о философе, который отдаленно намекал на происхождение человека. И этот философ даже пользовался словом «Адам» (глина). Но он применял его лишь в обобщенном смысле в связи с самозарождением в благодатной почве низших видов жизни, а также в связи с самозарождением пяти великих человеческих рас, которые одновременно появились на пяти различных и почти одинаковых между собой частях земной поверхности.

При этих словах все общество пожало плечами, а один или двое из нас многозначительно дотронулись до лбов. Мистер Багингем, предварительно бросив украдкой взгляд на затылок, а потом на лоб Алламистакео, сказал следующее:

– Большая продолжительность человеческой жизни в ваше время, в связи со встречавшимся в ту пору обычаем проводить ее в различных исторических периодах, без сомнения, сильно способствовала накоплению различных знаний и развитию науки. Я предполагаю поэтому, что безусловную отсталость древних египтян во всех отраслях науки, по сравнению с теперешними народами, а в особенности с американцами, следует приписать значительно большей толщине египетского черепа.

– Я должен признаться, – сказал Алламистакео с величайшей любезностью, – что совершенно вас не понимаю. Будьте добры объяснить, на какие отрасли науки вы намекаете?

После этих слов наше собрание углубилось в пространные рассуждения о данных, добытых френологией, и чудесах животного магнетизма. Выслушав нас до конца, египтянин рассказал несколько анекдотов, из которых стало ясным, что в Египте предшественники Галля с успехом выступали уже в столь незапамятные времена и затем исчезали снова, так что и памяти о них почти не сохранилось. Далее, что манипуляции Месмера кажутся пустым шарлатанством в сравнении с теми чудесами, которые творили фивские мудрецы, создавшие вшей и многое другое.

Я воспользовался случаем, чтобы спросить у египтянина, умел ли его народ вычислять астрономические затмения. Он ответил на мой вопрос утвердительно, с почти презрительной улыбкой. Это меня несколько задело, и я принялся задавать ему различные вопросы по астрономии, пока один из членов нашей компании, до сих пор молчавший, не шепнул мне на ухо, что, раз я так интересуюсь этой наукой, мне лучше обратиться за справкой относительно строения Луны к Птолемею или Плутарху.

Тогда я стал расспрашивать Алламистакео о зажигательных зеркалах и увеличительных стеклах и о производстве стекла вообще. Но я еще не закончил свои расспросы, как тот же молчаливый товарищ украдкой коснулся моего локтя и убедительно попросил меня обратиться к греческому историку Диодору Сикулусу. Что касается Алламистакео, то он удовольствовался тем, что задал мне вопрос, имеется ли у современного общества микроскоп, дающий возможность вырезать камеи по образцу египетских. Пока я обдумывал ответ, доктор Понноннер скомпрометировал себя ужаснейшим образом.

– Взгляните на нашу архитектуру! – воскликнул он, к величайшему огорчению обоих путешественников, напрасно украдкой щипавших его до синяков. – Взгляните, – продолжал он, полный воодушевления, – на «Большой фонтан» в Нью-Йорке или обратите внимание на Капитолий в Вашингтоне.

И маленький доктор пустился в бесконечные подробности относительно отдельных частей и пропорций здания, на которое он ссылался. Он объявил, что только один портик украшен двадцатью четырьмя колоннами, имеющими в диаметре по пять футов и отстоящими друг от друга на расстоянии десяти футов.

Египтянин высказал сожаление, что в данную минуту не может точно припомнить размеры одного из величественнейших дворцов города Карнак. Дата его основания теряется в глубине веков, но развалины еще сохранились во времена погребения Алламистакео в обширной пустыне, восточнее Фив. Тут он вспомнил портал одного из загородных дворцов в предместье Карнак. Он состоял из ста сорока четырех колонн (каждая – по тридцать семь футов в окружности), расположенных на расстоянии двадцати пяти футов друг от друга.

От берегов Нила в этот портал вела аллея длиной в две мили, состоявшая из сфинксов, статуй и обелисков высотой в двадцать, шестьдесят и сто футов. Дворец, насколько помнит Алламистакео, был длиной около двух миль и занимал площадь около семи миль. Стены его были богато разрисованы и внутри и снаружи покрыты иероглифами. Египтянин не брался утверждать, что внутри этих стен можно было свободно разместить пятьдесят или шестьдесят Капитолиев, но ему вовсе не казалось невероятным, что туда, хотя и с трудом, можно было бы втиснуть от двухсот до трехсот подобных строений. А между тем упомянутый дворец считался лишь незначительным, второстепенным зданием. Но Алламистакео заметил, что, по совести, исходя из описаний доктора, не может отрицать великолепия «Большого фонтана» и должен признаться, что никогда – ни в Египте, ни в других местах – не видел ничего подобного. Я воспользовался случаем спросить у египтянина, какого он мнения о наших железных дорогах.

– В общем, недурно, – ответил он. – Хотя они построены довольно плохо, а план их размещения весьма слаб. Если говорить серьезно, то они, конечно, не могут выдержать сравнения с широкими, гладкими, как скатерть, и снабженными железными бороздами шоссе, по которым египтяне могли передвигать целые храмы и массивные обелиски, высотой до полутораста футов.

Я заговорил об исполинской силе наших механических приспособлений. Он согласился, что мы кое-что понимаем в этом отношении, но спросил, как бы я справился с задачей укрепить поперечную балку в дверном наличнике упомянутого дворца. Я решил пропустить этот вопрос мимо ушей и поинтересовался, имеет ли он представление об артезианском колодце. Он в ответ только поднял брови, а мистер Глиддон усердно закивал мне головой и прошептал, что еще недавно инженеры во время поисков воды в большом оазисе нашли артезианский колодец.

Тогда я завел речь о нашей стали, а египтянин поморщился и спросил, смогли бы мы нашей сталью резать камень, как на обелисках, где все работы выполнялись исключительно с помощью медных гравировальных инструментов. Это нас настолько смутило, что мы сочли за благо перевести разговор в область математики. Мы достали книгу под заглавием «Солнечные часы» и прочли из нее одну или две главы. В них освещалась тема весьма неясная, но признанная бостонскими учеными огромным шагом вперед и большим успехом в науке.

Египтянин высказал, что в его время такое движение вперед считалось совершенно обычной вещью, а что касается успеха, то он бы, пожалуй, причинил один лишь вред. Затем разговор зашел о демократии, которую мы восхваляли. Но нам стоило большого труда дать египтянину верное представление обо всех преимуществах, которыми мы пользуемся, обитая в стране, где нет короля и царит свобода выборов.

Он слушал нас с большим интересом и, казалось, находил все это очень занимательным. Когда мы закончили наши объяснения, он заметил, что нечто подобное было уже в глубокой древности. Тринадцать египетских провинций в одно и то же время решили, что они свободны, и хотели этим подать блестящий пример всему остальному человечеству. Они собрали своих мудрецов и создали самое мудрое государственное устройство, какое только возможно придумать. Некоторое время все шло у них замечательно, но затем развилась пагубная привычка хвастаться самым нестерпимым образом. Дело кончилось тем, что к этим тринадцати штатам примкнули еще пятнадцать или двадцать других и постепенно воцарился самый отвратительный и несносный деспотизм, когда-либо существовавший на Земле.

Я заинтересовался именем жестокого узурпатора. Насколько помнил египтянин, имя его было «чернь». Не зная, что ответить, я принялся жалеть египтян, которым не довелось ознакомиться с силой пара. В ответ на это мумия лишь удивленно взглянула на меня, не удостоив ответа. Зато наш молчаливый товарищ, выразительно толкнув меня в бок, заявил, что я сильно оскандалился: неужели я такой невежда и не знаю, что современные паровые машины Саломона де Косса – лишь подражание древнему изобретению?

В этот момент, к счастью, доктор Понноннер, вновь собравшись с мыслями, поспешил к нам на помощь и спросил, разве могут египтяне сравниться с нами, современными жителями, в одежде? Граф посмотрел на штрипки своих брюк и потом, схватив за краешек полу сюртука, несколько минут пристально изучал ее. Когда он, наконец, выпустил сюртук из рук, рот его расплылся до ушей в улыбке, хотя мы так и не услышали никакого ответа. Тут мужество вновь вернулось к нам, и доктор Понноннер, подойдя с большим достоинством к мумии, предложил ей открыто сознаться, умели ли когда-нибудь египтяне изготовлять понноннеровскую пасту или бранденновские пилюли.

С огромным нетерпением мы ждали ответа, но напрасно – его не последовало. Египтянин покраснел и опустил голову. Мумия потерпела полное поражение. Но с каким достоинством египтянин принял это! Я схватил свою шляпу и с почтительным поклоном простился с ним – у меня не было сил смотреть на поверженного нами противника.

Придя домой, я увидел, что уже пятый час, и потому тотчас же лег спать. Сейчас десять часов утра. В семь часов я встал и до сих пор занимался тем, что записывал все происшествия этой ночи – для пользы и назидания своей семьи и всего человечества. Свою семью я больше не увижу, потому что моя жена – ужасно сварливая женщина. По правде сказать, мне страшно надоела такая жизнь, как и вообще вся жизнь девятнадцатого столетия. Я убежден, что все на свете извратилось. И поэтому, как только побреюсь и выпью чашку кофе, отправлюсь к доктору Понноннеру и попрошу забальзамировать себя на несколько столетий.