В Скалистых горах

К концу 1827 года, во время моего пребывания около Шарлотсвилла, в Виргинии, я случайно познакомился с мистером Бедлоу. Этот во всех отношениях удивительный молодой человек вызвал у меня неподдельное любопытство. Его нравственные и духовные качества были для меня непостижимы. О его семействе я не мог получить вообще никаких сведений. Не знал я и то, откуда он был родом. Даже его возраст – хотя я назвал его молодым человеком – оставался для меня загадкой. Он выглядел молодым и часто говорил о своей молодости, но бывали моменты, когда я без колебаний дал бы ему сто лет.

Оригинальнее всего в нем была его внешность. Бедлоу был необыкновенно высоким, тонким и сутулым, имел длинные тончайшие ноги и руки, широкий низкий лоб и совершенно обескровленное лицо. Рот у него был большой и подвижный, а зубы здоровые, но такие неровные, каких я ни у кого не видел. Его улыбка, меланхолическая и грустная, казалась всегда одинаковой, словно застывшая маска. Глаза у Бедлоу были чересчур велики и круглы, как у кошки, и также имели способность сужаться и расширяться под действием света. В минуты возбуждения глаза его неестественно горели, точно распространяли лучи не отражающие, а исходящие, как блестит свеча или солнце. В спокойном же состоянии они были тусклыми, бесцветными и затуманенными, так что в голову невольно приходила мысль о давно погребенном теле.

Столь оригинальная внешность досаждала Бедлоу, и он постоянно намекал на это, не то объясняясь, не то оправдываясь, что в первый раз произвело на меня чрезвычайно тяжелое впечатление. Но вскоре я привык, и неприятное чувство исчезло. Бедлоу часто давал понять, что физически он прежде не был таким, что продолжительные невралгические припадки лишили его недюжинной красоты. Много лет Бедлоу лечился у врача по фамилии Темплтон, старика лет семидесяти, которого он встретил в Сарагосе. Лечение приносило ему – или он воображал, что приносило, – большую пользу. Вследствие этого Бедлоу, человек богатый, заключил с доктором Темплтоном условие, в силу которого тот за немалое вознаграждение согласился посвятить ему все свое время и все свои медицинские знания.

В молодости доктор много путешествовал и стал рьяным сторонником учения Месмера. Ему удавалось успокоить сильные боли больного только магнетическими средствами, и такой успех, естественно, внушил последнему некоторое доверие к этому редкому способу лечения. Доктор же, разумеется, как и все энтузиасты, старался сделать из пациента сторонника своей теории и в конце концов так в этом преуспел, что пациент решился подвергнуться многочисленным опытам. Со временем между доктором Темплтоном и Бедлоу мало-помалу установилась очевидная и строго определенная связь – магнетическая. Я вовсе не утверждаю, что эта связь шла далее границ простой усыпительной силы, но эта сила достигала значительной степени. При первой попытке вызвать магнетический сон доктор потерпел полнейшую неудачу. Пятая или шестая попытка удалась только частично, и то после долгих усилий. Полная победа была одержана на двенадцатый раз. После этого воля пациента быстро поддалась влиянию доктора, так что, когда я в первый раз познакомился с ними обоими, Бедлоу уже засыпал по первому приказу доктора, даже когда находился далеко от него. Сейчас, в 1845 году, подобные опыты приводятся ежедневно в присутствии тысяч людей, и потому я решаюсь говорить об этой истории с полной уверенностью в ее подлинности.

Бедлоу обладал большой восприимчивостью и в высшей степени горячим темпераментом. Его воображение было обострено, вероятно, от постоянного употребления больших доз морфия, без которого, как он думал, он не может существовать. Обыкновенно он принимал морфий тотчас после чашки крепкого кофе, так как по утрам не ел ничего, и затем отправлялся один или в сопровождении собаки на далекую прогулку в мрачные и дикие Скалистые горы, лежащие к юго-западу от Шарлотсвилла.

В один из пасмурных, теплых, туманных дней, в конце ноября, и как раз в то странное время года, называемое в Америке индейским летом, мистер Бедлоу, по обыкновению, ушел в горы. День миновал, а он все не возвращался.

В восемь часов вечера мы серьезно обеспокоились его продолжительным отсутствием и уже собирались отправиться на поиски, как вдруг он явился. Вид у него был несколько возбужденный. Он рассказал нам странные вещи о своей прогулке и об обстоятельствах, задержавших его.

– Вы помните, – сказал он, – что я ушел из Шарлотсвилла около девяти часов утра. Направился прямо в горы и часов в десять вошел в ущелье, хорошо мне известное. Зрелище, открывавшееся со всех сторон, носило восхитительный характер мрачного опустошения. Местность казалась девственной в своем уединении. Я шел по зеленой траве и серым скалам и не мог поверить в то, что до меня здесь ступала нога человека. Проход в долину был столь малозаметен и труднодоступен, что я имел полное право считать себя первым и единственным смельчаком, проникшим в эту пустыню.

Густой странный туман или дым, которым отличается индейское лето и который тяжело висел над природой, безусловно, способствовал странному впечатлению, производимому на меня подобным зрелищем. Этот сказочный туман был таким густым, что я порой терял из виду узкую и извилистую тропинку. Так как солнце скрылось, то вскоре я утратил всякое представление о направлении, по которому шел. К этому времени морфий произвел свое обычное действие, то есть придал известный интерес всему внешнему миру. В шелесте листьев, в цвете травы, в форме цветов, в блеске росинок, в нежном запахе, несущемся от лесов, возникал огромный мир вдохновений и грез, великолепный ряд смутных и отрывочных мыслей.

Занятый своими грезами, я шел несколько часов; за это время туман сгустился вокруг меня до такой степени, что я вынужден был, наконец, искать дорогу ощупью. Тут я почувствовал крайнюю слабость, нервное раздражение и дрожь. Я боялся ступить из страха упасть в какую-нибудь пропасть. Я вспоминал странные рассказы об этих Скалистых горах и о племенах странных и диких людей, живущих в их лесах и пещерах. Тысячи смутных мыслей давили и расстраивали меня – мыслей беспокойных и смутных. Вдруг внимание мое привлек громкий барабанный бой.

Я, конечно, крайне удивился. Барабан в этих горах был вещью невиданной. Звук трубы архангела удивил бы меня в той же степени. Вслед за этим послышался какой-то странный шум, точно звенели связкой ключей, и в ту же самую минуту полунагой человек с темным лицом с пронзительным криком пробежал мимо меня. Он промчался так близко, что я почувствовал на своем лице его горячее дыхание. В руке он держал неизвестный предмет, состоявший из множества железных колец, и на бегу энергично тряс им. Не успел он исчезнуть в тумане, как за ним, тяжело дыша, пробежало громадное животное с разинутой пастью и с искрящимися глазами. Я без труда определил, что это была гиена.

Вид хищного животного скорее успокоил меня, чем внушил мне ужас. Я решил, что сплю, и постарался проснуться и прийти в себя. Я смело пошел вперед, протирая глаза, громко крича и щипая себя за руки. Увидев небольшой ручеек, я остановился и вымыл руки, голову и шею. Неопределенные ощущения, тревожившие меня, прекратились. Я встал, как мне думалось, новым человеком и твердо и весело пошел дальше по незнакомому мне пути.

Наконец, совершенно утомившись от ходьбы и тяжелой, давящей атмосферы, я сел под деревом. В это время сквозь облака прорвался слабый солнечный луч, и тень от листьев дерева упала на траву, слабо, но совершенно ясно. Несколько минут я с удивлением смотрел на эту тень. Ее форма поразила меня. Я взглянул наверх. Дерево оказалось пальмой.

Я видел, я чувствовал, что я в полном сознании, – и это сознание вводило мою душу в мир новых и странных ощущений. Жар вдруг сделался нестерпимым. В воздухе распространился какой-то странный запах. В ушах у меня раздавался громкий гул, как будто это шумела громадная, но спокойно текущая река и звуки воды смешивались с гулом толпы людей.

В то время как я с удивлением прислушивался к странному рокоту, сильный и короткий порыв ветра, как по волшебству, рассеял туман. Я оказался у подножия высокой горы, возвышавшейся над обширной долиной, по которой протекала величественная река. На ее берегу стоял восточный город – такой, о каких мы читаем в арабских сказках, но еще более странный. Со своего места над городом я видел все его закоулки и улочки. Улиц было несметное число, они пересекались и разбегались во всех направлениях. Они походили на длинные извилистые аллеи и буквально кишели жителями.

Дома были необыкновенные, но в высшей степени живописные. Со всех сторон виднелись балконы, веранды, минареты, ниши и фантастические резные башенки. Базаров было множество, и в них продавали дорогие товары, бесконечно разнообразные и многочисленные: шелка, кисеи, блестящие ножи, роскошные бриллианты и другие драгоценные камни. Рядом со всем этим виднелись знамена, паланкины, носилки с важными дамами, слоны, роскошно убранные идолы, флаги, гонги, копья, вызолоченные и посеребренные кареты. И посреди этой толпы, крика, гвалта, суеты, среди миллиона людей с кожей черного и бронзового цвета, в тюрбанах и халатах, с разлетающимися бородами, проходило бесконечное множество священных, убранных лентами быков, а грязные обезьяны, щебеча и крича, лазали по карнизам мечетей или свисали с минаретов и башенок. С улиц, заполненных народом, спускалось на набережную бесконечное множество лестниц, ведущих в ванны, в то время как сама река точно с трудом пробиралась между тяжело нагруженных судов, покрывавших ее поверхность. За чертой города возвышались величественные экзотические деревья, там и сям виднелись рисовые поля и крытые соломой крестьянские хижины, водоем, храм, цыганский табор или идущая к берегам великолепной реки грациозная девушка с кувшином на голове.

Вы, конечно, скажете, что я видел это во сне, но это не так. В том, что я наблюдал, что слышал, что чувствовал, что думал, не было и тени сна. Все было логично и осязательно. Сначала, сомневаясь, точно ли я проснулся, я начал ощупывать свое тело и вскоре убедился, что не сплю. Если человек видит сон и во сне начинает подозревать, что это сон, подозрение всегда оправдывается, и спящий тотчас пробуждается. Новалис нисколько не ошибается, говоря, что «мы близки к пробуждению, если видим во сне, что мы видим сон». Если бы это видение представилось мне таким, каким я описываю его, не возбуждая моего подозрения, что это сон, то оно и было бы сном.

– Я не уверен, что вы правы, – заметил доктор Темплтон, – но продолжайте. Вы встали и пошли в город.

– Я встал, – с непередаваемым удивлением глядя на доктора, продолжал Бедлоу, – я встал, как вы говорите, и пошел в город. По дороге я видел народ, толпившийся на площадях в страшном возбуждении. Совершенно внезапно, с каким-то непонятным для меня порывом, я почувствовал себя лично заинтересованным во всем происходящем. Я точно чувствовал, что мне суждено сыграть в последующих событиях значительную роль, не понимая, однако же, в чем она состоит. К толпе, окружавшей меня, я питал самые враждебные чувства. Я выскользнул из гущи народа и, быстро, окольным путем добравшись до города, вошел в него. Тут также царили волнение и страшный беспорядок. Небольшой отряд людей, одетых полуиндейцами, полуевропейцами, под начальством офицеров в британской форме поддерживал неравный бой с кишевшей на улицах толпой. Я примкнул к их рядам, взяв оружие у упавшего офицера, и стал бить всех подряд с яростью и отчаянием. Вскоре нас принудили искать убежище в какой-то лавке. Мы загородились ящиками и на время избавились от опасности. Из слухового окна лавки я видел громадную толпу, находившуюся в страшном волнении: она окружила и атаковала прелестный дворец, стоявший на берегу реки. Я увидел, что из верхнего окна спускается человек женственной наружности по веревке, сделанной из тюрбанов его прислуги. Наготове стояла лодка, он сел в нее и переправился на другую сторону реки.

Тут душой моей овладело новое чувство. Я обратился к своим товарищам с энергичными красноречивыми словами, надеясь обратить их в свою веру, и совершил отчаянную вылазку из лавки. Мы бросились на толпу, окружавшую нас. Сначала она отступила перед нами, потом вернулась, а затем вновь отхлынула. Между тем мы отошли далеко от лавки и смешались с горожанами в узких переулках, между высокими нависшими домами, куда никогда не проникают лучи солнца. Толпа стремительно нападала на нас, преследуя ударами копий и осыпая стрелами. Стрелы походили на малайские изогнутые кинжалы и были сделаны как бы в подражание ползущим змеям, черные, длинные, с отравленным концом. Одна из таких стрел попала мне в правый висок. Я повернулся и упал. Мне тотчас стало дурно. Я задрожал… тяжело вздохнул… и умер.

– Теперь вы, конечно, не станете отрицать, – улыбаясь, сказал я, – что все это происшествие вы видели во сне. Не будете же вы уверять, что вы умерли.

Сказав это, я, конечно, ждал горячего возражения со стороны Бедлоу, но, к моему удивлению, он заколебался, задрожал, страшно побледнел и продолжал молчать. Я взглянул на Темплтона. Он сидел выпрямившись на стуле, зубы его стучали, а глаза были широко раскрыты.

– Продолжайте! – хрипло сказал он Бедлоу.

– В течение нескольких минут, – продолжал Бедлоу, – моим единственным ощущением, моим единственным чувством были тьма и осознание смерти. Наконец, я почувствовал в своем сердце удар, точно от электричества. С этим ударом вернулись ощущения реальности и света. Последний я почувствовал, а не увидел. Я в один миг поднялся с земли, но у меня не было телесного, видимого или осязательного существования. Толпа рассеялась. Волнение прекратилось. Подо мной лежало мое тело со стрелой в виске, с головой, страшно распухшей и обезображенной. Но все это я чувствовал, а не видел. Я не интересовался ничем. Даже к своему телу я относился безучастно. Воли у меня не было никакой, но я понесся из города тем же самым окольным путем, которым вошел. Достигнув того места на равнине, где я встретил гиену, я снова почувствовал удар, точно от гальванической батареи, и чувство тяжести и материальности вернулось ко мне. Я сделался прежним «я» и быстро направился домой, но прошедшее не потеряло для меня ощущения действительности, и даже теперь ни на минуту я не думаю об этом как о привидевшемся мне сне.

– Да это и не было сном, – с видом глубокой торжественности сказал Темплтон. – Хотя трудно назвать это иначе. Предположим, что душа современного человека находится на краю какого-нибудь удивительного психического открытия. Удовольствуемся этой гипотезой. Относительно же остального я могу дать кое-какие объяснения. Вот акварельный рисунок, который я показал бы вам и раньше, но меня останавливало невыразимое чувство ужаса…

Мы взглянули на картину, поданную им. Я не усмотрел в ней ничего удивительного, но на Бедлоу она произвела необыкновенное действие. Взглянув, он едва не лишился чувств. Это был тщательно выполненный, с проработкой всех деталей, миниатюрный портрет его собственного оригинального лица. Так по крайней мере я думал, взглянув на портрет.

– Заметьте, – сказал Темплтон, – год, когда был сделан этот портрет. Вот тут, в этом углу, едва заметное число – 1780. В этом году он и был сделан. Это портрет моего покойного друга, мистера Олдеба, которого я очень полюбил в Калькутте во время правления Уоррена Гастингса. Мне было тогда лишь двадцать лет. Когда в Сарагосе я увидел вас впервые, мистер Бедлоу, необыкновенное сходство, существовавшее между вами, заставило меня познакомиться с вами и согласиться на условия, вследствие которых я стал вашим постоянным компаньоном. Поступая таким образом, я руководствовался – отчасти, а может быть, и главным образом – памятью об усопшем, а с другой стороны – странным и не лишенным страха любопытством, возбуждаемым во мне вами.

Рассказывая о видении, представившемся вам в горах, вы в мельчайших подробностях описали индийский город Бенарес на священной реке и реальные события, которые имели место во время восстания Шейт-Синга в 1780 году, когда жизнь Гастингса находилась в опасности. Человек, спускавшийся на веревке, сделанной из тюрбанов, и был Шейт-Сингом. Отряд, на стороне которого вы сражались, состоял из сипаев и английских офицеров под предводительством Гастингса. Я был в этом отряде и изо всех сил пытался помешать поспешной и роковой вылазке бенгальца-офицера, павшего впоследствии от ядовитой стрелы. Офицер этот был моим близким другом. Это был Олдеб. Из этой рукописи (тут он вынул записную тетрадь, в которой, по-видимому, несколько страниц были совсем недавно написаны) вы узнаете, что в то самое время, когда вы мысленно наблюдали все эти события в горах, я дома описывал их на бумаге.

Через какую-нибудь неделю после этого разговора в шарлотсвиллской газете появились следующие строки:

«Мы берем на себя печальную обязанность объявить о смерти мистера Огюста Бедло, джентльмена, ставшего благодаря своим мягким манерам и другим достойным качествам любимцем жителей Шарлотсвилла.

Мистер Б. уже много лет страдал от невралгии. Однако причина его смерти оказалась в высшей степени странной. Во время прогулки в Скалистые горы несколько дней тому назад он простудился и получил легкую лихорадку, выражавшуюся в сильных приливах крови к голове. Доктор Темплтон прибегнул к местному кровопусканию. На виски больного были поставлены пиявки. Больной умер с ужасающей быстротой, и тогда выяснилось, что в банку с пиявками случайно попала ядовитая червякообразная пиявка, встречающаяся иногда в окрестных прудах. Пиявка впилась в небольшую артерию на правом виске. Ее внешнее сходство с врачебной пиявкой и стало причиной того, что ошибку заметили слишком поздно.

P.S. Ядовитые пиявки Шарлотсвилла отличаются от врачебных пиявок своим черным цветом и в особенности движениями, очень похожими на движения змей».

Во время разговора с издателем газеты об этом необычном происшествии мне пришло в голову спросить его, почему фамилия покойника была напечатана как Бедло.

– Я думаю, – сказал я, – у вас была какая-то причина написать ее таким образом. Я всегда полагал, что на конце пишется «у».

– Причина?.. Никакой, – ответил он. – Это просто типографская ошибка. Фамилия Бедлоу во всем мире пишется с «у» на конце, и я никогда в жизни не слышал, чтобы ее писали иначе.

«Как часто, – подумал я, поворачиваясь на каблуках, – истина оказывается удивительнее всякой реальности. Фамилия Бедло, лишенная буквы «у», становится фамилией Олдеб, только наоборот.

Так стоит ли думать о том, что это всего лишь типографская ошибка?