XVIII
Таинственная Лхаса

Осмотрев кумирню, пассажиры «Галлии», естественно, захотели исследовать и другие места Лхасы. Их проводник сейчас же предложил свои услуги, тем более что осуществить это желание было нетрудно, поскольку один из выходов кумирни вел прямо на улицу священного города. Улица эта была широкой и чистой; красивые дома, сверкающие белизной, были разукрашены красными и желтыми полосами вокруг окон и дверей. Едва только путешественники вышли из кумирни, как туземцы – сначала один, потом два, три, десять, двадцать, не меньше сотни, – стали останавливаться, рассматривая невиданных прежде людей. За несколько секунд вокруг них образовалась громадная толпа, каждый кричал, звал других, из окон высунулись обитатели домов, а затем появились и в дверях. Отовсюду выскакивали жители и со всех ног бежали поглазеть на путешественников. Толпа прибывала, шумела и в изумлении рассматривала иноземцев. Очевидно, жители Лхасы никогда прежде не видели ничего подобного. Европейцы в стране лам произвели такой же эффект, какой можно было бы наблюдать в сельской глуши, если бы туда спустился какой-нибудь обитатель Луны или житель тех фантастических стран, о которых Отелло рассказывал Дездемоне, будто головы у них сидят ниже плеч. Смеясь, крича, бранясь, толкая друг друга, тибетцы теснились вокруг иностранцев, обходя их с разных сторон, чтобы лучше рассмотреть; пришельцы же по совету проводника решили направиться к храму Будды, рассчитывая, что это место наиболее интересно. Поскольку толпа, по-видимому, пребывала в хорошем настроении, не выражая никаких угроз, а, напротив, даже проявляя расположение к иностранцам, то они могли спокойно продолжать путь, не обращая особенного внимания на впечатление, которое производили на местных.

Со своей стороны, путешественники с любопытством рассматривали обитателей этого недоступного города, тибетцев монгольского типа, с широкими скулами, оливковым цветом кожи и маленькими глазками, в которых светилось лукавство. Мужчины и женщины были одеты в почти одинаковые костюмы с небольшими отличиями: нечто вроде платья или кафтана, застегнутого на плече и стянутого в талии ярким поясом. На ногах у них были войлочные сапоги зеленого или красного цвета. Головной убор у мужчин имел вид сборчатого колпака с широкими полями, а желтые чепчики у женщин напоминали фригийскую шапку. Волосы женщины заплетали в две косы, пряча их под тафту, которая спускалась на лицо; у мужчин же, как и у китайцев, на затылке висела одна коса, переплетенная жемчугом и стеклянными бусами. Но что больше всего удивило путешественников, так это лица многих женщин, расписанные черной краской, что придавало им отвратительный вид. Европейцы не могли понять смысла такого разукрашивания: ведь всякая татуировка, без сомнения, имеет целью различными способами украсить лицо, а здесь, по-видимому, его желали обезобразить. Отто Мейстер, расспросив об этом Матангу, вскоре объяснил своим спутникам, что такой обычай получил распространение вследствие закона, существующего с давних времен: какой-то император, царствовавший за несколько столетий до настоящего времени, издал закон, который запрещал женщинам появляться с открытыми лицами в общественных местах, в противном же случае они были обязаны разрисовывать лицо так безобразно, чтобы не смущать многочисленных лам, населяющих священный город. Дамы сконфузились от такой необыкновенной покорности женщин Лхасы и единодушно объявили, что они никогда в жизни не слышали о подобном послушании. Сказать по правде, лица некоторых женщин, не скрытые под этими масками, позволяли составить отрицательное мнение о красоте тибетских женщин. Этот закон, как любезно заявил лорд Темпль, скорее должен быть применен к пассажиркам «Галлии», которые рискуют вскружить головы всем ламам, не исключая и самого великого ламу, – настолько они прекрасны, особенно в сравнении с тибетскими женщинами… Толпа, по-видимому, была того же мнения, потому что, как все заметили, она выражала особые знаки почтения, когда дамы проходили мимо.

Местные снимали шапки и чесали правое ухо, что было своеобразным приветствием, как объяснил это чернокожий доктор. Петтибон сначала, казалось, был крайне оскорблен таким поведением и испытывал желание «оторвать уши этим негодяям», но его успокоили – пусть лучше так, да мирно, чем иначе, и он наконец философски примирился с такими странными проявлениями азиатской вежливости.

Что касается Отто Мейстера, то профессор был увлечен оживленной беседой с Матангой, который рассказывал ему о достопримечательностях города, засыпая Отто, в свою очередь, вопросами о происхождении путешественников и цели их экспедиции. По указанию почтенного ламы все направились ко дворцу Тале, проходя по лучшим улицам города. Эти улицы, действительно, имели опрятный вид, но, бросая взгляды на боковые улочки, прилегающие к этим главным артериям, можно было согласиться с тем, что пассажиры «Галлии» поступали очень предусмотрительно, никуда не сворачивая: боковые улицы были похожи на давно не чищенные конюшни. По мере того как иностранцы продвигались вперед, толпа прибывала; они шли, сопровождаемые настоящим кортежем. У местных жителей даже в мыслях не было причинить какой-нибудь вред гостям города. Ежеминутно иноземцам попадались на глаза нищие, которые протягивали кулак с выставленным большим пальцем, – это такой местный способ просить милостыню, – и нищие, конечно, тоже присоединялись к толпе.

Процессия достигла площади. Вдали какие-то громадные шары кружились с изумительной быстротой; подойдя ближе, все увидели, что это были клоуны, одетые в широкие белые шаровары и зеленые, в складках, туники; талии у них были стянуты желтыми поясами, с которых свешивались на некотором друг от друга расстоянии длинные плетеные шнуры с шерстяными кистями на концах. Когда клоуны кружились, эти шнуры разлетались горизонтально и делали танцора похожим на шар. На головах у них были колпаки, украшенные перьями фазана, а лица закрыты черными масками с длинной белой бородой.

Как только клоуны увидели иностранцев, они тотчас, следуя общему примеру, бросили свое занятие и присоединились к толпе. Даже собаки, заполнявшие все улицы Лхасы, страшные и голодные, с разверстыми красными пастями и высунутыми языками, с глухим или яростным лаем тоже пустились вслед за толпой. Эти ужасные животные, кажется, были созданы для того, чтобы возбуждать отвращение к верному другу человека. Страх, внушаемый ими, еще больше усилился, когда словоохотливый проводник рассказал о тех обязанностях, которые исполняли эти собаки.

В Тибете существуют четыре вида погребения усопших: тела их или сжигают, или топят в реке, или относят в горы, или же, наконец, режут на куски и отдают на съедение собакам! И это самые высшие почести, которые тибетцы могут оказать умершему…

Со всех сторон, на всех стенах домов, дворцов и храмов, над дверьми, на широких развевающихся лентах, путешественники вновь и вновь видели сокраментальную надпись, историю которой рассказывал им Матанга: «Ом мани падме хум».

Матанга повел их по какой-то улице, которая состояла из необыкновенно странных зданий; стены их, в противоположность стенам других домов, оштукатуренных однообразно в белый цвет, за исключением желтых и красных рам дверей и окон, имели какой-то причудливый, узорчатый вид. Вглядевшись в них повнимательнее, европейцы поняли, что стены эти составлены не из кирпича или песчаника, а из бычьих и бараньих рогов! Строители воспользовались различием фактуры и цвета рогов: бычьи – белые и гладкие, а бараньи – черные и шероховатые – и, скрепляя их цементом, составили удивительные узоры, разнообразные до бесконечности и очень красивые. Матанга утверждал, что эти дома, построенные из рогов, отличаются чрезвычайной прочностью. В ту же минуту процессия подошла к новому буддийскому храму. У входа была расположена громадная статуя Будды, сидящего в священном цветке лотоса; улыбаясь, он поднимал вверх два пальца. Перед статуей стояли медные вазы, в которых помещались дароприношения в виде молока и масла. Бесчисленное множество лам были заняты только тем, что жгли жертвенные свечи перед статуей и вертели молитвенный барабан, – остроумное сооружение, на которое «наматывали» молитвы, для того чтобы духовное содержание сочетать с физической активностью.

Почти все ламы при виде европейцев быстро покинули свои места и подошли поближе, чтобы рассмотреть невиданных пришельцев. Все, казалось, положительно терялись в догадках насчет происхождения этих иноземцев. Одежда, цвет лица, походка – все поражало тибетцев. Толпа так напирала на путешественников, что они вынуждены были составить круг и поместить внутри него дам, чтобы тех не затоптали, и таким образом продвигаться вперед.

Кто-то из европейцев спросил Матангу, как бы он охарактеризовал Лхасу в нескольких словах. Тот ответил с улыбкой, что, если бы такой вопрос задали китайцу, он не преминул бы ответить: «Собаки, женщины и ламы». Но сам он, уроженец этого города, истинный патриот, остережется подобной нелепости. По его мнению, самые примечательные особенности Лхасы – это «пулу», шерстяная материя, окрашенная в яркие цвета; курительные свечки, известные во всей Азии, и, наконец, деревянные чаши, без которых каждый тибетец был бы несчастнейшим человеком в мире. Эту чашу местный житель всегда носит на груди и пользуется ею для самых разнообразных нужд. В ней он готовит «дзамбу», своего рода тесто из ячменной муки и масла, которое замешивает руками и лепит из него небольшие кругляши – это хлеб у тибетцев. В чашу он наливает чай, который долго кипятит на огне аргала – топливо не особенно приятного запаха, которое собирают после прохода стад; прежде чем выпить чай, тибетец бросает туда огромный кусок масла, а чтобы вычистить чашу, он вытирает ее тоже маслом. Считается полезным этими остатками растирать лицо и руки. Из чаши пьют также довольно приятный напиток, напоминающий на вкус кисловатое пиво, в нее же накладывают и мясо, вареное или жареное. Словом, чаша эта для туземца – и кухня, и тарелка, и чашка, и стакан.

Матангу спросили, какова цена этой универсальной чашки, и он объявил, что чашка из лакированного дерева без всяких украшений может стоить от нескольких су до пятисот и даже тысячи франков. Он повел своих спутников в лавку, где женщина с раскрашенным в черный цвет лицом предложила им богатый выбор чашек, действительно, очень милых, но до того простых, что путешественники не могли понять, отчего их цена может достигать такой невероятной суммы. После просьбы объяснить это Матанга, наконец, признался, что самые дорогие чаши обладают свойством обезвреживать все яды. Каким образом?.. Этого ни один тибетец не возьмется объяснить.

Торговка не преминула предложить путешественникам благовонные свечи, вылепленные из душистой массы фиолетового цвета. Масса эта приготовляется из коры различных ароматических деревьев, истолченной в порошок, с примесью мускуса и золотого песка; эти свечки возжигают в храмах перед статуями божеств и в жилых комнатах. Аромат они дают нежный, но немного дурманящий; все жители Тибета обожают его, а китайцы даже наживают большие деньги посредством грубой подделки свечек, которыми наводняют все азиатские рынки.

Накупив разных товаров у женщины с черным лицом, путешественники, следуя за своим любезным проводником Матангой, направились в квартал Пебум, где жили индийские ремесленники, осевшие в Лхасе, по справедливости, самые искусные в стране. Ткачи, ювелиры, плавильщики, механики, кузнецы – все превосходно знали свое ремесло. Эти маленькие люди с подвижными лицами и темным цветом кожи были особенно привлекательны своей детской жизнерадостностью; в их квартале постоянно царило веселье – слышалась музыка, звучали песни, устраивались пляски.

Наши путники накупили себе большое количество материи «пулу» необыкновенно красочных, ярких расцветок, всевозможных золотых и серебряных вещиц, оригинальных вышивок, а затем пошли по дороге ко дворцу.

Вдруг поднялся страшный шум, показалась группа всадников, богато одетых, на лошадях в красивых сбруях. Они скакали прямо к иностранцам. Благодаря Матанге европейцы узнали, что это посланцы от самого великого ламы. Народная молва дошла и до него; он узнал, что в Лхасу прибыли необыкновенные иностранцы, и повелевает им явиться к нему во дворец, – таково было сообщение, переданное посланцами ламы.

Даже если бы иноземцы захотели воспротивиться этому приказанию, то выполнить задуманное им было бы очень трудно. Вся толпа в глубочайшем благоговении, как один человек, упала ниц и распростерлась на земле при появлении послов великого ламы. Его повеления были священны, и если бы наши путешественники упорствовали, толпа наверняка употребила бы силу, чтобы заставить их повиноваться священным распоряжениям земного воплощения Будды. Не заставляя себя просить дважды, тем более что они и сами желали увидеть великого ламу, путники последовали ко дворцу.

Очень скоро их глазам представилось великолепное строение. Громадная статуя Будды возвышалась у главного входа; драгоценные камни баснословной цены украшали скульптуру. Повсюду виднелись барельефы из чистого золота, серебра, меди и слоновой кости, чудные ковры были разбросаны по мраморным плитам пола и украшали стены. Резные кадильницы, распространяющие благовонные ароматы, яркие фрески – все это делало дворец необычайно пышным и великолепным жилищем. Толпа местных, ударяя лбами о землю, ползла по ступеням священной резиденции, а путешественники, встреченные множеством лам, были торжественно препровождены к земному воплощению Будды. Это был молодой человек на вид лет пятнадцати-шестнадцати, плотного телосложения, с нежным и довольно приятным лицом; на его пухлых губах играла улыбка, а в черных глазах под длинными густыми ресницами сквозило лукавство.

Он восседал на куче подушек, покрытых тигровой шкурой, в просторном одеянии из желтого шелка, отороченном соболями. Ожерелье, кольца, пряжка пояса и серьги в ушах сверкали крупными бриллиантами; маленькие золотые гребешки с бриллиантами, которые скрепляли на темени его густые черные, как вороново крыло, волосы, довершали наряд великого ламы. Возле него, на подушке из золотой парчи, лежала великолепная корона, усыпанная бриллиантами.

Великий лама не поднялся со своего места при появлении посетителей, а лишь сделал милостивый жест рукой, между тем как на его широком лице появилась изумленная улыбка. Сановники, сопровождавшие европейцев, упали на пол и, не поднимая от него своих голов, стали ползти так к трону Будды. При этом они опирались на колени и локти и после каждого шага целовали пол. Наши путешественники не пожелали подражать столь подобострастному поведению и лишь поклонились великому ламе без всякого коленопреклонения, что, конечно, сильно того удивило. Но, по правде говоря, он был настолько поражен наружностью пришельцев, что не имел возможности думать о чем-либо другом. Казалось, он по достоинству оценил красоту мисс Дункан и Мюриэль, потому что кивнул им особенно милостиво.

Все европейцы уселись на подушках, разложенных на полу перед великим ламой; слуги принесли чаю с молоком в миниатюрных золотых чашечках с резьбой изумительно тонкой работы, которые заменяли во дворце традиционные тибетские чаши. Чай был выпит. Великий лама вежливо спросил, не умеет ли кто из иностранцев говорить по-тибетски. Доктор ответил утвердительно, и начался следующий разговор:

– Откуда вы явились, благородные иностранцы? На ваших лицах сияет отвага, а по вашим густым усам и бороде мы можем судить, что вы великие воины, люди необычайно храбрые!

– Мы – жители западной страны! – ответил Отто Мейстер.

– Англичане? Вы прибыли из Калькутты? – спросил воплощенный Будда.

– Среди нас есть англичане, но наш начальник – француз!

– Француз!.. Ах, француз тоже из Калькутты?

– Французы – это большая нация, живущая по соседству с англичанами, которых вы знаете, – но далеко, гораздо дальше Калькутты… в Европе. Вы ничего не слышали про Европу?

Будда улыбнулся и покачал головой.

– Я должен усомниться в твоих словах, – произнес он, – мы знаем, что дальше Калькутты есть только изменчивое море…

Напрасно доктор старался объяснить великому ламе местонахождение их страны – тот ему не верил.

– А откуда происходишь ты, старый брат, что твое лицо так черно – в сотню раз чернее, чем лица всех наших бедных тибетцев, тогда как лица твоих спутников, особенно спутниц, цветущие, как розы? – спросил великий лама с большим интересом.

Отто Мейстер порывисто дотронулся до своего лица, так что все поняли, о чем идет речь, еще раньше, чем он перевел. Оливье не мог удержаться от улыбки, поймав растерянный взгляд несчастного, который пустился в такие длинные рассуждения, что лама ничего, видимо, не понял.

– Цвет лица ничего не значит, лишь бы душа была чиста! – вежливо произнес, наконец, лама. – Но я тебя прошу, объясни по крайней мере, почему у всех вас волосы таких различных оттенков? Посмотри на нас!.. У всех нас волосы черны, как эбеновое дерево, исключая стариков, головы которых покрылись снегом… Вы же не такие, у каждого из вас свой цвет волос… Вот у этого, – он указал на лорда Темпля, – борода, как огонь. А у этого, – проговорил лама, указывая на Оливье, – борода и волосы похожи цветом на кору каштана. Волосы этого молодого брата (лорда Эртона) напоминают солому после уборки хлеба… Голова одной девушки сияет, будто солнце… а у другой волосы похожи на золоченую бронзу… у одной глаза голубые, как озеро, а у другой серые, как небо в грозу… Какова же причина этого удивительного разнообразия, если все вы, кроме тебя, явились из западной страны?

Доктор стал объяснять это смешением европейских народов, которые не являются такими же однородными, как монголоидная раса. Он просил великого ламу также обратить внимание на то, что все пришедшие имеют общие признаки: овальное лицо, правильные черты, шелковистые волосы и белую кожу, но лама все равно остался в недоумении относительно наружности посетителей. Он закончил свой допрос, осведомившись, не существует ли такой мази или мыла, которые могли бы изменить цвет кожи черного человека на белый и цветущий, как у остальных иностранцев.

Перейдя затем к предметам более серьезным, далай-лама пожелал узнать, зачем прибыли иноземцы в Лхасу и с каким караваном. Когда доктор попытался дать ему представление об аэроплане, удивлению того не было границ. И в то же время на лице его отражалось явное беспокойство. Очевидно, он вообразил, что это предвещает вторжение неприятеля – вечный кошмар тибетцев, и особенно обитателей Лхасы. В пророчествах говорилось, что Тибет будет покорен иностранцами, и это было причиной их ужаса, вполне, впрочем, естественного. Великий лама спросил со страхом, долго ли люди из западной страны предполагают пробыть в его стране. Этот вопрос доктор передал Оливье, который очень хорошо видел беспокойство на широком лице воплощенного Будды.

– Пусть великий лама не беспокоится из-за нашего присутствия, – ответил он. – Наше пребывание в его государстве будет недолгим. Мы уедем сегодня же вечером, осчастливленные, что увидели его и познакомились с его столицей, легендарной и таинственной!

Едва только Оливье произнес эти слова, как возгласы удивления и недовольства одновременно вырвались из уст почти всех участников экспедиции. Только лорд Дункан и его дочь молчали.

– Сегодня вечером? Так вы уже решили?.. Уезжать, едва прибыв… Капитан, наверно, шутит, никто этому не поверит!

Все вскочили, забыв о присутствии августейшего воплощенного Будды, и досада отразилась на взволнованных лицах путешественников.

– Успокойтесь, господа, прошу вас! – сказал Оливье миролюбиво. – Предоставьте мне право решать, когда корабль покинет страну, которую мне захотелось увидеть. Я полагаю, именно мне принадлежит право руководить экспедицией. Я предпринял ее с единственной целью – показать, на что способен мой аэроплан. Для этой цели я выбрал Тибет, как страну, наиболее удаленную и малодоступную. «Галлия» со славой выдержала этот опыт. И мне остается лишь как можно скорее вернуться в Европу, чтобы возвестить цивилизованному миру о достигнутых результатах!

Черный доктор в волнении нечаянно сдвинул свой парик, и все заметили белую полосу, открывшуюся за черной кожей лица, что вызвало удивление у всех присутствующих – не только у великого ламы, но и у спутников доктора, не посвященных в его тайну.

– Но, позвольте, капитан, – вскрикнул он, зажав в руке клок искусственных волос, – ничто не давало повода предвидеть такое быстрое завершение нашего путешествия!.. Положительно ничто!.. Толки, напротив, давали основание надеяться, что мы пробудем здесь некоторое время и что сможем при этом извлечь некоторую выгоду!.. Не возят же, наконец, людей в такие далекие страны просто так!..

– Ничто не мешает вам остаться в Тибете, если у вас есть такое желание, господин доктор, – ответил Оливье, глядя прямо в глаза мнимому негру. – Я вас не удерживаю. Относительно того, что я привез вас в Тибет, то позвольте мне напомнить: вы попали сюда исключительно по своей воле! Разве вы можете упрекнуть меня в чем-либо, если сами достигли желаемого лишь благодаря отсутствию совести?

– Сударь! – пролепетал доктор, вспомнив про парик и быстрым движением руки нахлобучив его на голову. – Я вас не упрекаю, я сожалею, вот и все… я сожалею, как и все мы! Такая превосходная возможность… и потеряна навсегда!..

– Какая возможность, милостивый государь? Говорите яснее, прошу вас!

Доктор сделал жест, полный досады, и пробормотал что-то невнятное.

– О! Мистер Дерош! – взмолилась Мюриэль, складывая руки. – Вы ведь не будете так жестоки?.. Вы не заставите нас уехать сегодня вечером!..

– Жесток, мадемуазель? Неужели, назначив вылет на определенное время, я заслужил такую характеристику?

– Но… Но… А рубиновые копи? – произнесла, наконец, Мюриэль, при этом уголки ее рта опустились, придав лицу жалобное и вместе с тем комичное выражение.

– Как? И вы тоже, мисс Рютвен!.. Все эта история с копями! – воскликнул Оливье. – Но это же абсурд! Выдумки!.. И я пользуюсь этим случаем, чтобы спросить вас всех: когда, каким образом и при каких обстоятельствах я дал кому-нибудь повод думать, что отправляюсь в Тибет на поиски каких-либо копей? Замечу мимоходом: вы, кажется, не знаете, что разработка копей в этой стране запрещена под страхом самого тяжелого наказания. Никто не рискнул бы копать землю, опасаясь преследования духовенства. Такая мысль – просто нелепая фантазия, сверх того, я глубоко сожалел бы, если бы мне пришлось объяснить одной лишь алчностью ту поддержку, которое вы оказывали мне в пути! – прибавил он удрученоо.

– О, конечно, мы были счастливы совершить такое путешествие, – сказала Мюриэль, которая, кажется, готова была расплакаться от досады, – но все-таки это жестоко! Жестоко!.. Я никак не ожидала этого от вас, мистер Дерош!

– Мне очень жаль, что я огорчил вас, мисс Рютвен, но, к несчастью, мое решение неизменно! А вы, мисс Дункан, – прибавил Оливье немного тише, обращаясь к Этель с заметным беспокойством, – и вы, может быть, хотите от меня того же?

– Как вы можете так думать! – горячо ответила Этель, которая с презрением взирала на эти проявления алчности своих спутников.

– Нет! Нет!.. Я не могу так думать о той, которая столь добра и прекрасна!

– Но взгляните! – перебила его Этель в некотором замешательстве. – Великий лама догадался, что между нами что-то происходит!.. Он взволнован. Объясните же ему, в чем дело, господин доктор!

– Мы действительно поступаем непозволительно, предаваясь спорам в присутствии бедного юноши! – воскликнул капитан. – Господин доктор, потрудитесь спросить воплощенного Будду, не соблаговолит ли он посетить мой корабль и разделить с нами завтрак? Скажите ему, что если он согласен, то пусть поспешит, потому как вылет аэроплана состоится непременно сегодня вечером, в семь часов! – проговорил Дерош, обводя строгим взглядом всех своих спутников.

Отто Мейстер произнес несколько слов с угрюмым видом. Далай-лама, казалось, понял причину их спора, поднялся, осматривая лукавым взглядом каждого из посетителей, точно желая разгадать их мысли, – и принял предложение с заметной поспешностью.

Все вышли из дворца вслед за великим ламой в сопровождении сановников и многочисленных лам; кортеж двинулся к аэроплану.

Пробираясь среди массы народа, распростертого на земле в пыли, наши путешественники и их гости дошли до сада, где приземлилась «Галлия». Удивлению великого ламы и его свиты при виде чудесного корабля не было границ. А когда они узнали, что путешественники прибыли по воздуху, то вообразили, что имеют дело с великими чародеями.

Все уселись завтракать за большой стол. Столовые приборы необыкновенно занимали гостей. Ложки и в особенности вилки доставляли громадное удовольствие великому ламе, так что Оливье предложил ему взять с собой целую дюжину. Воплощенный Будда, в восторге от подарка, снял со своего пальца кольцо с крупным бриллиантом и водрузил его на палец Оливье.

После завтрака молодой капитан провел великого ламу по всему аэроплану и показал его во всей красе. Когда визит закончился, было почти пять часов. Оливье объявил о своем намерении проводить ламу во дворец, и только лорд Дункан вызвался его сопровождать. Дамы, уставшие после утренней прогулки, предпочли остаться на корабле, а другие пассажиры разошлись с мрачным видом по каютам. Оливье повторил громко перед всем экипажем приказание Петтибону быть готовым ко взлету в семь часов и отправился вместе с лордом Дунканом провожать земное воплощение Будды до дворца. Там они расстались с далай-ламой самыми лучшими друзьями. Немного прогулявшись по городу, Оливье и лорд Дункан вернулись на корабль к половине седьмого.

Капитан «Галлии» в сопровождении лорда взошел по лестнице. В ту минуту как Оливье ступил на борт, его схватили за руки, за ноги, заткнули рот и грубо повалили на пол. Это проделали четыре негра, прятавшиеся до поры в засаде. Связав командира так, что он не мог шевельнуться, негры отнесли его на нос, в помещение экипажа, и положили на пол. Первым, что бросилось Дерошу в глаза, был Петтибон, лежавший на полу связанным в таком же положении, что и он сам.

Почти в ту же минуту четверо других негров принесли лорда Дункана, также связанного и с заткнутым ртом, и положили рядом с его незадачливыми товарищами. После этого негры ушли и заперли за собой двери.