XIX

Граф Треморель и не предполагал, что отсрочка, выпрошенная у него Бертой, продлится так долго. Уже с неделю Соврези было лучше. Теперь он уже вставал, ходил, гулял по всему дому и даже без особой усталости принимал визиты своих многочисленных знакомых.

Но увы! Это была только тень прежнего Соврези. При виде его, бледного, как воск, малокровного, покачивающегося на ногах, никто из видевших его раньше не узнал бы в нем того крепкого молодого господина с красными губами, с веселым лицом, который когда-то у Севрского ресторана схватил за руку Тремореля.

Сколько ему пришлось перенести! Раз двадцать болезнь уже готова была его сломить, и все двадцать раз неукротимая энергия поднимала его на ноги. Он не желал, нет, он не хотел умереть раньше, чем будет отомщен его позор, который свел на нет и его счастье, и его жизнь.

Но как их наказать? Это было его навязчивой мыслью, сжигавшей мозг, заставлявшей глаза гореть пламенем. Предать свою жену суду? Удивительная радость — самому стремиться к бесчестью, делать свое имя, свою честь достоянием толпы! Не значит ли это отдать себя в полное распоряжение адвоката, который поведет тебя к желаемому им концу? И какое из этого удовлетворение?

Убить виновных? Это так просто! Но ведь он вбежит, выстрелит в них из револьвера, и они даже не будут иметь времени, чтобы сообразить, в чем дело. Их агония не продлится и минуты — и что же тогда? Тогда его схватят, будут допрашивать, он будет выгораживать себя, взывать к закону, рисковать осуждением…

Прогнать жену с глаз долой? Но ведь это значило бы добровольно отдать ее Гектору. Он уже знает, что они любят друг друга, а тут еще придется видеть, как они веселы, счастливы, рука об руку покидают Вальфелю, посмеявшись над ним же, дураком!

Ничто не могло удовлетворить Соврези. Ему хотелось чего-нибудь неслыханного, причудливого, выходящего из ряда вон, ему хотелось надругательства, пыток…

И он стал припоминать все те отвратительные истории, о которых раньше приходилось читать, отыскивая в них наказание, подходящее к этому случаю. Он имел право быть разборчивым, решил ждать, и, более того, он жертвовал своей жизнью. Единственное, что могло разрушить все его планы, это письмо, отнятое им у Дженни Фанси. Куда он его дел? Неужели потерял в лесу? Он искал его повсюду и не находил. Но тем не менее он делал вид, что нельзя было бы даже и догадаться об обуревавших его замыслах. Уже без явной гадливости он подчинялся льстивым ласкам жены, которую некогда так любил; никогда еще он так искренне не протягивал руку своему другу Гектору.

Однажды вечером, когда они все трое, сидели у горевшей лампы, Соврези начал притворно шутить. Он рассказал массу анекдотов и небылиц, а позже, когда он вышел, все было для него кончено.

Граф Треморель обрадовался.

— Ну, вот видишь — Клеман выздоравливает, — обратился он к Берте.

Она отлично поняла весь смысл его фразы.

— Ты все еще мечтаешь о мадемуазель Куртуа? — спросила она его.

— Да ведь ты сама обещала…

— Я просила вас, Гектор, подождать, и вы хорошо делали, что не спешили. Я знаю женщину, которая принесет вам с собой не миллион приданого, а три.

Его это страшно поразило. Он думал только о Лоранс, и вот явилось новое препятствие!

— А кто эта женщина?

Она склонилась к его уху и дрожащим голосом произнесла:

— Я единственная наследница Клемана. Он может умереть, и я завтра же буду вдовой.

Гектор остолбенел.

— Но ведь Соврези, слава богу, поправился! — воскликнул он.

Берта посмотрела на него своими ясными глазами и спокойно ответила:

— Ну, это еще посмотрим!

Треморель не желал, не смел спрашивать о значении этой странной фразы. Он относился к тем слабым натурам, которые избегают объяснений и которые, вместо того чтобы сопротивляться, быстро приспосабливаются к обстоятельствам.

И настолько велико было в нем отсутствие нравственного чувства, что он даже и не понимал всей дикости, всего отвращения и гадости в затеях госпожи Соврези.

А тем временем перемены в состоянии здоровья Соврези от лучшего к худшему то и дело лишали Тремореля уверенности в его положении.

В то время, когда все были убеждены, что наконец-то Соврези поправился совсем, он неожиданно слег в постель. Это случилось после того, как он, по обыкновению, принял перед вечерней едой хину, что делал уже целую неделю. Но на этот раз симптомы настолько изменились, что казалось, будто началась какая-то новая болезнь, совсем непохожая на старую. Больной все-таки сохранил полное сознание. И никогда еще он не выказывал такого сильного желания заниматься ведением своего необъятного состояния. Все время он проводил в советах с деловыми людьми. По всякому вопросу он приглашал к себе нотариусов и адвокатов и просиживал с ними целые дни. Затем под предлогом, что ему необходимы развлечения, он стал принимать у себя всех, кто только желал его видеть, и, если случайно около него не было никого из чужих, он тотчас же посылал за первым встречным. О том, что он делал и что замышлял, не говоря никому ни слова, Берта могла только строить предположения, и это страшно ее беспокоило. Часто, когда какой-нибудь адвокат надолго засиживался у ее мужа, она подстерегала его на выходе и, стараясь быть с ним чрезвычайно любезной и очаровать его, использовала всю свою хитрость, чтобы добиться от него, в чем дело… Но ни один из тех, к кому она обращалась, не мог или не хотел удовлетворить ее любопытство. И никто ни разу не слышал, чтобы Соврези жаловался. Он, по своему обыкновению, разговаривал о Берте и Гекторе, желал, чтобы все на свете знали об их самоотверженности. Он и не называл их иначе, как «ангелы-хранители», благословляя небо за то, что оно послало ему такую жену и такого преданного друга.

А между тем положение его было настолько серьезно, что даже Треморелю стал изменять его оптимизм. Он начал беспокоиться. Каково будет его положение, если его друг и в самом деле умрет? Сделавшись вдовой, Берта будет непримирима, она получит свободу, возможность поступать по своему усмотрению… На что-то она решится тогда?

Он дал себе слово при первом же удобном, случае добиться от госпожи Соврези объяснений, в чем именно состоят ее намерения. Но она сама опередила его. Это было после полудня, отец Планта сидел у больного, и они могли быть уверены, что их никто не услышит и не перебьет.

— Я нуждаюсь в совете, Гектор, — начала Берта, — и только ты один можешь мне его дать. Как узнать, изменил ли Соврези за эти последние дни свои намерения относительно меня или нет?

— Свои намерения?

— Да. Я уже говорила тебе, что по его завещанию, копия с которого есть у меня, Соврези все свое состояние оставляет мне. Я опасаюсь, что он его изменит.

— Какой вздор!

— Я имею основания опасаться. Разве присутствие в Вальфелю всех этих законников не доказывает, что предприняты какие-то комбинации? Разве ты не знаешь, что одним только росчерком пера он может сделать меня нищей? Разве тебе не известно, что он может лишить меня своих миллионов и оставить меня только при моих пятидесяти тысячах приданого?

— Но он этого не сделает, — ответил Треморель, придумывая, за что бы уцепиться. — Он тебя любит…

— А кто это докажет? — быстро перебила она его. — Я говорила тебе о трех миллионах; они, эти три миллиона, мне нужны, но не для себя самой, а для тебя, Гектор. Я их хочу и буду иметь во что бы то ни стало. Только бы узнать, только бы пронюхать хоть как-нибудь…

Негодование Тремореля не имело границ. Так вот для чего ей понадобились эти отсрочки, это хвастовство богатством! Значит, она теперь считает себя вправе распоряжаться им, не спрашивая его согласия, в определенном смысле покупать его! И не иметь возможности, не сметь ничего говорить!..

— Надо вооружиться терпением, — посоветовал он, — подождать!..

— Чего же еще ждать? — грубо возразила она. — Чтобы он умер?

— Не говори так.

— Почему? — Она подошла к нему и тихонько прошептала: — Ему осталось прожить еще не больше восьми дней, и тогда…

И она вынула из кармана и показала графу маленький флакон из синего стекла.

— Уж это меня не обманет! — сказала она.

Гектор испугался и не смог удержаться от крика ужаса. Теперь он понял все.

— Яд! — пробормотал он, пораженный ее вероломством. — Яд!

— Да, яд.

— Ты еще не давала его ему?

Она остановила на нем свой невыносимый взгляд, который уничтожал в нем всякую волю, и спокойным голосом, чеканя каждое слово, ответила:

— Я уже поила им его.

Это преступление пробудило в нем остатки его честности.

— Ты больше не дашь его ему! Я не позволю! — воскликнул он.

И направился к двери.

Она его остановила.

— Прежде чем начать что-нибудь делать, — холодно сказала Берта, — поразмысли. Ведь ты мой любовник, я имею этому доказательства. Кто поверит, зная, что ты мой любовник, что ты не в сговоре со мной?

Он понял все значение этой ужасной угрозы Берты.

— Идите, — продолжала она ироничным тоном, — объявляйте, трезвоньте по всему свету. Что бы ни случилось, в счастье или позоре, а нас не разъединит никто, и наши судьбы будут одинаковы.

Гектор тяжело опустился в кресло.

— Но ведь я погиб, — проговорил он, не осознавая того, что говорит. — Я погиб!..

Берта грубо схватила его за руку, жалкий вид графа возмутил ее.

— Боится! — проговорила она. — Дрожит! «Погиб»! Если бы ты любил меня так, как я тебя, то ты не произнес бы этого слова. Уж не оттого ли ты погиб, что я буду твоей женой, что наконец-то мы будем не скрываясь любить друг друга? «Погиб»! А подумал ли ты о том, что вытерпела я?

— Какое преступление! — воскликнул он.

Она засмеялась таким смехом, что он задрожал.

— В таком случае, — продолжала она, глядя презрительно, — не угодно ли вам вспомнить тот день, когда вы украли меня у Соврези, когда вы отняли жену у своего друга, который спас вам жизнь? Подумали ли вы о том, что это преступление еще более тяжкое, еще более ужасное?

— Но ведь он этого не знал, он не сомневался ни в чем.

— Ошибаетесь, Соврези известно все.

— Это невозможно.

— Все, говорят вам! С того самого дня, как он поздно вернулся с охоты! А если вы желаете доказательств, то взгляните-ка на это письмецо, которое, все измятое и испачканное, я нашла у него в кармане одного из жилетов!

И с этими словами она поднесла к его глазам письмо, отнятое ее мужем у мисс Фанси, и Треморель сразу его узнал.

— Это фатально! — воскликнул он, подавленный, побежденный. — Но мы еще можем разубедить его. Берта, я скроюсь!

— Слишком поздно! Поверь мне, Гектор, ты не знаешь, что такое гнев такого человека, как он, когда он знает, что так отвратительно играли его доверием, так подло третировали его самого. И если он ни о чем мне не говорит, если он даже не дает нам ничего понять о своей непримиримой злобе, то это только потому, что он готовит нам ужасную месть.

Все то, что говорила Берта, было весьма вероятно. Гектор отлично это понимал.

— Что же делать? — спросил он, и горло его перехватило. — Что делать?

— Узнать, каковы его намерения.

— Но как?

— Не знаю. Я пришла просить у тебя совета, а ты сам хуже бабы. В таком случае я все беру на себя, предоставь мне действовать, а сам можешь не вмешиваться вовсе.

Он хотел было возразить.

— Довольно! — воскликнула она. — Необходимо принять меры, чтобы он не оставил нас нищими, и я сама все обдумаю и решу.

Ее позвали вниз. Она ушла, оставив Гектора одного в смертельных муках. И вечером, уже спустя несколько часов, вся фигура его носила следы таких сильных душевных переживаний, что даже Соврези участливо спросил, здоров ли он.

— Ты устал, мой добрый Гектор, — сказал он. — Чем я отплачу тебе за твою отеческую преданность?

Треморель не имел сил ответить.

А тем временем спектакли, на которых ему пришлось присутствовать, наполняли его ужасом.

Всякий раз, как Берта давала своему мужу пить, она вытаскивала из волос большую черную булавку, окунала ее в синий флакон и размешивала ею лекарство, которое было прописано врачом.

Можно было бы предположить, что под влиянием таких ужасных обстоятельств граф Треморель окончательно откажется от дочери мэра Куртуа. Но это было бы ошибкой. Он был заинтересован Лоранс даже больше, чем прежде. Угрозы Берты, непреодолимые препятствия, душевные муки, даже само преступление если и не увеличивали его любви, то, во всяком случае, разжигали в нем страсть и только подливали масла в огонь его желаний. Одна маленькая, бледная, дрожащая звездочка светила ему во мраке его отчаяния. Он знал, что Берта не может женить его на себе на другой же день после смерти своего мужа. Должны пройти сперва несколько месяцев траура, даже, пожалуй, год, — тогда он будет в состоянии выиграть время, и в один прекрасный день его желание исполнится.

Но что скажет она? Заявит она о преступлении или нет? Скомпрометирует ли его, как сообщника? И поверят ли ей? Как она докажет, что он, любивший другую и женившийся на ней, имел свой интерес в смерти Соврези?

Ах, как он не хотел видеть Берту своей женой! Никогда, ни за какие деньги! Он ненавидел ее богатой, он презирал ее бедной; а она могла оказаться разорена, она должна быть разорена, если обо всем сообщить Соврези.

Ожидание не смущало его. Он был так влюблен в Лоранс, что мог ожидать год, даже, если понадобится, три.

Он боялся Берты и питал к ней отвращение, как к гадине, как к чудовищу. Если им приходилось оставаться наедине и она его при этом целовала, то дрожь пронизывала его с головы до ног. Ему казалось, что это не человек, а монумент.

И еще ему иной раз казалось, что она не принимает мер предосторожности, что ее могут поймать, изловить. Он сообщил ей о своих опасениях.

— Положись на меня, — ответила она. — Я желаю добиться своего и держу ухо востро.

— Могут заподозрить.

— Кто?

— Почем я знаю? Люди, прислуга, врач!..

— Велика беда! Мне до них нет ровным счетом никакого дела!..

— Будут докапываться, тебе нужно следить за малейшим движением.

Она улыбнулась. В глазах ее блеснула полная уверенность.

— Пусть ищут, — ответила она, — пусть шарят, докапываются, все равно ничего не узнают. Не думаешь ли ты, что я легкомысленно использую мышьяк?

— Ради бога, потише…

— Нет, я достала один из тех неизвестных еще ядов, которые не поддаются никаким анализам, один из тех ядов, симптомы отравления которыми не мог бы понять ни один, даже самый знающий врач нашего времени.

— Но откуда ты добыла его?

— А тебе что за дело? Я приняла такие меры, что тот, кто мне его дал, оказался в такой же опасности, как и я сама, — и он знает это. Поэтому с этой стороны ничего не бойся. Я ему заплатила настолько хорошо, что он нисколько не будет об этом сожалеть.

После долгих часов, которые ей пришлось провести у постели Соврези, она с бесконечными предосторожностями навела ослабевающую мысль больного на последние распоряжения. Так же осторожно, как и она, он коснулся этого вопроса, столь важного для Берты. Он сказал, что опасается, все ли его дела в порядке и все ли последние желания записаны на случай несчастья. Он сделал бы это, даже если бы был здоров. Не все ли равно?

При первых же его словах Берта разрыдалась.

— Глупенькая, — сказал ей Соврези. — Неужели это уже означает, что я умер?

— Нет, но я не желаю этого.

— Перестань же. Разве мы были менее счастливы от того, что на другой же день после свадьбы я все завещал тебе? Кстати, у тебя есть копия этого завещания. Будь добра, пойди принеси мне ее.

Она сразу вспыхнула, а потом страшно побледнела. Зачем ему понадобилась эта копия? Не хочет ли он ее порвать?

— Я не знаю, где эта копия, — ответила она.

— А я знаю. Она в левом ящике зеркального шкафа; иди, ты доставишь мне этим удовольствие.

И когда она вышла, он обратился к Гектору:

— Бедная женщина, бедная обожаемая Берта! Если я умру, она не переживет меня!

Треморель не нашелся что ответить, его беспокойство было невыразимо и очевидно.

Вошла Берта.

— Нашла, — сказала она.

— Давай сюда.

Он взял у нее эту копию своего завещания, с видимым удовольствием прочитал ее и сказал:

— Теперь подай мне перо и чернила.

Оба преступника с беспокойством поглядели друг на друга. Что еще он хочет написать?

— Возьми, — обратился он к Треморелю, — читай громко все, что я добавил.

Чувствуя, что голос готов каждую минуту изменить ему от волнения, Гектор исполнил желание своего друга и прочитал:

И настолько было велико умение Берты владеть собой, что она ни одним жестом не выдала той радости, которая наполнила ее.

— Зачем это? — сказала она со вздохом.

А полчаса спустя, оставшись наедине с Треморелем, она, как ребенок, выказывала безумную радость.

— Кто бы мог предполагать! — восклицала она. — Никто! Теперь у нас с тобой свобода, богатство, опьянение от любви — целая жизнь! Три миллиона! Гектор, да ты пойми: целых три миллиона! Вот оно, завещание, у меня в руках. Теперь уже ни один юрист не осмелится сунуть сюда свой нос. Теперь остается одно — поспешить!

Несомненно, графу приятно было узнать, что он свободен, потому что неизмеримо легче бросить женщину с миллионами, чем совсем нищую. Тем не менее эта вспышка радости, эта ее поспешность показались ему чудовищными. Он ожидал от преступления большей торжественности, чего-то тяжкого, сосредоточенного.

— В последний раз заклинаю тебя, — сказал он ей, — откажись от этого тяжкого, опасного предприятия. Ты ведь отлично видишь, что ошиблась, что Соврези не сомневается абсолютно ни в чем и любит тебя по-прежнему.

Выражение лица молодой женщины тотчас же изменилось. Она задумалась.

— Не будем говорить об этом, — сказала она наконец. — Возможно, я и ошибаюсь, а возможно и то, что он очень сомневается… Быть может даже, он кое-что уже и раскрыл и надеется подействовать на меня своей добротой. Видишь ли…

Она не закончила, вероятно, из опасения его напугать. Но Треморель и без того уже был испуган. На следующий день, будучи не в силах выносить вид этой агонии Соврези, боясь каждую минуту выдать себя, граф, не говоря никому ни слова, отправился в Мелен, но оставил дома адрес и по первому же требованию вернулся обратно. Берта написала Гектору невообразимо глупое, абсурдное письмо. При возвращении он хотел упрекнуть ее за это, а между тем она первая набросилась на него.

— А, удирать? — воскликнула она.

— Я не могу оставаться здесь, — ответил он, — я страдаю, умираю от страха.

— Какая ты размазня!

Он хотел возразить, но она приложила палец к губам, указав другой рукой на дверь в соседнюю комнату.

— Тссс… — прошептала она. — Там уже целый час продолжается консилиум трех врачей, и я не смогла услышать ни одного их слова. Что-то они сказали? Я не успокоюсь, пока они не уедут совсем.

Но в это время дверь отворилась, и из нее вышла печальная процессия врачей, чтобы окончательно успокоить отравительницу.

Заключения этого консилиума были невеселые. Все было испробовано, использовано, не было оставлено без внимания ни одно из всех известных медицине средств. Но оставалась только одна-единственная надежда — на крепкую природу самого больного.

Более холодная, чем мрамор, с глазами, полными слез, выслушала Берта это тяжкое известие. Старые врачи были тронуты ее горем.

— Не отчаивайтесь, — сказал ей доктор Р. — Соврези сейчас в таком возрасте, когда природа прямо-таки творит чудеса.

Но, отведя Гектора в сторону, он попросил его подготовить эту несчастную молодую женщину, такую преданную и так любящую своего мужа, к тяжкому удару.

— Я не уверен, — сказал он, — что Соврези проживет больше двух дней.

Проводив врачей и возвратившись назад, Гектор застал Берту сияющей от удовольствия. Она бросилась к нему на шею.

— Теперь уже будущее наше, — воскликнула она. — Теперь последние сомнения рассеялись! Надо только ускорить предсказанное доктором Роше…

Они, по обыкновению, пообедали вместе в столовой, а вместо них около больного дежурила служанка. Весь этот вечер Берта вела себя чрезвычайно неблагоразумно. Зародись сомнение в душе одного только слуги, и даже не сомнение, а просто дурное предчувствие, и она могла бы скомпрометировать себя и погубить навеки. То и дело Гектор толкал ее ногой под столом и взглядами давал ей понять, чтобы она молчала. Но напрасно. К счастью, подали кофе, и слуги удалились. В то время как Гектор курил сигару, Берта с еще большей свободой стала вслух высказывать свои мечты. Каким праздником будет для нее день, когда ей можно будет снять свой траур! Потом они поженятся. Где? В Париже или в Орсивале? Ее беспокоил также срок, по истечении которого вдова получает право выбрать себе нового супруга. Кажется, на этот счет существует какой-то закон. И она сказала, что будет ждать окончания этого срока с сегодняшнего вечера.

Треморелю самому захотелось вдруг поскорее увидеть своего приятеля уже в земле, чтобы прекратить наконец все эти страхи и чтобы Берта смогла стряхнуть с себя это дьявольское наваждение.