XX

Уже целый час Гектор и Берта сидели в комнате у Соврези. Он спал. Его тяжелое дыхание, со свистом вырывавшееся из груди, равномерно приподнимало одеяло.

Берта и Треморель не произносили ни слова. Печальное молчание нарушалось только тиканьем часов да шелестом страниц книги, которую читал Гектор.

Пробило десять часов. Немного времени спустя Соврези шевельнулся и повернулся.

Он проснулся. Легкая и внимательная, как преданная жена, Берта одним прыжком оказалась около него. Муж лежал с открытыми глазами.

— Тебе, кажется, немного лучше, милый Клеман? — спросила она его.

— Ни лучше, ни хуже.

— Не хочется ли тебе чего-нибудь?

— Мне хочется пить.

Гектор, поднявший было взгляд при первых словах, снова погрузился в чтение.

Встав около камина, Берта начала тщательно готовить питье, прописанное в последний раз доктором Роше и требующее некоторой осторожности при отсчитывании капель. Когда питье было готово, она вытащила из кармана синий пузырек и обмакнула в него, как и делала это раньше, булавку для волос. Но Берта не имела времени воткнуть ее обратно. Кто-то слегка коснулся ее плеча.

Дрожь пробежала по всему ее телу. Она быстро обернулась и издала громкий крик, крик ужаса и страха.

Перед ней стоял ее муж. Да, он подошел к камину в ту самую минуту, когда она отмеряла яд.

Вместе с криком Берты раздался другой крик, хриплый и глухой. Треморель увидел, что произошло, все понял и был уничтожен.

«Все открылось!» — эти два слова, точно молния, пронеслись в их умах. Повсюду, куда бы они ни взглянули, эти слова написаны были огненными буквами, которые ослепляли их своим блеском. Одну минуту длилось настолько глубокое молчание, что слышно было, как билась кровь у Гектора в висках.

Соврези вернулся к себе на кровать. Он смеялся раскатистым, неприятным смехом, точно скелет, у которого дробно стучат зубы.

Но Берта была не из тех людей, которых может сломить какой-либо удар, как бы ужасен он ни был. Она дрожала, как лист, колени ее подгибались, но ум уже изобретал возможные увертки. Кто может сказать, увидел ли Соврези что-нибудь на самом деле? Кто это знает? И если он видел синий флакон, то разве трудно объяснить его появление? Это мог быть, это должен быть просто случай, что муж коснулся плеча жены в самый момент совершения преступления.

И она осмелилась, она имела достаточно сил осмелиться подойти к кровати и со страшно принужденной, но все же улыбкой сказать:

— Как ты меня испугал!

Он смотрел на нее с минуту, которая показалась ей целой вечностью.

— Я понимаю это! — просто ответил он.

Какой непонятный ответ! Берта и раньше догадывалась по глазам мужа, что он все знает. Но как? Откуда? И она осмелилась продолжать:

— Тебе дурно?

— Нет.

— Тогда зачем же ты вставал?

— Зачем?..

Он потянулся к ним и с силой, которую никто не мог даже подозревать минуту назад, продолжил:

— Я вставал для того, чтобы сказать вам, что довольно уже этих мучений, что я дошел до крайних пределов человеческой выносливости, что я уже не в состоянии ни одного дня больше выдерживать это неслыханное злодейство, чувствовать, что меня медленно убивают, капля за каплей, руками моей же жены и моего лучшего друга!

Он остановился. Гектор и Берта дрожали.

— Я хотел вам сказать еще вот что, — продолжал он. — Довольно с вас этих жестоких предосторожностей, довольно этих поступков. Я страдаю. Неужели вы не видите, как я тяжко страдаю! Поспешите же, сократите мою агонию. Убейте меня, но убейте сразу, проклятые отравители!

При слове «отравители» Гектор почувствовал, что сходит с ума, и, как сноп, повалился в кресло. Берта же, более крепкая, чем он, попробовала оправдаться.

— Ты болен, Клеман, — сказала она. — У тебя опять прежняя лихорадка и бред…

— Довольно лжи!.. Уходи, Берта! — воскликнул Соврези. — Она уже больше не нужна. Нет, я не брежу, мне ничего не померещилось. Яд действительно надежный, я даже могу назвать его тебе не глядя.

В испуге она отскочила назад, точно уже видела перед собой его протянутую руку, готовую выхватить у нее из кармана синий флакон.

— Я догадался и понял, что это, с первого же раза, потому что вы выбрали один из тех ядов, которые действительно не оставляют следов, но в присутствии которого трудно обмануться. На другой день я уже был в этом убежден, да и не я один. Доктор Роше также не сомневается!

Берта хотела что-то сказать, но Соврези ее перебил.

— И прежде чем употреблять яд, — продолжал он, — надо узнать производимый им эффект. А вы его не знали. Дурачье! Вы видели, что исчезали и изменялись все симптомы, и ничего не понимали. Знаете ли вы, чего мне стоило сбить доктора Роше? Я должен был молчаливо сносить все муки, действительно причиняемые вашим ядом, и жаловаться на воображаемые, до смешного глупые болезни. Вы погибли бы совсем, если бы я вас не спас.

Соврези помолчал несколько минут, а затем снова продолжил:

— Все равно я жертвовал своей жизнью. Да, я был поражен в самое сердце, чтобы уже больше не вставать никогда, в тот день, когда впервые узнал, что вы надругались над моим доверием и обманули меня.

О своей смерти и о яде он говорил без заметного движения души, но на словах «обманули меня» его голос изменился и задрожал.

У Берты все еще оставалась стойкость в поведении. Видя, что все открылось, она сбросила с себя маску и попробовала было защитить своего соучастника, который без чувств лежал в кресле.

— Это все сделала я одна! — воскликнула она. — Он невиновен!

Бледное лицо Соврези покраснело от негодования.

— Ах, действительно, — ответил он, — мой друг Гектор невиновен! Это не он украл у меня жену! Негодяй! Если бы ты еще любил ее, а то ведь нет. Ты ее вообще не любишь! Ты знал, что делал, мой друг Гектор, ты хорошо это знал. Я тысячу раз повторял тебе, что моя жена была для меня всем: моим прошлым, будущим и настоящим, моей мечтой, счастьем, надеждой — всей моей жизнью. Ты знал, что потерять ее для меня значило умереть!

Граф Треморель не ответил, только глубоко вздохнул. Ужасные слова умирающего хуже пощечины били по его совести.

— Вот, Берта, — продолжал Соврези, — вот человек, которого ты предпочла мне, ради которого ты так предательски поступила со мной. Ты не любила меня никогда, теперь я это понимаю, никогда твое сердце не принадлежало мне. Один только я любил тебя!.. С первой же минуты, как я увидел тебя, ты сделалась единственной моей мыслью, смыслом моей жизни, как если бы твое сердце было моим.

И он умилился при воспоминании о счастливых днях, об этих бескорыстных радостях, которым уже не суждено было возвратиться. Он забыл о присутствии отравителей, об их бесчестном предательстве, о яде. Он забыл, что должен умереть от руки этой женщины, которую так любил, и его глаза наполнились слезами, а голос изменил ему. Усталость побеждала его энергию.

— Твое счастье, Берта, было у тебя в руках, — продолжал он. — И ты его безрассудно разбила, как ребенок игрушку, ценности которой не понимает. Что тебе понравилось в этом негодяе, ради которого ты взяла на себя страшное решение убить меня? Посмотри на него и будь судьей нам обоим. Посмотри, что мы за люди: я — распростертый на этой кровати, на которой через каких-нибудь пять-шесть часов и испущу свой последний вздох, и он — скрючившийся от страха в своем углу. В самом преступлении вашем ты — полна энергии, а он — какое убожество! Да если бы только я был на его месте и кто-нибудь осмелился так говорить обо мне, как я сейчас говорю о нем, я не оставил бы от него мокрого места, даже если бы он защищался дюжиной револьверов!

Смешанный с грязью, Гектор хотел было встать, ответить, но ноги больше не держали его, и горло отказывалось издавать хотя бы малейшие звуки.

И Берта действительно сравнила этих двух людей и призналась себе в своем заблуждении. Ее муж показался ей в этот момент величественным: его глаза горели невиданным еще огнем, его лицо сияло, тогда как другой!.. Другой!.. При одной только мысли о нем она почувствовала отвращение. И все ее обманчивые химеры, к которым она так стремилась — ее любовь, страсть, поэзия, — все это было уже у нее в руках, все это она уже готова была иметь и теперь от всего этого должна была отказаться навсегда. Но чего еще хотел Соврези, к чему он вел свою речь? А он между тем безжалостно продолжал:

— Итак, наше положение прояснилось: вы меня убили, теперь вы свободны. Но вы ненавидите друг друга, вы презираете самих себя…

Он едва мог говорить, задыхался. Он хотел снова сесть, но не хватило сил.

— Берта, — обратился он к жене, — помоги мне сесть.

Она склонилась над постелью, оперлась на изголовье и усадила его так, как он хотел.

— Теперь дай мне пить, — сказал он. — Доктор разрешил мне немножко красного вина, если я захочу. Дай мне четверть стакана вина.

Она тотчас же подала ему стакан, и он выпил его.

— А оно не было отравлено? — спросил он.

Этот вопрос и улыбка, которая его сопровождала, окончательно уничтожили ожесточение Берты. Чувствуя отвращение к Треморелю, она поняла вдруг, что такое угрызения совести, и ужаснулась.

— Отравлено! — произнесла она с силой. — Нет!

— А тем не менее нужно было бы давать мне яд каждый час, чтобы я поскорее умер.

— Ты! Умер! Нет, Клеман! Я хочу, чтобы ты жил, чтобы я могла искупить свою вину. Я бесчестна, я совершила тяжкое преступление, но ты добр. Ты будешь жить. Я уже недостойна быть твоей женой, я буду твоей рабой, я буду любить тебя, буду униженно, на коленях исполнять каждое твое желание, буду прислугой у твоих любовниц, если они у тебя есть, и, быть может, настанет день, через десять, через двадцать лет, когда моя вина будет искуплена и ты меня простишь.

В своем смертельном испуге Гектор едва мог выносить эту сцену. Но по жестам Берты, по тону ее голоса, особенно при последних словах, он почувствовал, что и для него блеснул луч надежды, и стал верить в то, что, быть может, еще не настал конец всему, все будет позабыто и Соврези простит. И он приподнялся с места и заговорил:

— Да, да, умоляю вас!..

Глаза Соврези вспыхнули огнем. Гнев придал силу его голосу.

— Умоляете! — воскликнул он. — Просите пощады!.. А имели ли вы жалость ко мне, когда уже целый год играли моим счастьем, когда вот уже пятнадцать дней в каждое мое питье подливаете яд? Пощадить вас! Дурачье! Для чего же тогда я скрывал ваше преступление, позволял вам спокойно отравлять меня и сбивал с толку врачей? Я действовал так исключительно с целью подготовить для вас тяжкую сцену прощания и под конец приберечь для вас свое благословение. Вы еще узнаете меня.

Берта рыдала. Она хотела взять мужа за руку, но он грубо отмахнулся от нее.

— Довольно уже лжи! — воскликнул он. — Довольно вероломства! Я ненавижу вас!..

Выражение его лица в эту минуту было ужасно.

— Вот уже скоро два месяца, — продолжал он, — как я знаю всю правду. Ах, чего только стоило мне молчать! Я готов был умереть, но одна мысль удерживала меня: я хотел мстить. Я искал наказание для вас, соответствующее обиде. Но я не нашел его, нет. Я не мог его найти, потому что вы начали травить меня. Но в тот самый день, когда я почувствовал яд, я уловил вдруг в душе содрогание радости: я нашел средство отомстить.

Все возраставший ужас наконец окончательно овладел Бертой и Треморелем.

— Зачем вам понадобилась моя смерть? — продолжал Соврези. — Для того чтобы быть свободными, жениться? Ну что ж! Этого-то я и хочу. Граф Треморель будет вторым мужем вдовы Соврези.

— Никогда! — воскликнула Берта. — Ни за что на свете! Это раб, трус, это жалкое ничтожество!

— Никогда! — точно эхо, повторил Треморель.

— Но так будет, потому что я этого хочу. Не беспокойтесь, мной уже приняты меры предосторожности, и вы не улизнете от меня. Так выслушайте же меня: как только я узнал об отравлении, то стал записывать нашу историю самым подробным образом. Даже больше: я день за днем, час за часом вел самый подробный дневник моего отравления. Наконец, я сберег тот яд, который вы мне давали… Да, я собрал его и могу вам сказать как. Всякий раз, как Берта давала мне это подозрительное питье, я сберегал во рту его глоток и бережно сливал потом в бутылку, которую хранил у себя под подушкой.

Гектор и Берта внимательно смотрели на Соврези. Они хотели понять его, но не могли.

— Закончим, — сказал умирающий, — силы начинают мне изменять. Сегодня утром эта бутыль, содержащая около литра вашего питья, и наша история в подробностях отдана мной в руки верному и преданному мне человеку, которого вам не удалось бы подкупить, если бы вы его узнали. Можете быть уверены, что он не знает ничего. В тот самый день, когда вы обвенчаетесь, он все это вручит вам. Если же, наоборот, вы не поженитесь ровно через год, считая от нынешнего дня, то ему поручено представить все прокурорскому надзору.

Крик ужаса и боли убедил Соврези, что выбранный им способ мести был хорош.

— И прошу вас не забывать, — добавил Соврези, — что мой пакет, попав в руки правосудия, грозит вам каторгой и эшафотом.

Соврези выбился из сил. Задыхаясь, с открытым ртом, с угасающим взором, он повалился на кровать. Черты лица его настолько изменились, что можно было бы подумать, будто он уже отходит в вечность.

Наступило молчание, которое продлилось не менее четверти часа. Соврези справился с охватившей его слабостью, вздохнул и заговорил.

— Я еще не все сказал… — начал он. — Вы уже видели, что я все обдумал и предвидел. Когда я умру, вам может прийти в голову идея сбежать за границу. Я этого не позволю. Вы должны остаться в Орсивале, в Вальфелю. Одному моему другу — не тому, которому переданы документы, а другому — мной поручено наблюдать за вами. Причины ему не названы. Если один из вас — запомните эти мои слова — будет отсутствовать восемь дней, то на девятый господин, которому поручены документы, уже получит письмо с предложением немедленно явиться к прокурору.

Да, он предвидел все, и Треморель, которому уже приходила мысль убежать, был обезоружен.

— Кроме того, я устроил так, — продолжал Соврези, — что искушение бежать не будет для вас велико. Правда, я все свое состояние оставляю Берте, но только при том условии, чтобы ей выдавались одни проценты. Сам же капитал станет принадлежать ей только на другой день после свадьбы.

Берта с негодованием махнула рукой. Ее муж истолковал этот жест по-своему, подумав, что она намекает на ту копию, в которой он недавно написал несколько строк.

— Ты имеешь в виду копию с завещания, которая у тебя в руках? — сказал он. — Она бесполезна. Мое настоящее завещание, — он сделал ударение на слове «настоящее», — находится у орсивальского нотариуса. Оно написано двумя днями позднее и будет вам сообщено. Я могу прочитать вам черновик.

Он вытащил из портфеля лист бумаги и стал читать:

Берта была не в силах выслушивать далее.

— Пощади! — воскликнула она. — Довольно!

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — ответил Соврези, — довольно.

Гордость наконец заговорила в Тремореле.

— Ты забыл еще одну вещь, друг Соврези! — закричал он. — Один из нас может умереть!

— Виноват, — холодно возразил больной, — я предвидел это и сделал так, что это не удастся. Если один из вас вдруг умрет до брака, то дело тотчас же будет передано прокурору.

— Ты меня не понял. Я хотел сказать: может застрелиться.

Соврези с презрением посмотрел на Гектора.

— Застрелиться? Ты? — воскликнул он. — Делай это сейчас!.. Вот тебе мой револьвер, размозжи себе череп, и я прощу свою жену.

Гектор жестом выразил свое негодование, но не принял револьвер.

— Ну вот видишь, — настаивал Соврези, — видишь? Ты трус!.. — И, обратившись к Берте, он сказал: — И это твой любовник!..

Но время шло, и Соврези сознавал, что часы его уже сочтены.

— Остается только последний акт, — сказал он. — Гектор, пойди и позови сюда всех наших слуг. Пусть разбудят тех, кто спит, я желаю проститься со всеми.

Треморель медлил.

— Иди же! Не заставляй меня звонить. Или ты хочешь, чтобы я выстрелил и поднял на ноги весь дом?

Гектор вышел.

Берта осталась со своим мужем одна.

Она опустилась перед умирающим на колени.

— Клеман… — проговорила она. — Муж мой, Клеман!..

Он измерил ее ненавидящим взглядом.

— Чего тебе?

Она не знала, как начать, она медлила, дрожала, смущалась… Она полюбила его…

— Гектор не сумеет умереть, — сказала она. — Но я…

— Что? Что ты хочешь сказать? Говори!

— Я не переживу тебя.

Невообразимые муки исказили черты лица Соврези. Она лишит себя жизни! Тогда конец его мести, и его собственная смерть будет походить только на глупое, смешное, бульварное самоубийство. А он знал, что у Берты хватит храбрости убить себя в самый последний момент.

Она ожидала, он думал.

— Как знаешь! — ответил он ей наконец. — Это будет последней жертвой твоему любовнику. Ты умрешь, и Треморель женится на Лоранс Куртуа, а через год позабудет даже, как нас звали!

Берта моментально вскочила на ноги. Она была ужасна. Она уже видела Тремореля женатым, счастливым!

Улыбка торжества осветила вдруг бледное лицо Соврези. Он коснулся больного места. Теперь он мог быть спокоен. Берта будет жить. Он знал сейчас, какими врагами друг для друга оставляет их.

Но в это время по одному начали входить слуги. Они были взволнованы и плакали. Силы Соврези подходили к концу. Он мог говорить с ними только едва слышным голосом. Он сказал им, что созвал их для того, чтобы поблагодарить за преданность ему и сообщить, что никого из них он не забыл в своем завещании. А затем, указав на Гектора и Берту, он продолжил:

— Вы были свидетелями, друзья мои, как обо мне заботились этот несравненный друг и обожаемая моя Берта. Вы сами видели их самоотверженность. Увы! Я знаю, как велико будет их горе! Но если они желают скрасить мои последние минуты и сделать мою смерть счастливой, то они исполнят просьбу, с которой я к ним сейчас обращусь. Они поклянутся мне, что поженятся тотчас после моей смерти. О, мои милые друзья, вам покажется это сейчас жестоким, но всякая человеческая скорбь проходит. Вы молоды, счастливая жизнь у вас еще впереди. Заклинаю вас исполнить это мое предсмертное желание!

Надо было исполнять. Любовники подошли к постели, и Соврези вложил руку Берты в руку Тремореля.

— Поклянитесь, что исполните мое желание! — сказал он.

Они дрожали и готовы были лишиться чувств, но все-таки едва слышно произнесли:

— Клянемся.

Слуги ушли, потрясенные этой надрывающей душу сценой, а Берта прошептала:

— Какой ужас! Какой позор!

— Да, позор, — прошептал и Соврези, — но не больше, чем твои ласки, Берта, чем пожатие твоей руки, Гектор. Не больше, чем ваши планы, чем ваши… алчные желания… надежды… — Его голос начал переходить в хрипение.

Скоро началась агония. Ужасные конвульсии исказили его тело, и два или три раза он воскликнул:

— Мне холодно! Мне холодно!

Его тело действительно похолодело и уже ничем на свете нельзя было его согреть. Но скоро конвульсии прекратились. Он вытянулся во весь рост и дышал так слабо, что можно было подумать, что он уже мертв. Наконец, через два часа, его щеки вдруг покраснели, затем началась дрожь. Он поднялся, сел, и, уставившись в одну точку и указав на окошко, вдруг закричал:

— Вон там… за занавеской! Вон они!

Но с последними конвульсиями он упал навзничь, и Клемана Соврези не стало.