XVIII
За утренним туманом последовал мелкий, частый, холодный, проникающий до костей дождь. Но Соврези не чувствовал его. Он шел с непокрытой головой по полям проселочными дорогами куда глаза глядят, без цели, не придерживаясь никакого направления. Он громко говорил на ходу сам с собой, то резко останавливался, а то принимался шагать снова. Встречавшиеся ему на пути местные крестьяне, которые отлично его знали, кланялись ему и долго еще смотрели вслед, спрашивая себя, не сошел ли он с ума.
Но, к несчастью, он был в своем уме. Пораженный невероятной катастрофой, его мозг в первое время не в состоянии был соображать. Но Соврези собрал все свои разворошенные мысли и, сделав усилие, осознав произошедшее, получил возможность и страдать.
Как! Берта и Гектор посмеялись над ним, обесчестили его имя! И это она, которую он боготворил, и он, его лучший закадычный друг! Несчастная, ведь он же ее вытащил из нищеты, она ему обязана всем. А Гектор? Разоренный, приставивший к виску пистолет, он был подобран Соврези?.. У него в доме, под его же крышей, происходит этот позор, которому даже и названия нет! Довольно они поиграли уже его благородным доверием, теперь он не будет таким простофилей!
Страшное открытие отравило ему не только будущее, но и прошлое. Воспоминание о счастливых часах его жизни наполнило душу отвращением, подобно тому как самая мысль о какой-нибудь еде заставляет иногда протестовать наш желудок.
Но как это случилось? Когда? Почему он сам ничего не замечал?
Тысячи самых мельчайших подробностей пришли ему на память. Он припомнил теперь некоторые взгляды Берты и дрожание ее голоса, благодаря которым можно было догадаться об истине. И как над ним теперь, вероятно, посмеются из-за этой истории с женитьбой Тремореля на мадемуазель Куртуа!
В некоторые минуты им овладевало сомнение.
— Этого не может быть, — бормотал он, — это невозможно!
Присев на ствол срубленного дерева, он стал уже в десятый раз изучать роковое письмо.
— Оно доказывает все, — проговорил он, — и ровным счетом ничего.
И он прочитал его еще раз: «Не езди завтра в Птибур…»
Что ж такого! Разве не он сам в своем глупом доверии тысячи и тысячи раз повторял Треморелю:
— Я завтра на целый день уеду, останься с Бертой, ей будет веселее.
Конечно, эта фраза еще ничего не значит. Но только зачем эта приписка: «…а еще лучше — возвратись назад перед завтраком…»
Здесь уже, несомненно, боязнь, вина. Уехать, затем тотчас же возвратиться, то есть принимать меры предосторожности, бояться подозрений.
Потом — почему это «он», а не просто «Клеман»? Значение этого слова прямо-таки поражает. «Он» — это любовник, обожатель или же человек, которым гнушаются. Короче — это муж или любовник. «Он» — это вещь далеко не индифферентная. Для мужа потеряно все: и счастье, и жена, — если в разговоре о нем его называют не по имени, а «он».
Но когда Берта написала эти пять строк? Без сомнения, вечером, когда оба они, муж и жена, уже находились в спальне. Он сказал ей: «Завтра я уезжаю в Мелен», и она тотчас же поспешила написать эту записку и послала ее в книге своему любовнику.
Своему любовнику! Какая ужасная действительность!
— Моя жена, моя Берта, — проговорил он, — и вдруг любовник!
Он так ее любил, что не мог обойтись без нее, не мог даже вообразить себя без нее. Теперь Берта пала, и он уже не находил больше цели своего существования и смысла жизни. Он отлично сознавал, что все лучшее в нем было разбито, и ему вдруг пришла идея покончить с собой. У него были при себе ружье, пули, его смерть припишут несчастной случайности во время охоты — и всему конец.
Но они! Без сомнения, они будут делать вид, что оплакивают его, а сами продолжат свою бесчестную комедию, тогда как сердца их станут прыгать от радости. Его завещание написано в пользу Берты, и они будут богаты. Они все продадут и весело продолжат свою любовь где-нибудь на свободе, далеко, в Италии, в Венеции, во Флоренции. А что касается воспоминаний о нем, бедном, доверчивом муже, то о нем будут говорить только как о шуте, которого можно было надуть, провести и презирать.
— Никогда! — воскликнул он, полный ненависти. — Никогда! Я убью себя, но прежде надо отомстить им.
Но какими муками могут быть искуплены эти страдания, которым он подвергается теперь? Соврези решил, что для того, чтобы получше отомстить, ему необходимо подождать, и он дал себе клятву ждать.
«Мое вероломство, — думал он, — будет еще хуже, чем их».
Теперь необходима удвоенная бодрость, Берта умна, к тому же она женщина; она сразу поймет, что муж догадывается, и тотчас же удерет со своим любовником. А Гектор? Не ему ли Гектор обязан тем, что владеет теперь почти четырьмястами тысячами франков?
Мысль о том, что они могут избежать его мести, сконцентрировала все способности его разума и энергию. И только теперь он понял, что время идет, дождь льет ручьем и он промок до костей.
«Ладно! — думал он. — Я сочиню какую-нибудь историю, смотря по тому, что мне будут говорить».
И когда он входил в Вальфелю, то сделал вид, что ничего не знает, придав лицу веселое выражение, как будто ничего не случилось.
Его ожидали, но он вопреки своим клятвам оказался не в силах сесть за один стол с этим человеком и с женой, этими двумя его заклятыми врагами. Он объяснил, что продрог и хочет полежать.
Напрасно Берта настаивала, чтобы он проглотил хотя бы один глоток горячего бульона и выпил стакан бордо.
— Я нехорошо себя чувствую, — сказал он.
А когда Соврези удалился, Берта спросила:
— Ты заметил, Гектор?
— Что?
— С мужем что-то произошло.
— Очень возможно. Целый день под таким дождем.
— Нет. У него в глазах незнакомое мне выражение.
— Наоборот, он показался мне веселым, как и всегда.
— Гектор… Мой муж что-то подозревает.
— Он? Простофиля слишком уверен в нас, чтобы ревновать.
— Обманываешься, Гектор. Возвратившись, он меня не поцеловал. Это первый раз за всю нашу совместную жизнь.
Итак, с первой же минуты Соврези сделал ошибку. Он осознавал ее. Но поцеловать Берту было выше его сил.
Когда после обеда Гектор и Берта поднялись к нему в комнату, они нашли его дрожащим под одеялом, красным, с пылающим лбом, во рту у него пересохло, глаза беспокойно блуждали. Затем последовала ужасная лихорадка, а после нее наступил бред.
Послали за доктором, который сразу же заявил, что не отвечает за его здоровье. А на следующий день больному сделалось еще хуже. С этой минуты граф Треморель и Берта являли собой доказательство замечательной преданности. Не думали ли они искупить этим свою вину? Сомнительно. Очень возможно, что они рассчитывали на общественное мнение, так как все заинтересовались судьбой Соврези. Они не оставляли больного ни на одну минуту, проводя целые ночи напролет у его изголовья.
Наконец на девятые сутки, после полудня, лихорадка стала ослабевать. Прерывистое дыхание больного стало более спокойным, он заснул. А проснувшись, был уже снова в полном сознании. Это был ужасный момент. Соврези испугался, что это снова возвращается воспоминание об отвратительном кошмаре. Но нет. Он отлично помнил гостиницу «Бель имаж», мисс Фанси, лес и письмо. Что же стало с этим письмом? А кроме того, так как ему было известно, что во время тяжелой болезни он бредил, он стал задаваться вопросом, не проговорился ли он? Беспокоясь об этом, Соврези только после целого ряда предосторожностей рискнул открыть глаза.
Было одиннадцать часов вечера. Все слуги спали. Только Гектор и Берта еще сидели. Он читал журнал, а она вязала кружева. По их спокойным физиономиям Соврези понял, что ничего лишнего не сказал. Он пошевелился, и тотчас же Берта поднялась и подошла к нему.
— Ну, как твое здоровье, Клеман? — спросила она, нежно целуя его в лоб.
— Теперь ничего.
— Вот видишь, какие последствия бывают у неблагоразумия.
— Сколько дней я был болен?
— Восемь.
— Почему меня перенесли сюда?
— Ты сам этого захотел.
Подошел, в свою очередь, и Треморель.
— Да, да, — подтвердил он. — Это ты захотел сам. Ты отказывался оставаться наверху, тебе там было не по себе. Но ты не утомляйся, засни опять, и завтра будешь на ногах. Спокойной ночи, я тоже пойду спать, чтобы сменить твою жену в четыре часа утра.
Он удалился, и Берта, дав мужу напиться, снова заняла свое место.
— Какой незаменимый друг этот Треморель! — проговорила она.
Соврези не ответил. Он закрыл глаза. Он сделал вид, будто спит, а сам стал думать о письме. Что ему с ним делать? Он отлично помнил, что оно тщательно свернуто и спрятано им в правом карманчике жилета. Оно необходимо ему. Попав в руки жены, оно может выдать его. Положительно, будет чудом, если лакей не положил его на камине, как он обычно делает это со всеми предметами, которые находит в карманах. Как бы сейчас взглянуть на это письмо, подняться наверх и обшарить жилет? Но в это время Берта подошла к постели и тихонько окликнула его:
— Клеман! Клеман!
Он не открыл глаз и, подумав, что он спит, она чуть слышно, на цыпочках, сдерживая дыхание, вышла.
— О, несчастная! — воскликнул Соврези. — Она пошла к своему любовнику!
И в то же самое время вместе с мыслью об отмщении им овладело непобедимое, суровое желание снова держать в руках письмо.
«Меня не заметят ни из сада, ни с лестницы, — подумал он, — если я пойду в свою комнату. Она думает, что я сплю, а я вернусь сюда и лягу раньше, чем она придет».
И, не спрашивая себя, будет ли он в состоянии совершить такой переход, нисколько не боясь опасности идти по холоду, он слез с кровати, надел халат, лежавший на кресле, и, в туфлях на босу ногу, направился к двери.
«Если войдут и встретят меня, — думал он, — то я прикинусь, что у меня бред».
Лампа в прихожей была погашена, и он едва открыл дверь. Выйдя, он очутился в саду.
Было очень холодно, лежал снег. Ветер неистово завывал в обледенелых ветвях деревьев. Фасад дома был мрачен. Светилось только одно окно, у графа Тремореля. На лампе у него не было абажура, и она горела во всю силу. На складках занавески очень резко отражались контуры мужской фигуры. Это тень Гектора. Через минуту показалась и другая тень — женская. Это тень Берты.
А он еще сомневался! У него теперь есть новые доказательства, которых он даже не искал. Зачем она пришла в эту комнату в такой поздний час? Она о чем-то говорила с большим оживлением. Но что она там делает?
Без сомнения, она что-то просит у Гектора, он ей отказывает, и вот она его умоляет. Да, она умоляет его, Соврези догадался об этом по ее жестам. Он так хорошо знал эти умоляющие жесты, она использовала их, когда хотела что-нибудь от него получить.
Соврези пришлось прислониться к дереву, чтобы не упасть.
Гектор оставался непреклонным, и Берта мало-помалу воодушевлялась и, вероятно, злилась. Она отошла от него, протянула руку вперед и откинулась всем корпусом назад. Она ему угрожала.
Наконец Гектор уступил. Он утвердительно кивнул головой: «Да».
Тогда она подбежала к нему, бросилась с распростертыми объятиями, и обе тени слились вместе в долгом объятии.
Соврези не удержался и громко вскрикнул, но его крик был заглушен ветром.
Он хотел доказательств — вот они. Перед ним была истина, неоспоримая, очевидная. Теперь ему уже ничего больше не оставалось, как придумать средство отомстить — тяжко, безжалостно.
Берта и Гектор дружески беседовали, она — прижавшись к его груди, он — временами склоняя голову, чтобы поцеловать ее роскошные волосы.
Соврези понял, что сейчас она пойдет обратно и что, таким образом, ему нечего и думать отправляться на поиски письма, и он как можно скорее побрел назад, позабыв даже запереть за собой садовую дверь. И уже в комнате ему пришло в голову, что он голыми ногами стоял на снегу. На его туфлях еще сохранились огромные комки снега, и все они были мокры насквозь. Он закинул их под кровать как можно дальше, улегся снова и сделал вид, что спит.
Да и пора уже было: Берта возвращалась. Она подошла к мужу и, убежденная в том, что он не просыпался, снова принялась за кружева. Не прошло и десяти минут, как вошел и Треморель. Он позабыл журнал и пришел за ним. Он казался озабоченным.
— Ты сейчас выходила? — спросил он ее таким тоном, каким обычно невольно говорят в комнате больного.
— Нет.
— А прислуга спит вся?
— Полагаю. Но к чему эти вопросы?
— После моего ухода отсюда, то есть не более чем в течение последнего получаса, кто-то ходил по саду и вошел сюда.
Берта с беспокойством посмотрела на него.
— Уверен ли ты в том, что говоришь?
— Вполне. На дворе снег, и тот, кто входил, принес его на сапогах. Этот снег лежит теперь на полу в передней и тает…
Берта быстро схватила лампу, не дав Гектору договорить.
— Идем, — сказала она.
Треморель не обманулся. Там и сям на черных плитах виднелись маленькие лужицы воды.
— Может быть, эта вода здесь уже давно? — сказала Берта.
— Нет. Час тому назад здесь не было ничего, даю руку на отсечение, и, кроме того, взгляни, вот здесь кусочек снега еще не растаял.
— Вероятно, это прислуга.
Гектор пошел осмотреть дверь.
— Не думаю, — сказал он. — Прислуга заперла бы дверь, а она — видишь? — незапертая. Да я и сам недавно ее запер и отлично помню, как задвигал щеколду.
— Это что-то необыкновенное.
— И даже больше. Заметь, что мокрые следы идут не дальше, чем дверь гостиной.
Они остановились молча, дрожа всем телом, обмениваясь взглядами, полными беспокойства.
— Что, если это он? — пришла мысль сразу им обоим.
Но зачем ему понадобилось идти в сад? Об окошке они не могли и думать.
— Это не Клеман, — сказала наконец Берта. — Когда я вошла, он спал, спит и сейчас сном праведника.
Соврези слышал все, о чем с таким страхом говорили его враги. Он проклинал свою непредусмотрительность, отлично понимая, что ровно ничего не сделал против их вероломных махинаций.
«Как бы они не принялись за мой халат, — подумал он, — или за мои туфли».
К счастью, они об этом не подумали и разошлись, но в глубине души каждого из них осталось сомнение.
В эту ночь с Соврези было очень худо. После светлого промежутка страшный бред снова посетил его видениями. Приехавший на следующее утро доктор объявил, что положение больного очень опасно и что он сам останется в Вальфелю на трое или четверо суток.
А болезнь все усиливалась и усиливалась. Стали проявляться самые противоречивые симптомы. Каждый день приносил с собой что-нибудь новое, совершенно не предвиденное медициной.
Один раз Соврези целый час было легче, но он опять вспомнил ту сцену у окна, и тотчас же это улучшение исчезло.
Как бы то ни было, а он тогда не обманулся. В тот вечер Берта действительно просила у Гектора одолжения.
Через день мэр Орсиваля со всей семьей собирался в Фонтенбло и пригласил с собой и графа Тремореля. Гектор с готовностью принял приглашение. Берта, не переносившая даже и мысли о том, что он целый день может провести с Лоранс, пришла умолять его отказаться от поездки. Он сначала решительно не соглашался, но силой просьб, а затем и угроз она убедила его и не ушла до тех пор, пока он не поклялся ей, что в этот же вечер напишет господину Куртуа письмо с извинениями.
Он сдержал свое слово, но решил освободиться от этой тирании. Он никогда не любил ни Берту, ни Фанси и, вероятно, никого другого, и вот он полюбил впервые дочь мэра Орсиваля. Он мог бы жениться на ней даже и в том случае, если бы она была бедна, как Берта когда-то. Со своей стороны, Берту тоже обуяли сомнения. Самые печальные предположения наполняли ее душу всякий раз, когда Гектора не было дома. Куда он ходит? Вероятно, на свидание с Лоранс, которую она так боится и так ненавидит.
Ревнивые предчувствия не обманули ее, скоро она увидела это сама.
Однажды вечером Гектор возвратился с цветком в петлице, который ему приколола Лоранс и который он забыл вовремя убрать.
Берта тихонько взяла этот цветок, осмотрела его и понюхала.
— Какая прекрасная разновидность вереска, — сказала она.
— Так и мне показалось, — ответил Гектор виноватым тоном, — хотя я и не знаю, что это за цветок.
— Могу я полюбопытствовать, кто вам его дал?
— Разумеется. Наш милый мировой судья, отец Планта.
Всему Орсивалю было отлично известно, что мировой судья, этот старый садовник, за всю свою жизнь не дал ни одного цветка никому, за исключением одной только мадемуазель Куртуа. Обман был очевиден, и Берта не могла оставаться равнодушной.
— Вы обещали мне, Гектор, — сказала она, — перестать видеться с мадемуазель Куртуа и отказаться от свадьбы.
Он хотел было ответить.
— Дайте мне договорить! — крикнула она. — Вы объяснитесь уже потом. Вы не сдержали своего слова, вы играете моим доверием, и я, глупая, еще этому удивляюсь. Только сегодня, после тяжких размышлений, я скажу вам одно: вы не женитесь на мадемуазель Куртуа!
И вслед за тем, не желая ничего слушать, она начала вечные жалобы женщин, обольщенных или претендующих на то, чтобы быть таковыми. Она была по-своему счастлива, вовсе не зная его. Она не любила Соврези, это правда, но она уважала его, он был расположен к ней. Не зная божественного счастья настоящей страсти, она и не искала его. Но явился Треморель, и она не смогла противостоять искушению. Зачем он во зло употребил то, что непреодолимо влекло ее к нему? И вот теперь, погубив ее, он хочет жениться на другой, оставив ей в воспоминание о себе стыд и раскаяние в непоправимой ошибке.
Треморель выслушал ее, возмущенный ее дерзостью. Это что-то невероятное! Как! Она осмеливается утверждать, что он употребил во зло ее неопытность, тогда как, наоборот, узнав ее получше, он иногда приходил в ужас от ее развращенности. Такова была глубина обнаруженного им в ней разврата, что он не раз задавал себе вопрос, первый ли он у нее любовник или двадцатый.
Но она так его обезоружила, так жестоко дала ему почувствовать свою непримиримую волю, что он готов был на все, чтобы только не подпасть окончательно под ее деспотизм. Он обещал себе, что при первом же удобном случае окажет сопротивление, и он оказал его.
— Да, — прямо заявил он, — я вас обманывал. После меня может не остаться потомства, а этот брак обеспечит мне его, и поэтому я женюсь.
И он стал приводить все свои прежние доводы, клянясь, что менее чем когда-либо любит Лоранс, но жажда денег обуяла его.
— Доказательством этому, — продолжал он, — служит то, что если бы ты завтра же отыскала для меня невесту с приданым не в миллион, в миллион двести тысяч, то я предпочел бы ее мадемуазель Куртуа.
Никогда еще она не замечала в нем такой решимости. Столько времени уже он представлял собой для нее мягкий воск, и это неслыханное сопротивление смутило ее. Она негодовала, но в то же время почувствовала то нездоровое самоудовлетворение, которое так приятно для некоторых женщин, когда они получают от любовников побои, и ее привязанность к Треморелю стала еще сильнее.
— Так ты действительно не любишь Лоранс? — спросила она его.
— Берта, милая моя, — ответил он, — я никогда не любил и не полюблю никого, кроме тебя одной.
Треморель думал, что, улещая Берту словами любви, он отвлечет от себя ее внимание до самого дня своей женитьбы. А Берта, со своей стороны, тоже размышляла.
— Послушай, — обратилась она наконец к нему, — я не смогу хладнокровно принести тебе ту жертву, которой ты от меня требуешь. Пожалуйста, дай мне несколько дней сроку, чтобы подготовиться к этому удару. Подожди… Я имею на это право. Пусть выздоровеет Клеман.
Он взял ее руку и поцеловал.
— Ах ты добренькая! — весело воскликнул он. — Ты любишь меня по-настоящему!
